Текст книги "Мститель"

Сцена 22

Наконец-то вымотанных позиционной войной солдат перебросили из Шампани в Аррас. После подготовки и передышки им объявили, что наступление начнется 9 мая утром. Перед самой битвой Шолом вдруг вспомнил нежные руки Ханы и написал посвященное ей стихотворение. Когда он его закончил, крики офицеров уже поднимали пехоту в атаку.

Новый командир Шолома, черноволосый лейтенант Луи, начал объяснять боевую задачу:

– Наша цель, солдаты, в том, чтобы захватить стратегическую высоту номер 140. Так мы её называем. Вон она, перед вами! Немцев оттуда надо выбить во что бы то ни стало! И удержаться там!

В великом воодушевлении французская армия поднялась и побежала на немецкие пулеметы. Немцы были отлично подготовлены к любой возможной атаке и пристреляли каждый сантиметр низины. Не успев подняться, французы стали падать, выкашиваемые жутким пулеметным огнем, направленным на них с этой проклятой высоты. В первые минуты наступления были убиты сотни солдат. Но армия не залегла, а побежала вперед и вверх, теряя на каждом шагу своих бойцов. Тяжело было придумать что-то более ужасное, чем эта безумная атака на стоящие на высоте пулеметы.

– Мать их так! Почему не ударили в начале артиллерией? Почему не послали аэропланы?! – орали рядом с Шоломом русские.

А он просто стрелял туда, откуда вели огонь немцы. Этот день стал для французской армии одним из самых жутких за всю войну. Когда Шолом с приятелями уже оказался на этой высоте и увидел горы из тысяч трупов, оставленных позади, ему стало дурно. Убитых немецких пулеметчиков было во много раз меньше, чем французов. Высота была взята! Помощник Шолома, Нафтоли Вайнберг, рассказал, что опять почти весь их пятитысячный полк был убит. Все ребята, с кем Шолом начинал служить, сложили свои головы здесь. Через час пришел приказ отступать и оставить высоту. Немцы возвращались с большими силами. Так французы оставили высоту, за безумно храброе взятие которой, они заплатили многими тысячами жизней.

В этот день, как никогда ранее, Шолом ощутил всю бессмысленность этой страшной бойни, о чем он начал писать в своем дневнике, иногда стихами, а иногда прозой. Следующее наступление готовилось на 16 мая. Полк Шолома пополнили новичками и снова укомплектовали до пяти тысяч. Это уже был полностью новый полк. Знакомых лиц почти не было.

Нафтоли печально сказал Шолому:

– Да не грусти ты так. Этот полк тоже исчезнет уже 16-го числа. Такими темпами мало кто останется!

Ранним утром 16 мая офицеры снова подняли солдат в атаку. В жутком бою, длившемся до заката, пятитысячный полк Шолома потерял 4070 человек убитыми и тяжелоранеными. В этот же бою на руках у Шолома умер простреленный насквозь Нафтоли Вайнберг, последний однополчанин из первого полка… Самого Шолома чудом даже не задело.

После этого наступления в иностранном легионе началось открытое восстание среди российских подданных. Восстали как русские, так и евреи. Командование жестко подавило мятеж, казнив зачинщиков и сослав на каторжные работы сочувствующих им. Шолому тоже досталось, но, правда, легко. Он отсидел две недели под арестом, а потом был переведен из своего иностранного легиона в обычный пехотный полк, номер 363.

Сцена 23

Шолому повезло. В августе 1915 года он оказался в 363-м пехотном полку не один среди множества чужих ему по языку и духу французов. С ним вместе туда были переведены еще двенадцать евреев, с кем он мог поговорить о наболевшем. Французский язык Шолома по-прежнему был не очень хорошим, и над ним постоянно из-за этого подсмеивались.

Этот полк располагался в 500 километрах от Арраса на юго-восток, в гористом регионе Вогезы. Но, несмотря на то, что здесь ситуация была намного спокойнее, чем в районе Арраса, Шолом чувствовал себя вырванным из среды своего еврейского окружения. Французы неплохо к нему относились, и видели в нем скорее друга, чем изгоя, и называли его не иначе как le petit horologer – маленьким часовщиком. Невысокий рост Шолома тоже был постоянным поводом для насмешек. Но Шолом все равно не ощущал с ними той духовной близости, какая была у него с евреями России в предыдущем полку. Ночами он изливал душу в письмах папе и в стихах.

– Шварцбард! Иди сюда! – крикнул ему капитан.

Шолом подбежал и отдал честь командиру.

– Возьми десять человек и пройдите вверх по горной дороге, до спуска с горы. Мы подозреваем, что там могут быть немцы. Нам нужна информация о расположении противника. Они строят свои укрепления невдалеке отсюда. В общем, дорога должна быть нашей.

– Слушать, господин капитан. Такая честь и вся мне! За что?

Капитан улыбнулся странному акценту Шолома и его ошибкам.

– Потому что ты очень хороший, образцовый солдат, Шварцбард. Бесстрашный и ответственный! Идите. Вернитесь до вечера!

– Есть!

Шолом отдал честь и ушел выполнять приказ. Он взял с собой восемь евреев и двух французов.

Его отряд шел по горной дороге уже минут тридцать. Солдаты шли с винтовками наперевес, поднимая с земли небольшие облачка пыли. Шолом послал вперед двух самых внимательных солдат – Берке Муттера и Йоську Гольдштейна. Солнце уже припекало. Шолом внимательно и цепко вглядывался в даль, разглядывая зеленые заросли на обочине дороги. Вдруг Берке резко остановился и поднял правую руку вверх. Это был сигнал тревоги. Отряд рассредоточился по сторонам дороги. Йоська подбежал назад к Шолому и сказал:

– Немцы! Три человека! Минируют дорогу.

Йося показал направление. Шолом посмотрел в бинокль и увидел ненавистные ему рогатые каски и зеленоватую форму. Солдаты противника были в двадцати метрах. Они рыли ямки для мин саперными лопатками и были на более низком уровне дороги, прямо под отрядом Шварцбурда.

– Что же делать? – пронеслось в голове Шолома.

– Уйти? Убить их? Взять в плен? А если они не одни?

Шолом решить испытать судьбу.

– Жерар! Сможешь одним выстрелoм убить кого-тo из них? – спросил Шолом молчаливого солдата, известного своей меткостью.

Тот кивнул и, вскинув винтовку, выстрелил в усатого немца. Удар выстрела опрокинул горе-бюргера на спину. Немцы вскочили с земли и начали смотреть по сторонам. К ним сразу подбежали еще десять человек. Секунду покричав, они начали палить из винтовок в направлении выстрела.

Шолом довольный улыбнулся: «Вот вы и повылезали все, как черви из трупа… А теперь вас надо кончать».

– Огонь! – тихо скомандовал Шолом своим прицелившимся солдатам. Семь немцев повалились на землю. Оставшиеся перезаряжали винтовки.

– Гранаты в бой! – скомандовал Шолом, и его люди закидали немцев гранатами. Серия взрывов добила немцев, а потом раздался еще один страшный взрыв. Это сдетонировала взрывчатка, которую ставили немецкие саперы.

– Мотя Друкман! Быстро назад. Сообщи о том, что тут произошло, и приведи подкрепление немедленно! – приказал Шолом.

Друкман убежал, а отряд Шолома остался ждать немцев, которые не могли не прийти на грохот взрыва. Интуиция не подвела Шолома. Через пятнадцать минут появился немецкий взвод из пятидесяти человек. Подпустив их поближе, Шолом приказал открыть прицельный огонь сверху. Немцы не могли попасть в стреляющих сверху французов, защищенных густой зеленью и солнцем, слепившим немцам глаза. Отряд Шолома расстрелял большинство немецкого взвода и взял в плен десять человек. С богатой добычей и без потерь Шолом повел отряд назад. Вскоре они столкнулись с большим подкреплением, которое вел его капитан. Узнав детали боя, капитан направил свою сотню на место боя.

– Молодец, Шварцбард! Образцовый солдат! Уйти было нельзя! Мины надо было обезвредить! Возвращайтесь назад! Теперь мы контролируем дорогу, и сможем помешать им возводить укрепления.

Пленные немцы шли медленно и понуро. Их то и дело подталкивали прикладами в спину и окриками солдаты.

Вдруг Шолом заметил, что у одного из немцев из-под гимнастерки вылезают белые нити талеса[110]110
  Талес или талит – четырехугольная иудейская накидка, с нитями на углах, которую верующие иудеи-мужчины всегда носят под рубашкой.


[Закрыть].

Шолом подошел к пленному и спросил его:

– Бизст а йид[111]111
  – Ты еврей? (идиш)


[Закрыть]?

Тот улыбнулся, как ребенок, и радостно ответил:

– Аваде! А руссишер йид. Мендел Френкель. Фин Екатеринослав[112]112
  – Конечно! Российский еврей. Мендел Френкель. Из Екатеринослава.


[Закрыть].

У Шолома загорелись глаза. И он по-отечески сказал ему:

– Меня зовут Шолом Шварцбурд. Я тоже из России. Из Балты. Не бойся ничего. Я тебе всем, чем смогу, помогу. Считай, что ты попал к брату. Может, для того, чтобы тебе помочь, Б-г меня и послал сюда…

Через несколько дней Шолом отправил двух своих друзей-евреев для того, чтобы сопроводить пленного Френкеля в лазарет на обследование. «Во время похода в лазарет пленный, – как потом написали в рапорте о происшедшем, – проявив неожиданную ловкость и скорость, сбежал. Любые попытки его поймать не увенчались успехом». Шолом даже не получил выговора за эту историю. Пленные часто сбегали.

Сцена 24

Командир написал рапорт о Шоломе, рекомендуя командованию наградить его. Вот что он написал:

«Легионер 363-го регулярного пехотного полка, подданный России, обладающий постоянным видом на жительство во Франции, Самуил Шварцбард является образцовым солдатом. Солдаты оценивают его как прекрасного товарища. Он всегда идет на помощь товарищам по оружию. Все любят его. Он прекрасно выполняет в одиночку наиболее опасные задания, стараясь ни на кого их не перекладывать. Более того, он всегда берет основную опасность на себя, защищая товарищей. Шварцбард, командовавший отрядом, блестяще выполнил задание по разведке и разминированию горной дороги. Отряд потерь не понес. Рекомендую наградить Шварцбарда орденом за храбрость».

Однако служить в нееврейском полку Шолому становилось все тяжелее, и мрачные, черные мысли, связанные с этой затяжной и, как казалось ему тогда, бесконечной войной, начали его одолевать. Он записывал их в стихотворной форме, изливая в них ночами свою печаль.

«Что я защищаю? С кем и за что воюю? Зачем эта война? Похоже, этого не знают даже офицеры. Что они делят с немцами и австрийцами? И где здесь я, еврей, стоящий между ними, в схватке двух Эйсавов?»[113]113
  Эйсав – Исав, библейский персонаж. Евреи считают все европейские народы потомками Исава.


[Закрыть] – горестно думал он.

Долгие месяцы боев не прошли просто так. Постепенно Шолом начал погружаться в страшную депрессию.

Старые солдаты называли её тараканом. И этот жуткий таракан, нашептывавший солдатам мысли о самоубийстве, заполз и в голову к Шолому.

Настроение пропало. Один день исчезал в мареве заката, в точности похожий на предыдущий и на тот, что последует за ним. Проклятая, страшная, монотонная война! Тем временем французская армия изо всех сил старалась сдерживать немцев в затянувшейся на месяцы Верденской битве. Конца и края этой мясорубке не было. Новая родина не спешила отправлять Шолома домой, к истосковавшейся жене, под музыку военного оркестра и звон орденов и медалей. Медленно истекая кровью, французские солдаты сходили с ума.

В ночь на 1 марта 1916 года Шолом воевал в Ла-Шаплоте, что возле Буржа. Когда он доедал ужин, открылась дверь, и внутрь вошел вернувшийся с дежурства однополчанин Саша Третьяк, усталый и замерзший.

Саша выпил вина и сказал:

– Дубняк в траншеях. Холод бьет до костей!

Затем он перекусил и сказал Шолому:

– Газелу унесли медики. Совсем ему плохо стало. Слег наш друг из Монако.

Шолом застегнул шинель, взял винтовку в руки и сказал:

– Пошли. Я подежурю эту ночь вместо него.

Всю ночь Саша и Шолом следили за передвижениями в немецкой траншее напротив. Особых происшествий не было. Наступило утро. Шолом решил размять ноги и выпрямился во весь рост в своем переднем полно-профильном окопе. Холодный, порывистый ветер хлестал его по щекам. Небо было в рваных, серых облаках, сквозь которые то тут, то там выскакивало ледяное белесое солнце первого дня весны. Немцы начали стрелять с первых лучей. Шолом тоже не оставался в долгу и метко бил по то и дело высовывавшимся с той стороны каскам и усатым мордам.

К 10 утра у Шолома кончились патроны – в самый разгар ожесточенной перестрелки. Бежать за амуницией он не захотел, благо рядом стояли ящики с гранатами. Он схватил гранаты и начал, проклиная немцев всеми известными ему ругательствами, закидывать их траншею гранатами. Череда мощных взрывов подбросила десяток солдат неприятеля к небу, разрывая их на куски. Крики и вопли доносились из противоположной траншеи. В это же миг какой-то высокий немец прицелился и выстрелил Шолому в грудь. Удар отбросил eгo к стенке траншее, и горячая кровь начала заливать его холодную шинель. Третьяк подбежал к нему в ужасе и закричал:

– Шолом! Что с тобой?! Проклятие! Проклятые немцы! Санитаров сюда! Ранен Шварцбурд! Срочно медиков!

Вскоре истекающего кровью Шолома вынесли с поля боя. Он держал руку Третьяка и повторял по-французски:

– Ничего не случилось! Ничего страшного! Это ранение – мелочь!

Сцена 25

Шолом был тяжело ранен. Немецкая пуля пробила его левое легкое, разбила левую лопатку и разорвала плечевое нервное сплетение. Помимо этого он потерял много крови, и хирург не дал ему серьёзных шансов выжить. Пока его оперировали, один из врачей, доктор Вайс, нашел в кармане Шолома, написанное им в ночь перед ранением стихотворение. Оно оказалось пророческим. Вот что Шолом написал в нем за несколько часов до своего тяжелого ранения:

 
«В далекой тихой, темной ночи,
Раздался выстрел одиночный,
На землю пал солдат, теряя много крови,
Смерть улыбнулась ему, взглянув в лицо герою»
 

Но Бог решил иначе, чем думали врачи, и, вопреки всем прогнозам, Шолом выжил. Уже через пять дней он написал своей жене записку:

«Я чувствую себя лучше. Ты мое парижское солнце. Шварцбурд».

Для него Первая мировая война окончилась. Позади остался ад траншей и жуткие горы трупов в бессмысленных боях. Он шел на поправку, хотя дышать было тяжело, а левая рука совсем его не слушалась.

На перроне вокзала его встретила маленькая, осунувшаяся и похудевшая жена. Шолом обнял её, прижал к себе и поклялся больше никогда не оставлять её одну.

Следующие полтора года он жил в Париже, медленно идя на поправку после ранения. Уже в августе 1916 года Шолом начал работать дома на знакомого часовщика и уделял работе по пятнадцать часов в неделю. Левая рука почти не слушалась.

Шолом внимательно следил за событиями в России. В феврале 1917 года там произошла революция. В иммигрантских кругах, однако, бродили слухи о том, что это ещё не конец. К середине августа 1917-го Шолом окончательно решил вернуться в Россию.

Он отбросил в сторону газету и воскликнул:

– Ханале! Это уникальный шанс! Наша тюрьма рухнула! И только теперь у нас появляется шанс cделать из России цивилизованную, похожую на Францию, свободную страну, в которой все её народы, независимо от происхождения и веры, будут иметь равные права! А все бедные будут иметь помощь государства!

Сцена 26

Шолом стоял у борта корабля и вспоминал все это. Вся жизнь пронеслась у него перед глазами. От ветра вдруг заныло плечо.

– Ах, вот где ты спрятался, проказник! – мягко сказала Хана и положила ему ладошки на щеки.

Шолом улыбнулся и поцеловал мягкую руку жены.

– А ты уже зарос!

– Щетина отросла! Но разве это плохо?

– Это совсем не плохо. Не любят еврейскую бороду только антисемиты! Иногда я даже представляю тебя с бородой и пейсами! Ты был бы очень похож на твоего папу! Настоящий хасид, с мечущими молнии глазами пророка и проповедника!

Шолом рассмеялся.

– Наверное! Внутренне я часто ощущаю себя Давидом, Самсоном, Исаией, Иеремией, Иезекилеем и Баал-Шем-Товом!

– Ты такой же, как они! Суровый иудейский лев с добрым и мягким сердцем ребенка!

У Шолома выступили слезы на глазах. Он давно уже хотел ребенка. Но помешала война, а затем – ранение. А сейчас революция в России и назревающая там гражданская война. Перед отплытием из Парижа они с женой были у врача. Шолом спрашивал у него, почему Хана никак не может забеременеть. Тот уклончиво сказал, что нужны дополнительные анализы, но, судя по всему, проблема в нем, а не в Хане.

– Месье Шварцбард, дорогой мой! – мягко сказал полуседой, с пышными усами, доктор Жерар Клавье. – Вы же умный человек, и понимаете, что это проклятая война с холодными траншеями не могла не отразиться на Вашем организме. Вы, видимо, застудили себе эту систему, и репродуктивная функция страдает. Поверьте мне! Эта проблема у многих ветеранов!

Шолом опустил глаза в пол и подумал:

– Б-г мой! Ты не дашь мне детей… Но для меня уже давно мой народ стал моим ребенком!

Хана что-то говорила, а Шолом не слышал её. Он вспоминал визит к доктору.

– Ты опять задумался! Мой мечтатель! Мой сновидец! А мы скоро уже приплываем в порт! Впереди Россия! Какая она стала сейчас? Мне даже немного страшно! Я так привыкла к Франции, что Россия уже мне кажется какой-то далекой и диковатой страной.

– Вот поэтому мы и едем туда. Когда тяжелое время, виноваты будут евреи. А значит, мне придется их снова защищать.

Поздним вечером пароход вошел в порт, и супруги Шварцбурды увидели почти забытый за все эти годы эмиграции российский триколор.

Интермедия. Возвращение

4 сентября 1917 года старый пассажирский корабль «Мельбурн» вошел в архангельский порт. На переполненном грубыми солдатами и матросами судне приплыли супруги Шварцбурды: Шолом и Хана. Опьяненный духом революции Шолом не захотел остаться во Франции, вдали от судьбоносных событий, раздиравших старую Россию. Он хотел принять наиактивнейшее участие в войне за свободу. Его жена не захотела оставить мужа и присоединилась к нему, несмотря на то, что море кишело немецкими подводными лодками, а в России назревала гражданская война.

Шолому шел тридцать второй год. Он был крепкого телосложения. Красивый, сильный, с целеустремленными глазами мечтателя и поэта и жесткой золотистой шевелюрой, непослушно нарушающей модную французскую прическу. Пшеничные усы были аккуратно подстрижены. А его гладко выбритые щеки темнели из-за упорно лезущей из-под кожи бороды. Поэт и мечтатель, верующий иудей и революционер, анархист и страстный патриот своего народа, солдат и миротворец. Он был соткан из противоречий.

Шолом, одетый во французскую военную форму, в фуражке и с орденом за отвагу на груди сошел на российский берег, поддерживая жену за руку.

– Ваши документы! – строго спросил супругов офицер пограничной службы.

Шварцбурды подали ему свои новенькие российские паспорта, полученные ими совсем недавно в посольстве Временного правительства России во Франции.

Офицер внимательно изучил документы, кивнул и проштамповал въезд в Россию.

– Вы, судя по форме, офицер французской армии, господин Шварцбард. Покажите, пожалуйста, Ваши французские документы и Ваше предписание.

Шолом показал свои французские документы, включая армейские, и предписание от французского командования. На плотной, дорогой бумаге было напечатано: «Ветеран французской армии Самуил Шварцбурд направляется переводчиком русского языка в военную миссию Франции в России для оказания услуг перевода французским офицерам, проходящим действительную службу в союзнической армии России и прибывшим туда для поддержания высокого морального духа русских солдат, сражающихся с общим врагом».

Пограничники проверили его документы и одобрительно закивали.

– Планируете присоединиться к французской военной миссии? Или, быть может, хотите перевестись в российскую армию? – спросил его лейтенант.

Шолом, не задумываясь, ответил:

– А с кем можно проконсультироваться по этому вопросу?

Его провели в близстоящее здание пограничной службы к майору Листакову. Тот изучил документы Шолома и сказал:

– Война идет с немцами. Можете либо у французов служить, либо к нам, в российскую армию.

– Но я после тяжелого ранения. Рука вот. Почти не работает. Было прострелено легкое на фронте.

И Шолом достал дополнительные документы из папки. Листаков изучил их и сверил с переводом на русский.

– Ну, тогда, Самуил Исаакович, о какой строевой службе может идти речь? С таким-то ранением! Вы своё отвоевали!

Шолом улыбнулся и спросил:

– Тогда можно прямо сейчас оформить мой перевод в российскую армию и сразу же мое освобождение от службы в связи с ранением?

Листаков раздел руками и добрым голосом ответил:

– Да тут делов-то! Вы ж три года там воевали с немцами. Хватит с Вас. Я сейчас все оформлю. Только вот форму французскую Вам надо будет здесь же снять. Вы ж теперь снова к нашей российской армии причислены.

Майор не обманул. Через час все было сделано. Шолом сдал свою французскую форму и переоделся в штатский костюм. Супруги незамедлительно решили уехать из Архангельска и прямиком направиться на Украину, к отцу Шолома и к родителям Ханы.

В стране творился страшный, неописуемый бардак. Кругом царили нищета, беспорядок, озлобленность и ненависть. Шолом то и дело сжимал в правом кармане револьвер. Но были и позитивные моменты. В больших городах пахло братством и революцией. Шолому ласкало слух это прекрасное слово «товарищ», и радовали глаз красные банты на шинелях военных и пальто гражданских.

Лишь спустя десять дней Шварцбурды приехали на Украину, поехав через всю страну на юг, в родные края. Дорога была долгой и опасной, но, преодолев все сложности, семейная пара наконец-то оказалась на родине. Позади осталась красавица Одесса, и поезд остановился у города Балты.

У Шолома защипало в глазах, когда он увидел старый деревянный колодец, расположенный недалеко от железнодорожной станции. Казалось, что время здесь навсегда замерло. Те же улочки, те же пыльные дороги, деревянные дома, и старая церковь… Он посмотрел на аллею и радостно расхохотался.

Шолом не мог себя сдерживать, он бежал впереди жены, а Xaнa пыталась изо всех сил его догнать. Десять минут они быстрым шагом летели по аллейке, а затем свернули на родную Николаевскую улицу. До боли знакомый старый забор, блеклого зеленоватого цвета. Калитка. Шолом дернул её изо всех сил на себя и вошел во двор. Раннее октябрьское солнце ярко светило в глаза. В теплой телогрейке, с топором в руках стоял отец Иче[114]114
  Короткая версия имени Исаак.


[Закрыть] и колол дрова.

Отец Шолома был крепким шестидесятитрёхлетним мужчиной. Конечно, отец заметно постарел и полысел, но он был все тем же молодцеватым борцом, каким его оставил Шолом уезжая из родных мест. Несмотря на непростое время, разгул антисемитизма и волны погромов Иче не сбрил бороду[115]115
  Библейский закон запрещает иудеям брить бороду. «Они не должны… подстригать края бороды своей». Библия, Книга Левит, 21:5.


[Закрыть] и не отрезал свои пейсы[116]116
  Пейсы – слово из иврита, означающее края головы. В Библии есть заповедь, запрещающая сбривать пейсы – волосы на висках. «Они не должны брить головы своей», Библия, Книга Левит 21:5. Точной длинны пейсов Библия не дает, поэтому разные общины следуют различным практикам: от коротких, незаметных бакенбард до длинных, закрученных пейсов, которые носят хасиды.


[Закрыть].

– Папа! – крикнул изо всех сил Шолом и бросился на шею к отцу.

– Шолом! Сын мой! Ты вернулся!

Они крепко обнялись и не могли расстаться. Сын покрывал поцелуями седые бородатые щеки отца.

– Благословен воскрешающий мертвых[117]117
  Благословение, которое произносят иудеи, когда встречают близких людей, которых давно не видели. Тот, кто вернулся после долгой разлуки, как будто воскрес из мертвых.


[Закрыть]! Я уж все глаза просмотрел, ожидая твоего возращения!

– А откуда ты знал, что я приеду?

– Знал. Чувствовал. Отцовское сердце не обмануло. – А ты не один… Вот и Хана… Проходи, дочка. Проходи. Дай я тебя поцелую! Вижу, французская еда и вода пошли тебе на пользу. Ты похорошела! Иди сюда!

Иче обнял невестку и поцеловал её в обе щеки.

– Ну как дела, папа? – радостно спросил сын отца.

– У нас дома нормально, Шолом. А вот в Балте со дня на день опять может произойти погром. Война войной, а у некоторых, как всегда, во всем виноваты мы…

Лицо сына побагровело от злости. Глаза сузились и стали злобными и колкими.

– Погрома не будет! Я не дам ему произойти!

Отец прищурился и, одобрительно кивнув, сказал:

– Я помогу. Нужно собрать отряд для обороны. А пока пойдем в дом. Надо покушать и выпить за ваш приезд!

Отец был на седьмом небе от счастья. Он сидел во главе длинного семейного стола и буквально светился радостью. Шолом не мог поверить, что наконец-то он добрался до дома своего горячо любимого отца. Здесь мало что изменилось с того дня, когда умерла мама. Единственное, что огорчало его, это было присутствие мачехи. Шолом по-прежнему не мог её терпеть. Он вспомнил маму, её добрую улыбку, её запах. То, как он её обнимал и прижимался к её турецкой шали. Это был единственный трофей, который отец принес с собой с русско-турецкой войны. Сколько он помнил маму, она всегда была в этой шали…

Седобородый Иче налил себе и сыну вишневой настойки.

– Давай сынок, скажем лехаим[118]118
  Лехаим (иврит). «За жизнь!». Традиционный еврейский тост.


[Закрыть]! Поблагодарим Б-га за то, что мы свиделись! Благословен Г-дь Б-г наш, возвращающий мертвых к жизни! Для меня ты был уже как мертвый. Далеко, на чужбине, не добраться до тебя, не увидеть, не услышать… Идет мировая война, а ты плыл на корабле… Через немцев… И тут война, но Б-г хранил тебя! Лехаим, Шолом!

Они выпили, и тепло поплыло по телу… Шолом положил себе в тарелку кусок фаршированной рыбы и закусил.

– Ну, вот, как всегда! Приехал, а со мной не здоровается! – услышал Шолом хрипловатый и неприятный голос мачехи.

Ее голос резанул его слух. Он поднял глаза и с усилием посмотрел на постаревшую, но все такую же стервозную Фриду. Подобие улыбки скользнуло по его губам.

– Здравствуй, Фрида! Как ты? Рад тебя видеть.

Фрида усмехнулась, и они обнялись. Присев к столу, Фрида начала ухаживать за гостями.

Шолом снова выпил с отцом. Перед его глазами пронеслись детские годы… Как отец смеялся с мамой, шутливо называя её Хайкой. На самом деле маму звали Хаeй… Хая, древнее, прекрасное имя, в переводе с иврита означающее Жизнь… Она была святой, праведной женщиной… Всегда ходила в длинной юбке и парике… Долго молилась и плакала, зажигала субботние свечи и всегда упоминала Бога…

– Б-г поможет, Шоломке… Б-г всегда с тобой, сыночка мой… Б-г невидим, но он рядом, родной мой… Б-г наш папа…

Шолом вспомнил голос мамы, и ему показалось, он ощутил всей свой душой, что мама в эту минуту здесь… Что её святая душа пришла сюда из рая, за этот стол, к нему…

Он зажмурил глаза, открыл их и увидел её… Мама стояла у двери… Молодая, красивая, её лицо светилось… Она была в своем любимом, небесного цвета, праздничном платье… А на плечах её, как всегда, был накинут подарок отца, та самая турецкая шаль… Мама посмотрела на Шолома и сказала ему:

– Не зря ты родился в субботу Нахаму[119]119
  Суббота Нахаму – Суббота Утешения (иврит). Первая суббота после самого трагичного дня в еврейском календаре 9 Ава. В этот день был разрушен первый иерусалимский храм Соломона, и евреи были уведены в плен вавилонским царем Навуходоносором в Вавилон. Пленение вавилонское – собирательное название серии изгнаний населения Иудеи царем Навуходоносором. Эти изгнания происходили на протяжении 16 лет (598–582 гг. до н. э.) и были карательными мерами в ответ на восстание Иудеи. Также в этот же день римлянами был разрушен второй иерусалимский храм в 70 году н. э., и началось рассеянье евреев по всему миру.


[Закрыть], сыночек мой! Ибо утешишь ты народ наш! И сбудется в тебе сказанное пророком: «Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Б-г ваш; говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его»[120]120
  Библия, книга пророка Исаии, 40:1–2.


[Закрыть].

И глаза мамы светились слезами…

Шолом обомлел и лишь шепотом произнес:

– Мама…

Мама кивнула ему. Он уже хотел было побежать за ней, но мама знаком показала ему, что ему туда нельзя.

Видение исчезло…

Застолье было долгим, и, несмотря на присутствие за столом мачехи, Шолому было легко на сердце. После еды отец растопил баню, и Шолом хорошенько помылся и переоделся. Казалось, он вернулся в прошлое. Дом встретил его любовью. Шолом прижимался к родным стенам. Трогал выпирающие деревянные стены дома и нюхал их приятный, знакомый с детства запах. Он ощупывал пальцами то тут, то там накатившие капли смолы и вдыхал её запах. Все вещи встречали Шолома, напоминая ему о давно ушедших годах…

Он поднялся на второй этаж дома, по скрипящей деревянной лестнице, распахнул дверь своей комнаты и открыл старую форточку, покрашенную старой белой краской, местами вздувшейся и полопавшейся. В комнату вошел свежайший аромат осеннего вечера. Пьянящий запах донес до Шолома запахи леса и поля, осенней прохлады и горящего у соседей костра, в котором они жгли опавшие листья… Как он любил этот запах костра! Непередаваемый запах, переплетенный со свежайшим воздухом… Шолом вдохнул воздух глубоко-глубоко.

– Да! Такого воздуха нет ни в Вене, ни в Бухаресте, ни в Париже! – сказал он. Раздевшись, он лег в свою старую кровать и уснул сладким детским сном, не дождавшись прихода жены.