Текст книги "Мститель"

Сцена 41

Снег сыпал густо, большими пушистыми снежинками, быстро наметая похожие на перины сугробы и покрывая шинели и мундиры казаков и офицеров белым бесформенным покровом. Он падал бесконечным потоком с серых, местами темно-синих туч, как будто какой-то ребенок-ангел вспорол небесные подушки, и перья эти, паря в воздухе, хаотично и шаловливо падали коням под копыта. Военный оркестр играл «Прощание славянки». Гарцуя на конях, медленным шагом проходила сотня за сотней казаков под российскими триколорами.

На балконе третьего этажа купеческого дома среди свиты атамана Семенова стоял капитан Слуцкий, отдавая честь проходящим внизу войскам. Он грустно смотрел на текущие мимо него внизу потоки солдат и на ликующую, безликую толпу штатских в шубах, стоящую по обеим берегам этой медленно текущей армейской реки.

Снежинки падали, как перья… Виктор думал о погроме. Ему, единственному из всех этот снег напоминал увиденный в раннем детстве погром и парящие над городом перья из вспоротых перин, и лужи крови…

Толпа ликовала. Атаман наконец-то создал и собрал свою собственную армию-защитницу! Флаги развивались в морозном воздухе, юные девушки, расплываясь в улыбках, вручали цветы усатым казакам, а мужчины хлопали и кричали «ура!», надрывая горло.

И никто не знал, что не было бы ни этой армии, ни этого праздника, если бы не стоящий за спиной атаман скромный еврейский капитан Виктор Слуцкий, собравший на нее астрономическую сумму денег. Виктор знал, что сейчас атаман уже ведет переговоры с японцами, и те вроде как уже согласились оказать ему поддержку деньгами и оружием. Но японцы никогда не вложили бы ничего, если бы у Семенова уже не было бы многотысячной армии, которую ему помог создать именно он, Виктор Слуцкий.

Во внутреннем кармане кителя Виктора лежало последнее письмо, полученное им от сестры Ривки. Она писала, о том, что маму похоронили месяц назад, и о том, что они уплывают в Америку вместе с престарелым отцом и с младшими сестрами.

– С отцом, – подумал Виктор и криво улыбнулся, вспомнив православного священника из украинского села Стуфчинцы, – а отец, как выходит, и не его отец вовсе… Кто теперь навестит могилу мамы, после того как они все уже наверняка уплыли в Америку? Никто… Да и сам я хорош… Тоже ведь ни разу еще на её могиле не был, да и буду ли?! Воюю тут, за единую и неделимую Россию…

И Виктор снова вспомнил дядю Иче и их последний разговор.

Тем временем последняя сотня прогарцевала и исчезла в снежном занавесе. Семенов повернулся к своим помощникам и японскому полковнику, которому он демонстрировал свои войска.

– Виктор Семёнович, не соблаговолите ли отужинать с нами, голубчик? Вижу, не спокойно у Вас на душе… Пойдемте… Водочкой отогреемся, да поговорим. Есть деликатные темы. И не переживайте, Унгерна я отсажу за другой стол.

Слуцкий поклонился и вежливо ответил:

– С превеликим удовольствием, Ваше высокоблагородие, Григорий Михайлович.

Атаман Семенов любил гулять в ресторанах и обожал кутить, особенно если настроение было подходящим.

Сегодня он как раз был в ударе. Дела шли очень хорошо. Красных били по всем фронтам. Казаки шли к нему в армию отовсюду, и их ненависть к большевикам только росла. А теперь и японцы изъявили желание помогать.

После парада гуляние продолжилось в шикарном ресторане, где был званый ужин с музыкой. Виктор сидел и скучал. Рядом с ним с постными, дежурными физиономиями сидели штабные офицеры. В большом ресторанном зале прямо перед сценой, на которой обычно пели артисты, стоял длинный стол президиума и много круглых столов для гостей. На белоснежных скатертях стояла новая посуда и сверкали столовые приборы. Одетые с иголочки офицеры и чиновники, дамы в роскошных нарядах и журналисты были везде. Виктора не покидало ощущение, что он перенесся в добрый старый 1916 год, в царские времена, когда не было еще ни этих революций, ни гражданской войны, ни большевизма… Разговор с соседями по столу не клеился. И Виктор, перекусив, выпил две рюмки холодной водки. Полегчало. А тем временем уже закончили речи Семенов и его помощники, и даже успел выступить японский представитель. Начался праздничный концерт. Пестро одетые цыгане взошли на сцену и начали с любимой атаманом песни «Ах, шарабан мой»…

Пела красавица-цыганка лет двадцати. Она была шикарно одета в красное цветастое платье, а на плечах у нее былa накинутa роскошная фиолетовaя шаль. Eё голос пленил Виктора настолько, что он даже не совсем понимал, о чём именно она поет. Он всматривался в её глаза, лицо, губы, точеную фигуру, и осознавал, что есть в ней что-то совсем не цыганское.

Крича «браво!» что было сил, Виктор подошёл к сцене и поцеловал руку певицы.

– Сударыня, Вы пели божественно… Капитан Виктор Семенович Слуцкий… К Вашим услугам, мадам.

Певица искренне улыбнулась и даже немного зардела, посмотрев на красавца-усача.

– Очень приятно, Ваше благородие… Люба Козловская…

Виктор улыбнулся.

Он внимательно посмотрел на её не по-цыгански бледное лицо и в печальные глаза. Его глаза скользнули по её прекрасной шее и обожглись o золотой крест.

– Вы не похожи на цыганку… – сказал он, и сам себе удивился.

– А я и не цыганка, – застенчиво прошептала она.

Тем временем на сцене запел мужской баритон.

– Можно Вас на минутку? – вежливо спросил Виктор.

– Конечно, – согласилась она.

Виктор вышел с ней из зала в коридор и, подойдя к окну, сказал:

– Вы простите меня ради Бога, но Вы так похожи на мою двоюродную сестру…

Люба улыбнулась, обнажив белые ровные зубы…

– Удивительно… Но Вы тоже не похожи на русского офицера… В Вас есть что-то восточное… Вы грек или турок?

Виктор расстегнул душившую его верхнюю пуговицу мундира и хрипло произнес:

– Нет… Я, как он… Той же национальности…

И он указал пальцем на крестик Любы.

Она в удивлении открыла рот и мгновенно закрыла его своей почти детской ладошкой.

– Что такое? Не ждали… Удивил… Бывает и такое… И офицер при атамане Семенове… А не красный комиссар…

Люба была поражена. Она дотронулась до лица Виктора своей горячей ладонью и хаотично провела пальцами по его щеке и подбородку…

– Мы с Вами из одного народа, Виктор Семенович… Я тоже еврейка…

Виктор не поверил своим ушам и спросил её на идишe:

– Вы еще помните наш язык? Язык наших мам?

Слезы потекли ручьями из её прекрасных глаз. Она вытерла их руками и ответила ему на идишe:

– Конечно… Как я могу забыть? Когда маму с папой убили погромщики, мне было уже десять лет… Дедушки с бабушками уже умерли к тому времени. Б-г забрал их раньше, чтобы они не видели этого ужаса. Родни не осталось. Наше местечко было уничтожено. Многие бежали. А меня спасли цыгане. С тех пор я с ними. Стала певицей… Наш глава табора, Владимир Соколов, мне как папа… Он меня удочерил… И крест отсюда… Чтобы зрители относились лучше… Но я тоже каждый день читаю молитву «Шма»[147]147
  «Шма» – самая главная молитва иудаизма, которую верующие иудеи читают каждый день, утром и вечером. «Шма» – «слушай» в переводе с иврита. Стихи из Пятикнижия, содержащие провозглашение идеи монотеизма. Стихи начинаются с фразы «Шма, Исраэль…» («Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть», Библия, Книга Второзакония 6:4.


[Закрыть] перед сном…

Виктор прижал Любу к себе и впервые с детства разрыдался. И в этот миг ему показалось, что рядом с ним стоит его дядя Иче и говорит ему, цитируя Тору: «И поцеловал Иаков Рахиль, и возвысил голос свой, и заплакал»[148]148
  Тора, Библия, Бытие 29:11.


[Закрыть].

Они говорили как старые знакомые и не заметили, сколько прошло времени.

В коридор вбежала молодая цыганка и позвала Любу петь. Она печально улыбнулась и сказала Виктору:

– Я живу на Купеческой 33, второй этаж. Приходите завтра вечером. К восьми…

Виктор поцеловал её руку, и Люба убежала назад на сцену. Её маленькая теплая ладошка пахла полевыми цветами, и была до боли родной. Виктор вытащил платок, протер им свое вспотевшее, пылающее лицо и, застегнув верхнюю пуговицу мундира, спокойным шагом вернулся в зал.

Над столами висели серые облака табачного дыма. Повсюду воняло перегаром.

Виктор достойно шел к своему столу, но кто-то выставил перед ним ногу, и он споткнулся и чуть не упал. Раздался пьяный хохот.

Виктор выпрямился и посмотрел на убравшего свою ногу долговязоваго подполковника Соболева.

– Как изволите это понимать, господин подполковник? – сдерживая гнев, произнес Виктор.

Соболев посмотрел на него хмельным презрительным взглядом и ответил:

– А мне обидно, капитан… Обидно мне!!! Мою Рoдину жиды поганые уничтожают! Троцкие, Ленины, Свердловы… Христопродавцы вонючие… Повыскакивали из черты оседлости, и сразу в Кремль! Выблядки местечковых портных и сапожников… А Вам? Как это Вам, капитан?

Соболев встал во весь рост и при всех схватил Слуцкого за грудки.

– А ведь предупреждал нас об этом Пуришкевич! И Крушеван предупреждал! И Щегловитов! И Дубровин! А мы не верили им! Не слушали… Святую Русь жидам отдали на откуп, Христа предавшим! Что молчите, как в рот воды набравши, капитан? А ну-ка отвечать старшему по званию! Смирно! Руки по швам! В глаза смотреть, рожа ты басурманская…

На крик Соболева переключились все офицеры и гости банкета. Кто-то приказал, дабы не позориться перед японцами, чтобы цыгане запели. И Слуцкий услышал пронзительный и взволнованный голос Любы.

Виктор замолчал, но вдруг его кто-то схватил за руки сзади. И голос ненавидимого им Унгерна произнес:

– А говорят, что Вы, Виктор Семенович, хоть и любимец атамана, умеющий хорошо воевать на финансовом поле, но сами тоже из жидов…

Капитан Зеленников, полный, усатый силач подошел вплотную к Виктору и прошипел:

– Обрезанный, затесался к нам… Он еще ведь и красный шпион, наверное. Комиссар пархатый…

Виктор понял, что всех не одолеть, и решил действовать наверняка. Он со всей силы ударил своим мощным локтем в лицо схватившего его сзади Унгерна. Тот согнулся и брызнул фонтаном крови. После чего Виктор отпрыгнул в сторону и подбежал к атаману.

– Ваше высокоблагородие! Некоторые офицеры позорят честь и мундир, – отрапортовал он как ни в чем не бывало.

Пьяные офицеры начали орать и требовать Слуцкого к ответу. Но хитрый атаман приказал своим казакам вывести их вон.

Сцена 42

Потрепанный боями красногвардейский отряд Шолома был переброшен под Киев, к Христиновке, куда приближалась армия Петлюры. Этот человек, изгнанный из духовной семинарии недоучка, стал каким-то образом главой Украины. Его войска, осатанелые бывшие солдаты и офицеры царской армии, преимущественно украинцы по национальности, славились своей ненавистью ко всем неукраинцам, но в особенности к евреям. Жуткая волна еврейских погромов, а на самом деле страшнейшего и жесточайшего геноцида, прокатилась по всем землям, которые захватили и контролировали петлюровцы. Первым делом они уничтожали евреев, не жалея никого: ни женщин, ни детей, ни стариков.

Шолом знал о творимых петлюровцами преступлениях и перед боем вдохновенно выступил перед своими бойцами.

– Товарищи! – кричал он на идишe. – Перед нами грозный и коварный враг! Не побоюсь этого патетичного сравнения, но мне как поэту и революционеру можно к ним прибегать, да и по-другому не получается. Перед нами стоят войска амаликитян! Петлюра – это сегодняшний Аман[149]149
  Аман – визирь царя Артарксеркса, амаликитянин по национальности, готовивший тотальный геноцид евреев в древней Персии, но проигравший. Был повешен по приказу царя с десятью своими сыновьями. Персонаж библейской книги Есфири. Аманами евреи называют всех влиятельных антисемитов.


[Закрыть]! Знайте это! Сегодня для нас Пурим[150]150
  Пурим – библейский веселый еврейский праздник, описанный в книге Есфири. Победа над Аманом и антисемитами.


[Закрыть]. И хотя на календаре совсем не Пурим, но мы, как евреи Персии, будем воевать с этой проклятой бандой погромщиков и убийц нашего народа! Не бойтесь! Мстите им! Бейте их! Двум смертям не бывать, а одной не миновать, как говорят русские. И это правда! Самое страшное не жизнь потерять, а честь потерять! Никто из неевреев не должен про нас сказать, что мы трусы! А смерти не бойтесь, товарищи! Я верю в Б-га и в жизнь после смерти, будучи революционером. И не стыдно в это верить, особенно перед боем, если эта вера дает силы мстить за наших отцов, матерей, детей и родню! За нашу кровь и слезы, за наши сожженные деревни и города, за наши уничтоженные синагоги и свитки Торы! Помни, что сделал тебе Амалек, не забудь[151]151
  Библия, Второзаконие, 25:17.


[Закрыть]!

Бойцы переполнялись гневом и ненавистью к наступающим петлюровским войскам. Шолом умел воодушевить солдат, и они верили ему. Бойцы вырыли окопы и ждали наступления врага.

Шолом полулежал в окопе, облокотившись на сырую землю. Себе он взял пулемет «максим». Рядом с ним стоял солдат Берке, готовый помогать с лентой патронов. Над окопами висела зловещая, страшная тишина, хуже которой ничего нет. Это и есть ожидание неизвестности, боя и смерти… Еле ощутимый ветерок колыхал нежную зеленую траву у окопов.

Вдруг кто-то из командиров крикнул:

– Готовься к бою! Скачут!

Шолом приложил к глазам бинокль и увидел большую массу конных гайдамаков в характерной украинской форме. Он набрал в легкие побольше воздуха и крикнул бойцам:

– Готовься к бою! Не робеть! «Моисей сказал народу: не бойтесь, стойте – и увидите спасение Господне, которое Он соделает вам ныне, ибо Египтян, которых видите вы ныне, более не увидите вовеки!»[152]152
  Библия, Исход, 14:13.


[Закрыть]

Шолом поправил свою фуражку без кокарды и обратился к сидевшему рядом с ним солдату Берке:

– Не бойся! Они должны нас боятся, а не мы их. Хватит! Две тысячи лет евреи боялись всяких бандитов. А теперь иное время. Теперь мы не просто так пойдем на смерть, как овцы на закланье! Нет уж! Теперь мы с оружием! С пулеметами, винтовками, гранатами, саблями! Мы и этих тварей в ад отправим. А ну-ка быстро поправь ленту. Прямо чтобы заходила. Улыбочку изобрази! Вот так! Всем врагам на зло. И голову ниже держи! Поехали!

Волна петлюровских всадников приближалась, и уже издалека были слышны их крики:

– Шаблі наголо[153]153
  – Сабли наголо! (украинск.).


[Закрыть]!

И в тот же миг поверх голов в черных папахах засверкала, блестя на солнце, сталь сотен обнаженных клинков.

Шолом был абсолютно спокойным, он прикрыл левый глаз и наметил свои цели, первую линию приближающихся раскрасневшихся черноусых конников, среди которых ехал знаменосец петлюровской армии, с огромным, едким, желтушно-голубым знаменем их новой Украины.

– По врагам свободного народа, проклятым украинским националистам и погромщикам, из всех стволов прицельный огонь! – крикнул Шолом изо всех сил на идишe.

Шолом сверил пулеметную мушку с плотной фигурой знаменосца и спокойно потянул за ручку. Пулемет застрочил, выплевывая гильзы. Знаменосец был прошит насквозь и выбит из седла, а петлюровское знамя упало на землю под ноги несущимся сзади лошадям. Шолом спокойно и хладнокровно водил пулеметом вправо и влево, выкашивая приближающихся конников. Со всех сторон вокруг, метко целясь, палили из винтовок его солдаты, вчерашние портные, скорняки, столяры, извозчики, рабочие, и даже ученики раввинских семинарий.

Берке заряжал пулемет, как только лента кончалась, и снова Шолом выпускал по петлюровцам огненный ливень свинца. Атака петлюровцев захлебнулась после часового боя. После передышки они перегруппировались и снова пошли в атаку, но в этот раз также ударили и по флангам, и более слабые части из новобранцев, стоявшие слева, дрогнули и побежали. Нависла угроза окружения.

– Отходим! Отходим! – кричали командиры.

К вечеру ситуация прояснилась. Фронт был прорван петлюровцами во многих местах, и революционные части начали свое местами беспорядочное и хаотичное отступление.

Сдерживая обиду и боль, Шолом был вынужден отступать назад к Киеву, вместе с разбитыми частями своей разношёрстной дивизии и с тысячами бегущих евреев, знавших, что петлюровцы будут их нещадно убивать.

Горек и скорбен был путь отступающей и разбитой армии. Шолом прошел его, помогая на своём пути всем, кому мог. Сколько горя и слез, крови и лишений увидел он в этом отступлении…

Войдя в Киев, революционные солдаты получили приказ снять с себя все знаки отличий и переодеться в гражданскую одежду. Дивизия перестала существовать. Страх и неопределенность царили в городе. Бандиты и воры бесчинствовали повсеместно. Все ждали новой власти. По слухам, к городу приближались белогвардейские войска генерала Деникина с востока и петлюровская армия с запада.

На дворе стоял август 1919 года. Шолом осознал, что его армия разгромлена, и решил пробираться из Киева в Одессу, к жене, ради которой он должен был постараться выжить. Он чудом попал на поезд и пустился в путь через Полтаву, Кременчуг и Николаев. 48 часов Шолом ехал из Киева в Полтаву. Обычно в этой местности всегда было очень много евреев, но в это время Шолом не нашел ни одного еврейского попутчика в Одессу. Везде, куда бы ни бросал он взгляд, были сожженные еврейские местечки, дома и синагоги. Он ехал в старом костюме, который ему подарила какая-то женщина в Киеве. Голубоглазый, со славянскими светлыми усами, он не вызывал подозрения у погромщиков. Но сколько раз он думал, что ему конец. Он сжимал до боли рукоять своего нагана и был готов убить их и застрелиться. Но Бoг хранил его…

Он прибыл в Одессу 3 октября 1919 года. Это был самый священный для евреев день в году, Йом Кипур, День Искупления грехов. В этот день Шолом вернулся к своей жене Хане и обнял её. Он долго рыдал у нее на плечах и не мог промолвить ни единого слова…

В Одессе уже были белые, и полным ходом шли аресты, пытки и казни революционеров.

Осень становилась все более холодной. Листья пожелтели, а многие уже успели опасть. Дул прохладный морской ветер… Шолом все отчетливее понимал, что его дело проиграно и что делать в России больше нечего… Он шел домой, возвращаясь с встречи сo своим другом, таким же, как и он революционером-анархистом, как вдруг его остановил патруль.

Он бросил взгляд на ненавистные кокарды и погоны и поднял глаза на усатого унтера.

– Стоять! – гаркнул тот Шолому, – документики, господин хороший…

Шолом сдержал себя и вежливо снял с головы свою парижскую кепку.

– Не совсем понимаю, в чем проблема, господа… – сказал он по-французски и протянул свою парижские документы.

Унтер опешил.

– Мать честная… Француз… Вот дела…

Усач сконфуженно пробежался глазами по документам и отпустил Шолома. На это раз ему повезло…

Дома он рассказал об этом случае жене, и та расплакалась…

– Шолом, я умоляю тебя! Послушай меня, хоть раз в жизни! Давай вернёмся назад в Париж! Неужели ты сам не видишь, что тут всё проклято?! – причитала Хана и плакала. – Ты даже не понимаешь, как ты рискуешь! И зачем? Зачем, Шолом?!

– Как и чем я рискую, имея французские документы? Эти тупицы ничего не поймут…

– Зря ты так думаешь… И я на это надеялась, но с сегодняшнего дня все изменилось. Пока ты ходил к Вите, ко мне прибежала Маня Алексашенко и рассказала мне кое-что очень важное!

– И что же?!

– А то! Eё муж сейчас работает у белых в контрразведке секретарем. На днях они закончили разбирать архив казненного на той неделе комиссара Саши Фельдмана, а там фигурирует твое имя! Они уже внесли тебя в список разыскиваемых революционеров, которых надо либо арестовать, либо убить! Пойми это! Тебе нельзя выходить на улицу! И сбрей уже свои усы! А лучше и голову побрей наголо!

Шолом стоял на балконе и смотрел на прекрасное море, видневшееся вдали.

И в этот миг в его памяти всплыл образ его отца Иче и один из их последних разговоров с Авигдором.

Он отчётливо увидел лицо отца и услышал его слова:

– Свинья перевернулась на другой бок… Это не наша земля… Здесь всё проклято…

Шолом вздрогнул и, наверное, впервые в жизни, сказал жене:

– Ханале, как же ты права… Здесь все проклято… Уедем. Не откладывая ни дня. Назад, назад… В милый сердцу Париж, где равенство и братство, порядок и закон, где нет погромов, нет лютого антисемитизма, и где не льется реками еврейская кровь…

Шолом последовал совету жены и побрился. Чудом Хане удалось купить билеты на пароход во Францию. В конце декабря они должны были навсегда оставить Россию. Два с лишним месяца Шолом прятался от белых и старался без надобности не выходить на улицу.

За несколько дней до нового, 1920 года Хана и Шолом взошли на борт корабля «Николай Первый», отправлявшегося в Стамбул. Они прибыли в Турцию вторым классом, а оттуда приехали в Мерсин, затем в Искендерун, турецкую Александрию, откуда отбыли в Бейрут, а оттуда в Порт-Саид, и лишь оттуда в Марсель.

Париж встретил Шолома серым осенним небом и шумной суетливостью светской беготни. Непривычным было все. Шикарные магазины и уютные кафе, богато разодетые пешеходы и обилие автомобилей и электрического света…

Они сели с женой в такси, и учтивый шофер повез их к друзьям, у которых они получили разрешение пожить, пока не найдут себе подходящую квартиру на съём.

Шолом смотрел в окно, по которому текли капли дождя, и они казались ему слезами убитых… Грудь болела, и ныла раненая рука, но он улыбался жене, и то и дело сжимал в своей здоровой руке её теплую ладошку.

Сцена 43

Виктор и Люба полюбили друг друга. Они встречались в ресторанах и кафе, гуляли по городу, и вскоре осознали, что больше не могут жить по отдельности.

Шла осень 1920 года. Это было тяжелое и тревожное время для белых войск атамана Семенова. Фронт рушился. Приближались ненавидимые всеми орды красных. Японцы решили умыть руки, и 15 октября начали эвакуацию своих войск. Виктор знал, что война проиграна и что Семенов уже назначил на 21 октября эвакуацию Читы…

В городе царили страх и панические настроения. То тут, то там виднелись многочисленные груженные всяческим скарбом брички и автомобили. Все, кто мог, все, кому было что терять и вывозить, спешили покинуть город. Слухи о каких-то особых карательных отрядах ЧК, выдвинутых красными к городу, ползли отовсюду как змеи… Те, у кого были деньги, спешили уехать как можно дальше из обреченной Читы.

Варианты были у тех, у кого были деньги, не местные, тающие на глазах и превращающиеся в ничто семеновские рубли, а царские червонцы, американские доллары, японская и китайская валюта. В Монголию бежать мало кто хотел. Дикое и гиблое место. А вот в Китай устремились многие, особенно в Харбин, где уже было много русских. Кто-то хотел попасть в Японию. Кто-то думал о поездке еще дальше, морем, в Европу или в Америку. Но на все это нужны были очень большие деньги, которых у многих не было. Большинство же людей в страхе ожидало прихода красных, а остальные решили отступать с армией Семенова, покуда есть еще под ногами русская земля, а там как Бог даст…

Виктор стоял, в своей новой, чудом недавно полученной шинели из английского сукна, и в папахе, рядом с озябшей Любой на улице. Он решил не мешкать и предложил Любе заключить брак в синагоге, как положено, по закону Моисея и Израиля. Та с радостью согласилась.

– Любонька, красавица моя, выходи за меня замуж! Я очень тебя полюбил… – выпалил он.

– И я тебя полюбила, родной мой… Конечно, пойду… – сказала она и поцеловала его в гладко выбритую щеку.

Все произошло настолько спонтанно, что Люба даже не успела осознать, как подъехал извозчик и отвез их с Виктором на угол Ингодинской и Камчатской улиц, к бежевому трехэтажному зданию синагоги.

Синагога Читы, закрытая Советской властью в 1918 году, была открыта атаманом Семеновым, как только он свергнул власть Советов. Евреи поддерживали режим атамана деньгами, а он гарантировал им свободу вероисповедания и относительную безопасность от погромов и экспроприаций. Их вежливо принял раввин, который после короткой беседы с молодыми людьми, собрал десять правоверных евреев[154]154
  Необходимый кворум для проведения общественной молитвы и любых важных мероприятий в иудаизме.


[Закрыть] и провел обряд бракосочетания.

Счастье Любы и Виктора в Чите было недолгим. Они прожили всего неделю в квартире Виктора, и то все это происходило на фоне нарастающей паники и слухов о приближении красных.

Виктор пешком возвращался после тяжёлого рабочего дня домой, к жене. Дул холодный ветер. Он задумался и шёл, никого не видя перед собой. Зазевавшись на минуту, он влетел в спину какого-то офицера, стоявшего прямо перед ним на обочине тротуара.

– Какого чёрта? – крикнул офицер и повернулся.

Виктор обомлел. Перед ним стоял eгo старый друг, Павел Блинов, который спас ему жизнь и организовал побег от Врангеля.

– Пашка, Господи! Ты ли это? – выдохнул Виктор.

– Витька, черт… Ты?

Друзья крепко обнялись. Они не виделись с того рокового дня.

– Какими судьбами ты в Чите? – спросил Виктор.

– Да долго рассказывать… Привёз тут твоему начальнику кое-что… Ты-то как? Какими судьбами?

– Тоже долго рассказывать. Пойдём ко мне домой. Я женился несколько дней назад. Познакомлю с женой, поужинаем, и все расскажу.

Блинов неуверенно замялся, а потом махнул рукой.

– Раз сподобил Господь, значит, надо… Пойдём. Веди! Вот же ж встреча!

Друзья пришли в маленькую уютную квартиру Слуцких, которую они снимали у пожилой вдовы священника, и сели ужинать. Радость встречи была омрачена общей атмосферой надвигающегося краха.

После приятных воспоминаний и рассказов о том, как Виктор познакомился с Любой, Паша обречённо сказал:

– Эх, друг мой, Витя… Как же хорошо всё было… Как смело мы дрались. Как много сделали… Но крах неминуем… Уходим мы с Родины… Навсегда. Нищенствовать по заграницам. Кто в Китай, кто в Париж, кто в Америку… Таксистами, официантами, грузчиками будем… А мне, видно, надо будет в балалаечники пойти, в русский ресторан… Французского я ж не знаю… Буду тренькать в атласной рубахе, развлекать там мадам и месье… Пропив ордена до того…

Тягостное молчание повисло над столом.

Блинов сильно выпил, но головы не потерял. Виктору стало до боли жалко этого порядочного, доброго, кристально честного человека, спасшего ему жизнь.

Павел встал, поцеловал руку молодой жене Виктора, от души поблагодарил молодоженов за гостеприимство и, пожелав им счастья в этой непростой жизни, вышел в коридор. Он медленно подошёл к коричневой деревянной вешалке, снял с нее свою портупею с кобурой и натянул её на себя. Затем также медленно надел свою шинель, и застегнул её на все пуговицы. После чего аккуратно снял папаху, подошел к зеркалу и поправил её, чтобы кокарда была точно над серединой лба.

– Храни вас Господь, Витя! Полковник Блинов желает вам всего самого доброго.

Он щелкнул сапогами и отдал Виктору и Любе честь.

Что-то тревожное и трагичное было в каждом движении Павла. Его шаги начали затихать на лестнице, ведущей к подъезду, Виктор решил проследить за ним. Он накинул шинель и папаху и тихонечко выбежал вслед за Павлом на улицу.

Блинов шел, покачиваясь, рассеянно глядя на опустевшую вечернюю улицу. Он подошел к берегу реки Читинки и, не замечая Виктора, повернулся лицом к золотому кресту церкви. Затем Павел трижды перекрестился, скинул с себя папаху и вытащил из кобуры пистолет.

– Прости меня Господи, дурака грешного, век мне гореть в геенне огненной… Но битва моя проиграна… Упустили мы, Россию… А на чужбине не жить мне…

Павел взвел курок и приставил пистолет к виску. Он глубоко вздохнул, набрав воздуха в грудь, и закрыл глаза. Его yказательный палец правой руки начал медленно давить на спусковой крючок.

В это мгновение что-то тяжелое набросилось на него и, выбив пистолет из руки, швырнуло в ледяную воду. Мир померк. Павел сорвался и увидел рядом с собой в ледяной воде Виктора. Тот бросился на Павла и, обняв, закричал:

– Что же ты задумал, дурак ты! Дурак ты!!! Что надумал? Да разве можно так?! Б-г против! Жить тебе надо! Жить! Долго! Добро нести! Детей родить и поднять! Нельзя! Нельзя, Пашенька…

И они стояли и рыдали в ледяной воде…

– Что же ты… Должок вернуть решил. Должок… А ты вон, не поскупился… И пистолет мой утопил, дурашка… Что же я теперь за офицер-тo без оружия… – лепетал Блинов и ревел, как дитя.

Уже через полчаса Люба растирала их обоих водкой и поила черным чаем с малиновым вареньем.

Когда она вышла на кухню мыть посуду, Виктор сказал Павлу:

– Тебе нужен смысл жизни? Я тебе его дам. Мне очень нужна твоя помощь. Я прошу тебя: помоги мне, пожалуйста…

И Виктор рассказал Павлу об Унгерне и о его желании свести с ним счеты.

Павел долго молчал, а потом сказал:

– Ты дал мне смысл жизни. Эту тварь, порочащую мундир русского офицера, надо уничтожить. Я помогу тебе.