Текст книги "Вечерний день"

Глава 34

Запахло жареным. Платонов глянул на часы, до появления Сергея оставалось еще тридцать пять минут, если не опоздает, конечно. Хотя, похоже, это уже не имело большого значения. Противостоять двум таким тренированным ребятам Владимир Павлович не мог. Впрочем, даже если бы они были не такими тренированными, с противостоянием это мало что изменило бы. Пауза затянулась, но сказать бойцам Платонову было нечего.

– Молчишь, старый пердун? – Одному из плечистых, видимо, надоело ждать. – Пошли-ка на выход.

Он крепко прихватил Владимира Павловича за руку повыше локтя так, что пальцы сразу онемели, и повел к выходу. Причем «повел» в данном случае слишком слабое слово, у Палыча было ощущение, что какая-то непонятная сила несет его по воздуху, а он едва перебирает ногами.

Никаких идей о спасении, кроме самых идиотских, например, бросить в бойцов пустой стакан, схваченный на стойке, не было. Бармен издалека наблюдал за происходящим, почти не пряча злорадной улыбки.

Платонов понимал, конечно, что его не убьют, но перспектива получить разбитое лицо, поломанные ребра, да еще, возможно, проваляться какое-то время на холодной улице, если его будут бить на улице, не радовала. А бить его точно будут и сильно. Он чувствовал, что у ребят самые серьезные намерения. Владимир Павлович уже понял, что, скорее всего, Сергей здесь прав и он действительно случайно влез в чужую ситуацию. Влезть-то он влез, но вот как из нее выбраться?

Попробовать рвануться к бармену и попытаться объяснить ему, что он не имеет ничего против и ему нужна только информация? А кто поверит, да именно информации они, скорее всего, и боятся.

Внезапно Владимир Павлович почувствовал, что хватка ослабла, и ноги ощутили опору. Он, разминая затекшую руку, с трудом обернулся и увидел свою подругу с обезображенным лицом. Она что-то говорила бармену, показывая на их небольшую группу, а бармен кивнул и потом жестом подозвал к себе одного из плечистых. Второй топтался возле Платонова, но руку почти отпустил, во всяком случае, железной хватки Владимир Павлович больше не чувствовал.

Бармен что-то сказал своему подручному, тот махнул рукой второму, и они оба опять оказались в конце стойки, будто бы совершенно посторонние люди, и как будто не они только что собирались проводить экзекуцию. Марина, а именно так звали спасительницу Платонова, подошла к нему.

– Нам лучше уйти, – торопливо сказала она, – пока Валерка добрый. Я вас хоть и выкупила, как Эсмеральда этого придурка Гренгуара в «Соборе Парижской Богоматери», но ведь он может и передумать.

– Ты читала Гюго? – удивился Платонов.

Вопрос, конечно, был нелепым для данной ситуации, но события вокруг Владимира Павловича развивались с такой лихорадочной быстротой, что он переставал их не только контролировать, но и просто воспринимать. Он еще не успел поверить, что спасся от бойцов, как вдруг выяснилось, что это еще не конец, и надо побыстрее сматываться. Платонов уже не справлялся с таким темпом.

– Кино смотрела, а потом еще в театре была, – Марина, однако, всерьез ответила на глупый вопрос, – классная вещь… Не покидай меня, прекрасная мечта, – вдруг в полный голос запела она, перевирая слова и не попадая в ноты, – меня в безумца превращает красота, – она подхватила Владимира Павловича за тот же локоть и потащила его к выходу. Надо признаться, что хватка была не намного слабее, – и даже в смерти мне не обрести покой, – тут она окончательно сбилась и завершила совершенно невпопад и немузыкально: – Я суку… руку… муку… пьяную отдам за ночь с тобой…

Они уже стояли в вестибюле у гардероба.

– Что-то меня не туда занесло, – пожаловалась Марина, – давайте номерок, я вашу куртку получу.

– Дело в том, – начал оправдываться Платонов, – что я сейчас не могу уйти. Минут через пятнадцать должен приехать мой сын, и я его обязан встретить здесь. В противном случае он полезет к бармену, и неприятности будут уже у него, и придется вам опять кого-то спасать.

– Поселок маленький, а нищих до хрена, – Марина задумалась ненадолго. – Ладно, садитесь вот здесь в углу и дайте денег, я сейчас выпить принесу и сигарет, и мы с вами почирикаем. Вам чего взять?

– Ничего, – Владимир Павлович отрицательно покачал головой, – и сигареты у меня, кстати, есть.

Через минуту они уже сидели в закутке слева от гардероба, Марина тянула через трубочку беловатую жидкость, и вели неторопливый разговор. Платонов решился задать девушке вопросы:

– Чем ты заплатила Валере за мою жизнь? Неужели отдала ему суку-муку-руку пьяную?

– Да ладно вам, – она смутилась, – я просто слова забыла. А Валере? Я ему иногда помогаю, и он мне платит, а тут я как бы авансом взяла.

Владимир Павлович дальше эту тему развивать не стал, не очень ему хотелось услышать ответ.

– Я смотрю, ты тут всех знаешь, – пытаясь быть светским, сказал он. – И не только в «Чир-ап», но и в других клубах.

– Еще бы, – гордо сказала она, – бываю часто. Я тут за последние годы больше половины ночей провожу.

– Тебе здесь так нравится? – удивился Платонов.

– Честно?

– Ну, конечно.

– Приключений ищу.

– А, – кивнул Платонов и продолжил, чтобы поддержать беседу, – мальчиками интересуешься.

– А это кто даст, – горько сказала Марина. – Я ведь видите какая? А желание-то все равно есть, и с тех пор, как стала уродиной, не только не уменьшилось, но и возросло еще.

– А что с тобой случилось? – Владимир Павлович опять почувствовал, что надо менять тему.

– Лаборанткой в химической лаборатории работала, подняла большую колбу с кислотой, а руки не выдержали, и я ее уронила. А колба была открыта, брызги полетели вверх, хорошо еще глаза не выжгло. А ведь я и вас соблазнить хочу, – сказала она без всякого перехода. – Может, трахнемся? – с надеждой в голосе спросила она.

– Да я же, Марин, – Платонов совершенно растерялся и почему-то вспомнил Анастасию, – я же тебе не то что в отцы, в деды гожусь.

– Ну и что? – она жестом прервала его: не волнуйся, мол. – Как мне сказал один человек, пока у меня есть язык и руки, я еще мужчина, а он не чета вам, ему уже под шестьдесят. А хорошо было с ним, не рассказать…

Владимир Павлович сидел, смотрел на Марину и не знал, что делать. С одной стороны одно, с другой стороны другое, но столько надлома и боли было в этой женщине. Ему хотелось приласкать и успокоить ее, но он боялся, что она его неправильно поймет.

– Слушай, – он опять попробовал поменять тему, – если ты всех знаешь, может, поможешь мне еще в одном деле?

– Что за дело? – она была явно недовольна вопросом, но все-таки покорно пошла на поводу у Платонова.

– Есть тут в ваших клубах две подружки. Они сегодня у Левы, брата Руслана Скосырева, обманным путем, – Владимир Павлович смущенно кашлянул, – получили одну вещь, которая мне очень нужна. Я готов заплатить за нее немалые деньги.

– Как их звать?

– В этом и странность. Одну точно зовут Надежда, а вторую, то ли Надя, то ли Люба.

– Знаю я их, – Марина, казалось, обрадовалась, что может опять помочь Платонову, – и все их обманные пути тоже.

Она в двух словах, но очень живописно рассказала Владимиру Павловичу, как, по ее мнению, Надя-Люба получила «нужную вещь», и было видно, что она явно неплохо знала и этих девиц, и их методы. Платонов покраснел и отвернулся.

– А почему ее так странно зовут? – спросил он.

– Их было три подружки, – охотно объяснила Марина. – Все три Нади и все три – шалавы безнадежные.

– Три Нади и никакой надежды, – грустно сказал Владимир Павлович.

– Не поняла, – Марина взглянула на него, потом продолжила, – мы путались всегда, знаете, зовешь одну, приходит другая. И они решили тогда взять себе другие имена, вторые. Знаете Вера, Надежда, Любовь? Потянули жребий, и стала одна просто Надя. А две другие Надя-Люба и Надя-Вера. Потом Верка вышла замуж за негра из Верхней Вольты и уехала, а эти две крысы до сих пор здесь тусуются.

Входная дверь распахнулась, и появился Сергей. Платонов извинился и поднялся к нему навстречу.

– Как дела? – спросил он.

– Ты знаешь, бать, – «сын» почему-то отвел глаза, – а мне командировку еще на три дня продлили.

И Владимир Павлович, глядя на Сергея, вдруг явственно понял, что тот непонятно почему врет…

Глава 35

Вечерняя, такая привычная, смена в гардеробе на этот раз далась Платонову с трудом. Две полубессонные ночи, доза какой-то гадости, да и вся лихорадочная жизнь последних дней явно сказывались на его силах.

Остаток ночных часов и немного утренних как-то компенсировали ему усталость, но полноценно отдохнуть не удалось. «Все-таки старики должны жить размеренной жизнью, – подумал он. – Тем и отличается мое время от молодости, что все болезни становятся неизлечимыми, а в привычном ритме воспринимаешь их, не пытаясь оценивать. Болит у тебя всегда по утрам голова и болит, а если проснулся днем, а она болит – это уже событие».

Надвигался ненавидимый именно с этой точки зрения Новый год – ночной праздник, ломающий привычный размеренный ритм жизни, но Владимир Павлович предпочитал о нем не думать. Он жил днем сегодняшним: у каждого дня должны быть свои заботы.

Он вчера даже не попрощался с Мариной, настолько расстроился из-за «сына». Где Сергей был все то время, которое они не виделись, Платонов не знал, да и не хотел знать. Только уехал сын «в Петербург, а приехал, – как пелось в одной известной песне, – в Ленинград».

Купили его, били или еще как-то сломали, но из какого-никакого союзника и помощника Сергей превратился в соглядатая и шпиона. А поскольку был не очень большого ума, то и скрыть эту перемену у него не очень-то получалось.

Если бы он так не торопился и «не сучил бы ногами», задавая кучу вопросов, если бы у него хватало сил смотреть Платонову в глаза (а ему было явно стыдно лгать, и он глядел все время в пол или в стену), если бы…

Убедившись окончательно, что вся история с его, Владимира Павловича, отравлением к их основному расследованию отношения не имеет, Платонов уехал домой, не дав Сергею даже проводить его и оставив его на улице, где мела сильная метель. Он увидел, обернувшись, как «сын» поднял руку, голосуя, как сел в проходящую машину, и подумал: «Откуда у мента деньги на ночное такси?»

Ситуацию со вчерашним наркотиком раз и навсегда разрешила та же самая Марина. Случайно услышав вопрос «сына» о бармене, она поинтересовалась, что их собственно интересует и, узнав, что прошлой ночью Платонов «попробовал» что-то именно здесь, рассмеялась и сказала:

– Это Валеркины обычные штучки, особенно если торговля удачно идет. Он смотрит, кто-то сидит такой, знаете, напыщенный и важный, весь из себя. В общем, зажатый человек. Ну и подсыплет чего-нибудь легкого, чтобы клиента, значит, отпустило. Обычно помогает.

В этот момент Марину куда-то позвали, а Владимир Павлович, поняв, что его здесь больше ничего не держит – информация в кармане и «сына» спасать не надо, скорее спасаться от него, отправился на выход.

Сергей шел сзади и как-то неприятно и глупо канючил:

– Ты мне так и не сказал, что там с Русланом и Львом? Ты их нашел? Где ключ? Они отдали?

Памятуя, что на совсем простой вопрос: «Почему тебе продлили командировку?» – «сын» растерялся и понес какую-то ахинею, Платонов, чтобы не городить стену между ними еще выше и мощнее, ничего не отвечал. Он не был готов к такому повороту дела и не решил пока, что можно говорить «шпиону», а что нельзя.

Единственное, чего ему реально хотелось сейчас, это развернуться и дать Сергею пощечину, но он понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Получить из, казалось бы, ставшего тебе близким человека еще одного врага было больно и обидно. Владимир Павлович вспомнил недавно ночью увиденный фильм, где все оказались шпионами, и вдруг понял, что теперь придется контролировать каждое слово, и почувствовал себя Штирлицем в Берлине в сорок пятом году.

Дома он ворочался на постели и заснул, когда уже машины по улице шли потоком. Разбудил его звонок Плюща.

– Ты, Палыч, роман, что ли, крутишь? – заорал он в трубку вместо «Здравствуйте». – Ты дома-то бываешь теперь или у нее живешь?

В не проснувшейся голове мелькнуло: «Откуда он знает про Настеньку?», но тут же он осознал, что Плющ просто «гонит волну».

– Российский антикварный рынок скорбит об утрате, – не унимался тот. – Нам тебя не хватает, как переднего зуба знаменитой киноактрисе.

– Тьфу на тебя, – сердито отозвался Владимир Павлович. – Знаешь, Виктор, бывает такой возраст у человека, когда шутки о смерти начинаешь воспринимать слишком буквально.

– Извини, – сбавил обороты Плющ, – совсем не хотел тебя обидеть. Просто пора за дело, совсем мы с тобой забросили это поле, оно скоро уже и плодоносить откажется. Или у тебя действительно случилось что-то серьезное?

– Случилось? – Платонов потянул время, раздумывая над тем, не взять ли Плюща на освободившееся место помощника и наперсника, но потом вспомнил Махмуда, непонятную утечку информации и отказался от этой мысли. – Что может случиться у старого больного человека, кроме геморроя и радикулита? Давай-ка мы, Вить, все наши боевые планы отложим на время после Нового года, если, конечно, ничего важного и срочного не появилось.

Недовольный такой отсрочкой Плющ, которому, видимо, как всегда, а на праздники особенно, срочно понадобились деньги, что-то пробурчал и повесил трубку. А Владимир Павлович еще час ворочался с боку на бок, безуспешно пытаясь заставить себя заснуть. Потом встал и начал не спеша собираться на работу.

Выбираться из квартиры теперь тоже стало проблемой. Перед тем как выйти, Платонов несколько минут полностью одетый стоял у дверей, рассматривая в глазок лестничную площадку и слушая лифт. Странное сочетание радости и страха при возможной встрече с Анастасией не покидало его. Он готов был все отдать за то, чтобы повидаться с ней, и точно так же за то, чтобы не видеться. Опять и как всегда оказался прав Тютчев:

 
Увы, что нашего незнанья
И беспомощней и грустней?
Кто смеет молвить: до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней?
 

Тихой сапой он выбрался на площадку, удачно (или не удачно?), так никого и не встретив, и поехал в цирк.

Смену Владимир Павлович отработал по нынешним его делам почти что нормально, всего два раза заснул, едва не упав со стула.

На приглашение коллег попить чайку ответил вежливым отказом, сославшись на нездоровье. На самом деле он просто устал от людей за эти дни и хотел побыть в одиночестве. Толпа клиентов с шубами и куртками его не так раздражала, потому что была фактически не персонифицирована и воспринималась единой массой. А тут нужно было слушать, вникать, общаться. Хотя чаю для подогрева сил нужно было все же принять, и Платонов удовлетворился принесенным из дома термосом.

В антракте ему показалось, что вдалеке мелькнули знакомые усы Махмуда. «Этого еще не хватало», – в сердцах подумал Владимир Павлович.

Он спрятался за чье-то пальто и решил понаблюдать. Но ему не повезло, человек по торчащим усам, росту и ширине плеч был Махмудом, но лицом он никак не поворачивался.

Сделав шаг в сторону, чтобы посмотреть под другим углом зрения через соседнее окно выдачи, Платонов вдруг увидел стоящего возле его отсека мальчика лет десяти с номерком в руке. Лицо его было испуганным, а глаза завороженно следили за Владимиром Павловичем.

Тому стало стыдно, он вышел из-за вешалки и, не прячась, отдал мальчику его куртку, повесил номерок, а когда глянул в сторону Махмуда, никого похожего уже не было. Эта встреча-невстреча окончательно утомила Платонова. Он устал настолько, что впервые за много лет не стал мотаться на метро, а поймал машину и доехал прямо до подъезда.

Он автоматически открыл почтовый ящик, хотя уже много лет не получал ничего, кроме рекламы и сообщений о повышении цен за квартиру и услуги. На этот раз среди кучи хлама обнаружился еще довольно тяжелый конверт без адреса. Платонов без любопытства, скорее даже с ожиданием неприятного подвоха, раскрыл его и достал записку:

«Владимир Павлович, я, кажется, нашла и посылаю вам то, что вы просили. Денег не надо, я опять отдала „суку, руку, муку пьяную“. Извините меня, дуру, за глупые вчерашние предложения и просьбы.

Марина».

Платонов перевернул конверт, и ему на ладонь скользнул странный металлический предмет, весь в завитушках и прорезях, и только по наличию необычных ушек он догадался, что это ключ от его шкатулки.

Глава 36

Он стоял на лестничной площадке у лифта и крутил в руках ключ. Получалось, что эту несчастную дурочку тоже убили. То, что записка написана не ею, сомнений не было. Несмотря на приближающийся склероз, Платонов точно помнил, что телефон свой, а также имя и отчество он ей не говорил. А адрес вообще никому не давал.

Кроме того, интонация интеллигентского сомнения в этом – «я, кажется», точное, даже изящное использование родившегося в их разговоре оборота – «суку, руку, муку пьяную» в записке не могли принадлежать Марине.

Конечно, в первый раз он увидел ее в студенческой общаге, но, во-первых, она могла там не жить, а просто зайти к кому-нибудь, а во-вторых, даже Литературный институт еще никого не научил писать. Тем более девочку, которая фактически живет в ночных клубах.

Он вошел в лифт, нажал кнопку восьмого этажа и, пока тащился наверх, вдруг поменял свое мнение. А может быть, она и жива… Никто не убил же ни Руслана, ни Льва, хотя от них он получил немало информации. Почему же он должен вешать на свою совесть еще и эту смерть, тем более что кроме предположений ничто ее не подтверждает?

То, что тот, кто писал эту записку, слышал их с Мариной разговор или она его в мельчайших подробностях пересказала, несомненно. Но на этом все очевидное заканчивается, и начинаются нетвердые гипотезы и неуверенные предположения. И вообще в этой истории все очень зыбко.

Взорвался газ у старухи Лериной или кто-то помог ему взорваться?

Историк сам упал с лестницы или кто-то подтолкнул его сзади?

Били его, Платонова, случайные подонки или это было организовано?

Был у него на представлении сегодня Махмуд или ему это показалось?

Перевербовали «сына» и затем отправили в связи с полной бездарностью обратно в Северодвинск или он просто перестал звонить и появляться?

Кроме того, есть ли все-таки шанс, что у этой несчастной девушки есть литературный талант…

Платонов стоял у своей двери, ключ завис в трех миллиметрах от скважины, но войти он не мог. Он вдруг понял, что единственная реальная информация, которой он владеет, – вчерашний разговор с «депутатом и прочее». Правда, было еще одно: получение всех важных предметов и информации – документов, сведений, ключа, наконец, – странным путем. Как бы через ступеньку.

Внезапно за Настиной дверью послышался какой-то шум, Владимир Павлович испуганно вставил ключ, повернул его и, как мелкий воришка, юркнул в квартиру и захлопнул за собой дверь. Он прильнул к глазку и простоял почти минуту, но никто не вышел, наверное, она просто прошла по коридору.

Он вдруг понял, что ужасно расстроился из-за того, что опять не увидел ее, захотелось сесть прямо здесь, в прихожей и поплакать над своей неудавшейся жизнью. Вместо этого Платонов, не разуваясь, прошел в комнату, поставил шкатулку на стол и вставил ключ в одно из отверстий. Ключ вошел как по маслу. Поворачивать его Владимир Павлович не стал, побоялся что-нибудь испортить, просто вынул, положил рядом и вернулся в прихожую.

Усталость и сон прошли, наоборот, его охватили азарт и возбуждение. Шутка ли, он соединил два предмета, разлученные почти двести лет назад. Все эти годы менялись поколения, приходили и уходили люди, ломались судьбы и перекраивались карты, революции сметали власть и привычный уклад, войны разрушали жизнь людей, а ключ и шкатулка все эти годы существовали раздельно.

Почти двести лет назад в небольшом имении Брянской губернии человек в напудренном парике и в белых чулках закрыл этот ларец. До войны с Наполеоном еще было больше года, а Пушкин – еще никому не известный юноша, Америка – территория «на краю географии», еще не написан «Фауст», не родились Лермонтов, Достоевский и Толстой, и родители Эйфеля не знают, что встретятся и у них родится мальчик инженер, который создаст всемирно известный символ Парижа.

А сегодня он, Владимир Павлович Платонов, почти в самом центре Москвы, коротко стриженный и одетый в американские джинсы или французский халат, откроет ларец и поймет, что именно тогда показалось надворному советнику Якову Валериани таким страшным, что он был вынужден разделить эти предметы и принять все меры, чтобы они не соединились.

Хотя нет, ничего он сегодня, конечно, не откроет. Потому что встреча ключа и шкатулки – это только начало. Платонов пошел на кухню, поставил чайник, вспомнил где-то прочитанную историю про Макария Великого, древнего святого. Когда он был еще молодым монахом и про то, что он «великий», знал только Бог, Макарий жил в небольшой келье возле египетской деревни, плел корзины, отдавал их жителю этой деревни на продажу и этим кормился. А у одной из тамошних девиц был тайный роман с соседским сыном, и она забеременела. По какой-то причине они не могли открыть, кто именно отец ребенка, и, когда скрывать ее положение стало невозможно, она указала на Макария. Отец, дядьки, братья девицы схватили бедного монаха и потащили на городскую площадь с намерением учинить расправу. За Макария вступился его «торговый агент», и тогда его не убили, а только обязали содержать ребенка до совершеннолетия. Возвращаясь в свою келью, Макарий смиренно сказал себе: «Ну вот, теперь у тебя есть сын, и ты должен работать в два раза больше…» Когда же девице пришло время родить, она никак не могла разрешиться от бремени, до тех пор пока не призналась честно, кто отец ребенка.

– Ну вот, – сказал себе Владимир Павлович, отхлебывая чай, – теперь у тебя есть ключ, и ты должен понять, как открывается шкатулка.

В последнее время он начал замечать за собой привычку разговаривать с самим собою. Не ворчать под нос, а говорить в полный голос, как если бы дома был кто-то еще, кому и были адресованы его слова.

До открывания ларца нужно было пройти еще немалый путь, потому что, как сказал Болтун, один неверный поворот ключа – и замок заклинит навсегда. Наверное, надворный советник Яков Валериани не зря выбрал именно этот ларец для хранения своих секретов.

Кстати, он, Платонов, хотя давно собирался, так ничего и не узнал об этом человеке и его предках. Владимир Павлович допил чай, помыл чашку, поставил в буфет сахар и печенье, к которому так и не притронулся, и прошел в комнату. Он, пока ужинал, решил, что открыванием займется завтра на свежую голову, а сейчас только попробует найти информацию о семействе Валериани. Но где лучше искать: в «Русском биографическом словаре» или в «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона»? Скорее всего, надо посмотреть в обоих. Он нашел нужный том Брокгауза, положил его на стол, а РБС стоял в другом конце комнаты.

Платонов опять вернулся к полкам и, повинуясь интуиции, достал еще кондаковский справочник «Императорской Академии художеств». Биографический словарь пришлось оставить в покое, потому что том на «В» не был издан, а остался в гранках.

Информация, добытая Платоновым, оказалась довольно скудной. Единственное, что его порадовало, фамилию эту он действительно слышал, и память его не подвела. Правда, обнаружилась некая путаница с именами.

Оказывается, в тысяча семьсот сороковых – тысяча семьсот пятидесятых годах в Петербургской академии художеств преподавал знаменитый итальянский художник и гравер Джузеппе Валериани, придворный «искусник» императрицы Елизаветы Петровны. У него, в частности, учился самый знаменитый высоко-ценимый русский гравер Иван Махаев. Именно в связи с ним Владимир Павлович и встречал это имя.

Платонов, правда, хорошо помнил, что речь в его документах все время шла о некоем Джакомо Валериани, хотя и Джузеппе где-то упоминался. Он подошел к секретеру, достал все бумаги, связанные с этим делом, – «свои дневниковые» записи, сделанный им же список пометок Станислава Петровича из книги «Код да Винчи», тетрадку из-под шкафа Руслана, конверт, за которым он ехал к старухе Лериной, а получил от Анастасии, заметки его приятеля историка и начал просматривать.

«Сейчас, сейчас, – уговаривал он сам себя, – вот только найду, где об этом упоминается, пойму, кто есть кто, и лягу. Разбираться буду завтра, а сейчас только пойму, и все».

Было бы довольно смешно услышать со стороны эти слова, потому что ничто не мешало Платонову завтра встать в любое время либо в одиннадцать, либо в три, а сейчас заняться тем, что его так будоражило. Но его теория о размеренной жизни вступала в противоречие с таким поступком, и он о нем даже не помышлял.

Кроме того, монолог этот был внутренним, а если бы даже был внешним (не знаю, есть ли такое словосочетание «внешний монолог», но раз есть внутренний, значит, по идее, должен быть и внешний), то все равно в квартире он был один и никто не мог его слышать.

Упоминание о братьях Валериани он нашел в заметках своего приятеля-историка. Оказывается, дед Якова Валериани и прадед Александра Лерина и Варвары Скосыревой был родным братом знаменитого художника и педагога Джузеппе. Похоже, что и Яков свое имя получил в память о деде. Его отец, имени которого история не сохранила, просто русифицировал Джакомо в Якова. Ясности все эти обнаруженные родственные связи, правда, не внесли никакой.

– Сейчас, сейчас, – опять сказал себе Платонов, на этот раз вслух, – еще чуть-чуть почитаю и спать пойду, – и углубился в бумаги.