Текст книги "Вечерний день"

Глава 19

Кофе оказался безвкусным или смятение мешало почувствовать хоть что-нибудь? Во всяком случае, рука дрожала, и от соприкосновения чашки с блюдцем по всему кафе разносился немелодичный звон.

«Успокойся, – уговаривал себя Платонов, – успокойся и думай… На панику ты просто не имеешь права».

С того места, где он сидел, хорошо просматривался дом и подъезд, в котором жил его приятель-историк, «Скорая» у дверей, небольшая толпа зевак.

– Пока жив, но надежды никакой, – пять минут назад сказал молодой веснушчатый врач какому-то типу в штатском, но с узнаваемо нейтральной физиономией.

Владимиру Павловичу не нужно было спрашивать, о ком идет речь, когда несли носилки, он успел заметить бледное лицо, залитое кровью, и руку с пятнами псориаза, которым страдал его приятель. Платонов отступил в толпу и зашагал прочь, но дошел только до кафе, понял, что надо посидеть, прийти в себя.

Вчера его романтическое свидание закончилось абсолютно на неромантической ноте. Пока он бегал к себе домой за ликером, пока собирался обратно, потом от дверей вернулся опять с желанием найти и подарить Анастасии какую-нибудь безделицу, прихватило желудок, а когда он вышел из туалета, разыгрался геморрой. Короче, к Анастасии он вернулся только через полчаса, с трудом переставляя ноги и без подарка.

– А можно я вам дам совет, Владимир Павлович? – осторожно спросила его соседка, наблюдая за тем, как он шел по комнате.

– Мне? – удивился Платонов. – Ну дайте.

– Попробуйте, когда на горшок идете, не садиться, а стоять.

– То есть как это? – не понял Владимир Павлович.

Его даже не смутил тот факт, что разговор идет о таком деликатном предмете, да еще с любимой женщиной.

– Нет, конечно, надо присесть, согнуть ноги в коленях, просто не садиться, не переносить тяжесть тела на попу. Говорят, помогает, у меня отец так же мучился, – поспешила снять все вопросы Анастасия.

– У меня – радикулит, – сварливо сказал Платонов.

– При радикулите то, что я посоветовала, – сказала соседка как ни в чем не бывало, – как раз не рекомендуется. У папы было и то, и другое…

Весь пикантный аромат их встречи, когда она рыдала у него на плече, а он утешал ее, утирая слезы, куда-то испарился. Платонов посидел еще пять минут для приличия и собрался домой. Анастасия его не удерживала и только на прощание, уже в коридоре сказала:

– Говорят, женщина не может быть хорошей или плохой. Она или женщина, или нет. А я хочу вам сказать, что не бывает мужчин молодых или старых. Они либо мужчины, либо нет…

И закрыла дверь.

Владимир Павлович постоял, забыв про боль, размышляя, то ли ему дали отставку, то ли, наоборот, подбодрили.

Вечером он записал в своей тетрадке: «Звонил Историк. Ничего нового не сказал, я все это знал из ветхого письма. Единственное, что достойно внимания, что Валериани были соседями Тютчевых. Что-то слишком часто, Федор Иванович, мы с вами стали встречаться на жизненном пути…»

Платонов хотел добавить про сегодняшнюю встречу с Анастасией, но потом решил, что это не дневник, а записки для памяти, и не стал.

Зато записал кое-что про звонок Плюща. Виктор позвонил уже вечером, почти в десять:

– Здорово, Палыч. Мириться будем? Платонов не выдержал:

– И ты мне звонишь со спокойной совестью? После того, как сдал меня этому усатому Махмуду? Ни тебе «простите», ни «извините»? Просто «Здорово, Палыч»? Ты думаешь, я съел и не подавился?

– Стой, стой, дед, – Плющ почти орал. – Ты погоди на меня полкана спускать. Он что, к тебе домой приходил?

– На службу, – зло бросил Платонов.

Он действительно был в бешенстве – после такого предательства звонить как ни в чем не бывало.

– Да я ведь не знаю, где ты работаешь, – опять заорал Плющ, – я вообще не имел представления, что ты где-то служишь.

Владимир Павлович опешил. Действительно, его работа в цирке была одним из немногих секретов, о котором Плющ не имел ни малейшего представления.

– Но это твой приятель, – Платонов резко сбавил тон, – здоровенный мужик с дикими глазами и усами во все стороны?

– Мой, – радостно заржал Плющ, чувствуя, что гроза миновала, – очень похожий портрет получился.

– Тогда откуда он у меня взялся, если ты меня не сдал? – Владимир Павлович пока не стал складывать оружия. – Получается, что он пасет меня с твоей подачи.

– Только сначала меня. Я ему ваш адрес не давал.

– Ты понимаешь теперь, кого привел? – Пар уже вышел, и Платонов злиться почти перестал, а начал соображать, как быть? – Ты уверен, что ему от меня нужны именно консультации?

– Да ни в чем я уже не уверен, – горестно вздохнул Плющ. – Ты меня прости, Владимир Павлович, я исправлюсь.

Все эти мелкие и крупные события вчерашнего вечера крутились и мельтешили перед воспаленным взором Платонова, пока он сидел в кафе уже со второй чашкой кофе. Если бы он был психоаналитиком, то, наверное, сказал бы, что с помощью воспоминаний он пытается замести или просто скрыть свой страх.

Когда ты идешь к человеку за нужной тебе информацией, а он умирает, причем внезапно за несколько часов до твоего прихода, это, скорее всего, – случайность, шутка Бога. Но когда такое повторяется дважды – это уже закономерность. Кто-то не хочет, чтобы он, Платонов, получил некую информацию. Не хочет до того, что убивает людей, лишь бы она не попала по назначению.

Но позвольте… Почему же тогда ему все-таки принесли конверт от старухи Лериной? Бред какой-то – сначала убили человека, чтобы бумаги не достались Платонову, потом легко и изящно ему этот же конверт отдают. Или дело было не в нем? Может, он что-то пропустил в своих умозаключениях? Или действуют две силы, и одна пытается помешать, а другая, наоборот, всячески помогает? И чего они все от него хотят?

Что вообще вокруг него происходит? Кому вдруг понадобилась эта шкатулка, простоявшая столько времени у Лериных? То, что события последних дней не связаны с Анастасией, Платонов был уверен. Или ему хотелось быть уверенным, что не связаны, это для него не имело значения. Он вынес этот вариант за скобки и не хотел его обсуждать даже с собой.

Но если речь идет о шкатулке, то возникает интересный вопрос. Скорее ряд вопросов. Например, откуда известно про ларец вообще? То, что он его купил, знали два человека – Плющ и Болтун. Кто из них проболтался, а о чем тут можно проболтаться? Ну, купил старый антикварный дилер ларец – кому и чем это помешало? За неделю, даже за месяц до этого можно было прийти к старухе и купить у нее шкатулку. Или дело все-таки не в шкатулке? А в ее содержимом?

Но ведь сам Платонов узнал об этом всего несколько часов назад, а старуха Лерина тоже ничего не знала, иначе ни за что бы не отдала ларец за тысячу долларов. Но тогда получается, хозяйка не знала, а кто-то посторонний знал? Племянник мифический? Тогда почему он не забрал ларец себе, ведь, похоже, он был предназначен именно ему. «В огороде бузина, а в Киеве дядька…»

Платонов тяжело поднялся из-за стола и двинулся домой. В голове шумело от выпитого кофе, да и сердце покалывало.

«Хорош герой-любовник, – начал он издеваться над собой. – Куда ты лезешь, песок уже сыпется, от чашки кофе сознание теряешь, а туда же… Вместо того чтобы козликом скакать и перед девчонкой выпендриваться, может, лучше делом займешься? Тебя обкладывают со всех сторон, а ты только и ищешь, как ей в глаза заглянуть. Разберись сначала со своими делами, Ромео пылкий, чтобы штаны на заднице не тлели, а потом уже в любовь играй, Авгий вонючий… Ты же и ее так можешь подставить…»

Его раздражение и недовольство собой были совершенно искренними, и он никак не мог понять, почему встречные смотрели на него и качали головами. Может, просто даже мысль о Настеньке вызывала у него улыбку, а редко встречаются на наших улицах счастливые старики?

Глава 20

Выписки историка Платонов обнаружил на следующий день в семь минут восьмого на своем стуле в гардеробе цирка. Шквал народа прошел, опоздавшие тоже закончились, и он присел отдохнуть. Присел и подскочил как ужаленный – на стуле что-то лежало.

В серую папку скоросшивателя были вложены три листка, покрытых мелким почерком. Владимир Павлович хотел было сунуть листки обратно и уже начал вспоминать, не было ли кого-нибудь с такой папкой, когда заметил фамилию «Лерин» и понял, что это.

Почему-то вдруг он подумал, что вот мы дожили до момента, когда не знаем почерк даже близких людей – писем теперь никто не пишет. Говорят, модно какие-то письма по Интернету посылать, но Платонов сомневался, что их там пишут от руки. Он несколько раз видел компьютер и помнил, что одной из принадлежностей его были клавиши, как у пишущей машинки.

И единственное письмо, которое он получил сегодня впервые за последние Бог знает сколько лет от своего старого приятеля, пришло фактически с того света. Все опять повторилось, как несколько дней назад – человека убили, чтобы не давать Владимиру Павловичу документов, потом эти же документы принесли ему «на блюдечке с голубой каемочкой».

Платонов не стал корить себя за то, что историка убили в каком-то смысле по его вине, даже предположить сегодняшнюю ситуацию нельзя было никак, а Господь лучше знает, когда и кому пора. Родственников у них обоих не было никаких, ничьих интересов смерть приятеля не задевала, а всю свою коллекцию тот давно завещал институту, где работал.

Так случилось, что Владимир Павлович довольно спокойно относился к смерти. Кто-то мог назвать его за это бездушным и жестоким человеком, кто-то мог просто не поверить, но после того, как Наташи не стало, он давно внутренне был готов, что она позовет его, и страшно удивлялся, особенно первые годы, что еще жив.

Потом привык, но страх перед небытием исчез. Конечно, когда он был лет на тридцать-сорок моложе и звали его не Палычем, а Володькой, тогда да, он никак не мог поверить, что такое вообще может случиться, как это он – ОН – может исчезнуть, но чем ближе подходил к краю могилы, тем спокойней смотрел туда. Ничего страшного там не оказалось, просто углубление в земле.

Какой-то поэт сказал про похороны – «мясо в яму», и Платонов с ним был почти согласен. Он даже рад был бы избавиться от этого слишком быстро приходящего в негодность инструмента. То, что душа человеческая бессмертна, он не сомневался ни на секунду (хотя и не знал, что с ней будет там) и был в этом смысле гораздо более верующим, чем многие священники, раввины и муллы, которые иногда становились его клиентами, как продавцами, так и покупателями. Но Владимир Павлович не был и идеалистом, желающим избавиться от «тюрьмы духа», просто он сознавал, что рано или поздно всему приходит конец, и почему-то не боялся этого.

Поэтому его волнение вчера утром по поводу гибели историка объяснялось скорее не страхом, хотя и этот оттенок, безусловно, был. Инстинкт самосохранения никто ведь не отменял, и для того, чтобы его победить окончательно, надо, наверное, быть Серафимом Саровским. Вчерашний стресс и две чашки кофе были вызваны скорее неприятным ощущением собственного бессилия и какого-то тотального неодиночества, жесткой несвободы.

Палыч привык сам управлять своей жизнью, и оказаться на старости лет игрушкой в чьих-то руках ему не доставляло ни малейшего удовольствия. Он не считал себя ни Бэтменом, ни крутым Уокером, но сдаваться сразу он не собирался. На любую кастрюльку найдется крышка, над любым начальником есть другой начальник и любую загадку, загаданную одним человеком, другой в состоянии разрешить.

Единственной слабостью Платонова в том, что надвигалось на него, была его «блаженство и безнадежность», но он еще вчера принял решение, что до тех пор, пока не разберется со «всем этим джазом», прекратит с ней всякие контакты. Сегодняшняя находка подтверждала его самые худшие опасения.

Он сел на стул и покряхтел немного, устраиваясь поудобнее. Геморрой не оставлял его своими заботами, хотя средство, рекомендованное вчера Анастасией, привело реально к значительному облегчению. Надел очки, достал листки, с опаской оглянулся по сторонам, не смотрит ли кто за ним, и начал читать.

Ничего особенно нового в бумагах не оказалось. Выписки историк делал из документов, посвященных имущественным спорам между майором Петром Александровичем Лериным и помещиком Сергеем Михайловичем Скосыревым за какой-то выгон между речкой Теребушкой и дорогой к озеру.

Лерин считал, что этот выгон принадлежит ему по наследству, как не предназначенный в завещании деда к передаче кому бы то ни было. А Скосырев доказывал, что тесть еще перед свадьбой обещал дать этот выгон в приданное за дочерью Варварой, но так и не передал его фактически, потому что не успел, хотя дарственную приготовил. Скосырев сам видел ее, но так за все эти годы и не удосужился забрать ни документы, ни начать работы на выгоне, тем более что с тестем они поначалу крепко выпивали при каждой встрече, а потом старик впал в маразм и уже ничего не помнил. Но выгон, вне всякого сомнения, принадлежит ему.

Кроме того, как писал Скосырев, не в традициях русских дворян отдавать ублюдкам лучшую часть имения. В качестве свидетеля он призывал пригласить Ивана Тютчева, который присутствовал при этом разговоре двадцать семь лет назад, или сына его Федора, который по малолетству, правда, вряд ли что помнил.

Владимир Павлович был бесконечно благодарен своему приятелю за проделанную работу. Он хорошо понимал, что никогда не смог бы найти ни времени, ни связей, ни знаний, чтобы откопать этот документ, да и просто прочитать его. Но с другой стороны, работа, с его точки зрения, была проделана почти впустую. Все это он знал из письма, полученного от старухи Лериной.

Единственное, чего Платонов поначалу не понял, это откуда его приятель выяснил, что Лерин – потомок Валериани, сам-то он выудил эту информацию из того же письма. Но потом на обороте одного из листков увидел, сделанную знакомым теперь почерком, выписку из какого-то другого документа о том, что Яков Валериани передает своему сыну Александру Лерину небольшую деревеньку в Симбирской губернии, доставшуюся ему как часть имущества покойного двоюродного деда Джузеппе Валериани. Платонову имя этого нового персонажа не говорило ничего, хотя, впрочем, как ему показалось, историк вчера по телефону называл героя совсем по-другому. Действительно, чуть мельче на полях было записано – «брат Джакомо». Владимир Павлович уже начинал путаться в этих дедах, сестрах, братьях и зятьях.

Тщательное обследование листков дало еще одну короткую выписку, где говорилось о примирении двух враждующих семей. Датирована она была уже пятидесятыми годами девятнадцатого века и гласила, что «знаменитый» выгон принадлежит «навечно» Скосыревым с правом Лериных использовать его в любое время, но не для хозяйства, а для купания и прогулок.

Примирение произошло по инициативе внука первого Лерина и «по причине выполнения важной миссии». Последняя фраза в выписке была выделена историком, и на полях стояло несколько вопросительных знаков. В качестве свидетеля эту бумагу, что тоже было отмечено отдельно, подписала вторая жена Федора Ивановича Тютчева – Эрнестина.

Больше ничего обнаружить не удалось. Дальнейшая судьба Лериных скрывалась в тумане. Как они существовали дальше, что делали, как пережили Октябрьский переворот и советскую власть, уехали ли заграницу частично или все остались, было неясно. А это могло иметь значение – Платонов покупал шкатулку, а не ее содержимое, и, если оно важное и дорогое, может произойти конфликт с наследниками.

Совершенно не проясняли бумаги и то, откуда взялся у Валериани какой-то документ. Судя по дате письма, которое было у Владимира Павловича, в тысяча восемьсот одиннадцатом году он уже находился в ларце, а в семье Валериани не один год. Значит, история тянется из восемнадцатого века, и надо заняться этими братьями Валериани. Что-то в голове крутилось по их поводу, что-то фамилия эта Платонову напоминала.

Зазвенел звонок к антракту, пронеслись мимо в буфет дети с родителями, потом обратно, двое или трое ушли, почему-то оправдываясь перед Владимиром Павловичем. Этого Платонов не мог понять никогда, если тебе не нравится – встань и уйди, зачем извиняться перед гардеробщиком? Странный все-таки народ – люди…

А через пятнадцать минут его позвали к телефону. Вообще-то их не очень приглашали к звонкам, если только попросить заранее, мол, будут звонить, позовите меня обязательно. Но Палыч сегодня никого не ждал и не предупреждал, поэтому страшно удивился, услышав вызов из уст женщины, пришедшей с проходной. Она говорила не зло, хотя ей пришлось пройти до Платонова почти сто пятьдесят метров, а даже несколько заискивающе.

И, только услышав голос в трубке, он догадался, в чем дело:

– Владимир Павлович, это вас… – последовала короткая пауза, – сын беспокоит. Я нашел вашего Руслана.

Глава 21

Платонов отложил свою тетрадку, с хрустом потянулся и встал. Подошел к окну, посмотрел на окна мастерской. Последнее время они были тщательно задернуты. Одно из двух: или у художника роман с какой-нибудь известной женщиной, один раз так уже было лет пятнадцать назад, или все-таки оттуда слушают и наблюдают за его, Палыча, квартирой.

Он посмотрел на тетрадку, на бесшумно работающий телевизор (почему в час ночи показывают футбол?), на разложенную постель. Вряд ли ему удастся сегодня уснуть. Значит, будем думать, думать-размышлять.

Когда-то любовь к размышлениям сделала его антикварным дилером. Он был нормальным советским человеком почти до тридцати лет, учился на заочном истфаке в МГУ, работал в библиотеке (так надо было, иначе могли отчислить), ходил в кино и читал книги по истории, философии и религии.

Когда советские издания на эти темы кончились, а ответы на многие вопросы получены так и не были, он отправился на поиски новых источников. Но в больших библиотеках, чтобы прочесть то, что его интересовало, надо было получать разрешения на спецхран, а таковое ему не полагалось, и он двинулся дальше.

Источники знаний, как оказалось, были в букинистических магазинах. Как это довольно часто бывает в России, а социалистической тем более, правая рука не знала, что делает левая. Антирелигиозная страна неукоснительно выполняла завет Христа, понимая его, правда, по-своему.

То, для прочтения чего надо было получить разрешение многочисленных инстанций, из-за спин которых отчетливо было видно недремлющее око КГБ, открыто лежало на прилавках, иногда совсем за небольшие деньги. Но небольшие, плюс небольшие, плюс еще небольшие складывались уже в немаленькие.

К тому же, переходя из магазина в магазин в поисках Фрейда, Феофана Затворника и Свами Вивекананды, Платонов начал замечать, что одни и те же книги в разных местах стоят неодинаково.

И как-то раз он решился. На Сретенке купил за двадцать пять рублей книгу «Замечательные авантюристы восемнадцатого столетия» и отнес ее в Дом книги, потому что видел недавно там такую же за семьдесят пять. Все прошло как по маслу, заработок составил тридцать пять рублей (пятнадцать комиссионных взял себе магазин), и пошло, поехало.

От книг шел прямой путь к гравюрам, от них к живописи, а там фарфор, серебро, стекло. Но своей первой любви Владимир Павлович так и не изменил, хотя удивить его на букинистическом рынке было сегодня практически невозможно.

Случались, конечно, и ошибки, лепя-лепя, да облепишься, но в основном дело свое он знал. И тут пригодились и знания, добытые за годы работы в библиотеке, и привычка к систематичности, полученная в МГУ, а также умение рассуждать и размышлять. За годы наработалось чутье, и сегодня Платонов доверял ему больше, чем знаниям.

Изготовитель фальшивки именно и аппелирует к знаниям эксперта. Он, можно сказать, пытается предвидеть вопросы и заранее готовит на них ответ. И если он достаточно профессионален и мастеровит, то поймать его за руку практически невозможно.

А вот подготовиться к экзамену у профессора по имени Интуиция нельзя. Кто ее поймет, кто ее просчитает – интуицию?

С другой стороны, и без головы не получалось.

Разум призывался потом, для подкрепления ощущений. Хотя многие его коллеги и контрагенты привыкли доверять чутью Палыча, язык слов и доказательств, особенно поначалу, оказался более универсальным. И умение думать и искать не раз спасало Платонову деньги, репутацию, а иногда и жизнь.

Как-то раз, перед самой перестройкой, один из крупных хозяйственников, который прослышал, что на Западе в моде и высоко ценится русский авангард, решил собрать коллекцию. Был брошен клич, и к нему потянулись книги Лисицкого, акварели Гончаровой и Суэтинский фарфор. Как настоящие, так и подделки.

Иногда на этой почве возникали конфликты, и тогда вызывались эксперты. В одном подобном случае был приглашен и Палыч. Как выяснилось позже, злополучная тарелка работы Натана Альтмана была подарена боссу какой-то командой с Урала. Где-то найдена, куплена за немалые деньги и подарена. Но искусствовед из Исторического музея неизвестно почему усомнился в ее подлинности.

«Мальчики», как звал их хозяйственник (а было в них на четверых полтонны веса и восемь метров роста), обиделись на искусствоведа, босс на «мальчиков», короче, потребовался третейский суд. Кто вспомнил о Платонове, неизвестно, но его с почетом пригласили и поставили перед выбором: «Ты можешь сказать, что это настоящая тарелка или подделка, но обязан доказать свои слова». Произносились эти речи на «блатной фене», но смысл был именно таков и слово «обязан» подчеркнуто интонацией, как будто двумя жирными линиями.

Тарелка была фальшивая. На настоящем белье, с соблюдением всех правил технологии, даже желтая краска, запас которой закончился на Императорском фарфоровом заводе почему-то быстрее других, не использовалась. Но… фальшивая. Так, во всяком случае, почувствовал Платонов. И попросил день на размышления и доказательства.

Цена доказательства была явно велика. Сказать «натура» без подтверждения, навлечь на себя гнев босса, который доверял своему эксперту, сказать «фуфло» – гнев «мальчиков». Дело было уже не в деньгах, куплена тарелка была за четыре тысячи, что даже по тем временам для всей команды деньги были небольшие, а дело было в принципе.

Это сегодня тот вопрос можно было бы решить элементарно – книг и альбомов по русскому фарфору двадцатых годов хоть пруд пруди – сиди, проверяй, смотри, а тогда все было проблемой.

Палыч в назначенное время приехал на стрелку с толстым каталогом в мягкой обложке под мышкой. Что стоило его найти, история умалчивает. «Ну?» – спросили его обе стороны. «Вы сами сейчас все увидите…» – ответил он и открыл книгу. «Это каталог одного музея в Нью-Йорке. Вот, такая же тарелка или нет?» – спросил он, показывая иллюстрацию в тексте. «Один в один…» – отвечают все. «А вот здесь что изображено?» – спросил он и показал на тарелке один небольшой участок. «Облака…» – ответили все. «А здесь?» – Платонов показал то же место на тарелке в книге. «Тоже облака…» – говорят «мальчики», но несколько неуверенно.

«Кто-нибудь из вас читает по-английски?» – «Я читаю». – «Иди, проверь меня, я буду переводить». Подошел парень, несмотря на рост и вес, почти с человеческим лицом. «Здесь описание тарелки: портрет Ленина, вот он, строящийся завод – вот здесь, винтовка со штыком – тоже понятно, – переводил и показывал Палыч. – А теперь вот эти три слова „the half of two-head eagl“ что означают?» «Половина двуглавого орла», – неуверенно сказал парень. «Покажи мне, здесь в книге, где эта половина». Парень показал.

Показал на то место, где раньше все видели облака. «А здесь?» На тарелке облака остались облаками. «Я думаю, что человек перерисовывал тарелку отсюда, – закончил Палыч, – но английского не знал».

Мальчики вскочили: «Да мы его порвем на части, а потом еще на терке мелкой натрем». Всех успокоил босс: «Сели быстро. Завтра доставить мне мастера, пальцем не трогать. Дать ему спеца в английском, и пусть он эти тарелки лепит, а мы их на Запад толкать будем. Если даже Владимир Павлович не сразу допер, там все съедят за милую душу».

Он протянул тысячу долларов своему искусствоведу и повернулся к Платонову: «А ты, ты чего хочешь?» «Чтоб меня никогда больше к вам не приглашали. Так не приглашали…» – добавил он, увидев недовольную мину на лице хозяйственника. Его потом вызывали несколько раз, уже и не сам босс, который давно лежал на Ваганьковском, но никаких угроз Палычу, никаких «ответов» больше не было никогда.

В другой раз в другой компании Платонов подтвердил забракованную Третьяковкой картину. Ему понадобилось две недели, чтобы найти в каталоге какого-то областного музея эскиз к этому большому полотну. Третьяковка потом просила продать ей отвергнутую работу, но счастливый владелец радостно отказал.

Трижды или четырежды в таких ситуациях Платонову приходилось отступать, но только на время. Упрямый, как осел, или упорный, как бык, Владимир Павлович, через неделю, месяц или в одном случае даже через полтора года находил подтверждение своей мысли и доказывал, что был прав.

Но сейчас, пролистав тетрадку, сложив воедино все, что успел узнать о шкатулке, он не стал систематизировать информацию. Что-то он уже понимал, кое-что начинало проясняться, но он рассчитывал на завтрашнюю встречу с «сыном», от которого ждал новостей.

Поэтому Платонов отложил тетрадь, сел в кресло, взглянул на входную дверь, пытаясь проникнуть сквозь нее и еще одну, расположенную за ней, глазами, но ничего не увидел. Он взял Тютчева, начал читать и тут же нашел стихи на «тему»:

 
С горы скатившись, камень лег в долине.
Как он упал? никто не знает ныне —
Сорвался ль он с вершины сам собой,
Иль был низринут волею чужой?
Столетье за столетьем пронеслося:
Никто еще не разрешил вопроса.