Текст книги "Вечерний день"

Глава 49

– Спасибо за приглашение, – церемонно поклонился Платонов, – но сегодня никак. У тебя роль-то не отобрали?

– Нет, – счастливо заулыбалась Анастасия, – а почему, дедушка, сегодня нельзя? – спросила она капризным тоном.

– А потому, внучка, – подыграл ей Владимир Павлович, – что я сегодня подарки детям готовлю.

Ему действительно необходимо было посмотреть телевизор, а потом, если хватит сил, проанализировать происходящее. Встреча же с «блаженством и безнадежностью» могла завершиться чем угодно и когда угодно.

«Почему она сказала об интервью? – пронеслось в голове. – Я ведь там, во время записи, ни одного вопроса себе не задал, просто говорил, и все…»

– Ну, как хотите, – фыркнула она.

Но у порога своей квартиры все-таки обернулась и, как бы невзначай распахнув полу халата, продемонстрировала красивую длинную ногу:

– Если хочешь быть счастливым, будь им, – наставительно сказала она и показала язык Платонову. – Я сейчас сама к вам приду.

Он вздохнул, качая головой и демонстрируя невозможность не только победить, а даже просто бороться с этой женщиной, и пошел в глубь квартиры, оставив дверь приоткрытой.

И тем не менее хорошо, что она пришла. Потому что он все-таки задремал, и Анастасия разбудила его, толкнув в бок:

– Владимир Павлович, не спи – замерзнешь.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, и слова ведущего новостей, посвященные его интервью, он фактически пропустил. В памяти остались только несколько фраз – «отказывался давать», «неожиданно согласился» и какая-то дежурная ерунда о событиях в цирке.

А потом было «интервью». Какой-то женский голос за кадром задавал вопросы, а на экране Платонов отвечал на них. Отвечал, несмотря на то, что все это было скомпилировано из оригинальной записи, довольно связно.

Через пять минут, даже меньше, все закончилось. Владимир Павлович некоторое время ждал привычного «Полный вариант интервью смотрите после программы новостей», но так и не дождался. Он недоуменно посмотрел на экран, потом на Анастасию, потом опять на экран.

– Будут сегодня еще какие-то новости? – спросил он.

– Да, в десять тридцать, в одиннадцать и в двенадцать ровно.

Она удивленно смотрела на расстроенного Платонова, искренне не понимая, что происходит. Человек совершил подвиг, его пригласили в студию, и он дал интервью. В чем проблема?

– Настенька, – Владимир Павлович вздохнул, – вы видите, я сегодня совсем не в форме. Давайте пожелаем друг другу спокойной ночи, а завтра я вас приглашаю в ресторан.

Он так и не понял, какие планы были у «блаженства и безнадежности» на сегодняшний вечер, но она ничего больше ему не сказала, а, наклонившись и обдав запахом потрясающих духов, поцеловала нежно в угол рта, потом в щеку и в глаза и исчезла, даже не оставив после себя шуршания шелкового халата.

Платонову было горько, еще два дня назад такое прощание с «ней» перевернуло бы всю его жизнь, он, наверное, просто умер бы от ожидания того, что за этим последует. Он и сейчас бы умер, все в его существе дрогнуло, поднялось и опустилось, но в данный момент его волновали другие проблемы и заботы.

Он еще час, как Вий, держа веки руками, чтобы они не закрывались, просидел у телевизора и посмотрел еще две новостные программы. Третью он ждать не стал, понимая, что и здесь увидит тот же самый кастрированный вариант, что и в двух предыдущих. Его двойник на экране красиво говорил о судьбах России, о праве людей знать свое прошлое и настоящее, только все это было фальшивым, как титул дорогой книги, отпечатанный на ксероксе. Самое важное было вырезано и смысл полностью изменен на противоположный.

Владимир Павлович едва добрел до постели и упал без сил. И в те две-три минуты, пока мозг его еще работал, честно спросил себя: «А ждал ли я чего-то другого?» И внутренний голос ответил ему: «Да, ждал другого, но и к этому варианту был в общем-то готов…»

А проснулся Платонов потому, что кто-то ходил по комнате. Нагло, не скрываясь. Было их человека три, может, четыре, но явно больше двух, потому что три голоса как минимум он различил. Шторы на окнах были плотными, да и новолуние на дворе, так что мелькали в темноте только смутные очертания предметов и людей. А может, он просто перепутал, и луна спряталась где-то, чтобы не видеть нашего безобразия.

– Где у него сидюки, как ты думаешь? – спросил один.

– В секретере, на второй полке справа, – уверенно ответил другой.

– Может, сначала дедом займемся? – вмешался третий.

Владимир Павлович, которому изначально не понравилось, что кто-то так по-хозяйски ведет себя в его квартире, хотя он еще жив и в значительной степени здоров, хотел крикнуть что-нибудь. Но при последних словах внутренне сжался, а кричать ему расхотелось.

«Убьют? Сейчас? – лихорадочно металось в голове. – Только бы сразу, только бы не мучили, – и совсем уже пустое, – а у меня столько выходных не использовано…»

Он инстинктивно начал отодвигаться от края кровати к стене, когда кто-то грубо сорвал с него одеяло:

– А дедушка-то не спит.

Его резко схватили за ноги и начали стаскивать с постели. Причем сила, с которой его волокли, была такова, что он не успел даже схватиться за что-нибудь, а только спружинил руками, чтобы не удариться затылком об пол. И ударился-то только плечом, но все равно боль пронзила так, как будто иглой проткнули.

– Ты, дедушка, – сказал голос, и Платонов вдруг почувствовал что-то холодное, мокрое и тяжелое на своем животе, – плохо понимаешь, когда с тобой по-хорошему разговаривают. Ты же в прошлый раз сказал, что не куришь, и мы тебе, как дураки, поверили. Нехорошо…

Холодное и мокрое оказалось еще и очень твердым и впилось Владимиру Павловичу в печень. Он закричал, но кто-то умелый, стоявший возле головы, сунул ему в рот какую-то тряпку, а руки, дернувшиеся к больному месту, были мгновенно перехвачены и прижаты к полу.

– Для недоумков вроде тебя повторяю еще раз, – сказал тот же голос.

Нога в ботинке, а это была именно нога в ботинке, оставила несчастную печень в покое. Платонов вздохнул спокойно, но в ту же секунду жесткий каблук или мысок вонзился ему в солнечное сплетение.

– Если еще раз высунешься, характер покажешь – казним. Порвем, как Тузик тряпку. Ты Тузика видел когда-нибудь, дед?

– Нашел, – сказал другой голос откуда-то от окна.

– Сколько?

– Пять.

– А сколько, щенок сказал, он копий сделал?

– Он сам не помнит – то ли четыре, то ли пять. Что человек может вспомнить, когда в нем столько ханки полощется? – в голосе слышалась явная зависть. – А теперь вряд ли уточнить получится.

Платонов содрогнулся. Значит, добрались и до Арбуза, и до его девушки. Что они с ними сделали?

– И еще, дед, – опять сказал первый голос.

Ботинок переместился на горло, и Владимир Павлович рефлекторно вжал голову в плечи, пытаясь хоть как-то оградить незащищенное и едва оправившееся от прошлого удара место от страшной тяжести. Получалось с трудом, и сознание медленно уплывало.

– Все жесткие диски всех компьютеров, на которых побывала твоя галиматья, лежат теперь в правильном месте. Точнее, не сами диски, а их останки. Так что на будущее, прежде чем что-то делать, старичок, надо крепко подумать.

Нога в ботинке оставила в покое многострадальное горло, коротко и резко ударила в пах.

– Пошли, парни, – сказал тот же голос. – Хватит с него.

Парни пошли, а Платонов, выдернув изо рта собственный носок, еще долго лежал, не в силах не то что подняться, а просто сдвинуться с места.

Глава 50

– «Я, Яков Валериани, родился 1 ноября 1764 года в городе Венеции в семье бедного, но честного дворянина. Рано потеряв отца, а затем и мать, я был взят в воспитание в семью брата своего отца, в которой и рос до восемнадцати лет. – Владимир Павлович читал, изредка, но внимательно поглядывая на „депутата“. – От праздности, в которой я все дорогие своей жизни часы препроводил и которая по несмышлености мне приятною казалась, произошли все мерзостию исполненные дела, а вольность сделала меня отважным и наглым на все предприятия. Научился я просиживать целые ночи весьма скоро в игре, в пьянстве и в других непостоянных забавах проходящие, и был уже совершенного знания во всех карточных играх к погибели своего дома». – Платонов взглянул на приятеля. – Это не то, сейчас я доберусь до главного… «Один Англинский купец, живущий в Венеции, едва не был принужден отказаться от всякого платежа по торгам своим. Сей Англинский купец имел на некоторой знатной особе в России взыскать восемьдесят пять тысяч рублей, но не получил оных. Между тем обстоятельства его требовали неминуемо денег, и я согласился помочь ему, отправившись в Санкт-Петербург, чем удовольствовал его совершенно. Через три недели я ступил ногою на ту землю, которая была театром великих происшествий, добычею соседних держав и отечеством самых миролюбивых людей». Сейчас, Коль, сейчас, – отреагировал Владимир Павлович на нетерпеливый жест депутата, – перехожу к главному. «Давно уже пылал я желанием сыскать себе друга, но друга богатого, пригожего и, если можно, разумного, и женского пола. Петербургские свахи за несколько времени проповедовали уже имя, нрав и добродетели мои. Через два дня после визита ко Двору одна из сих посланниц сказала: ну теперь дело сделано; одну половину совершила я, а ты сооружай другую. Я вас у одной знатной барыни описала честным дворянином, степенным, в любовных хитростях невинным агнцем, словом, я вас называла римским чудом и Итальянским Фениксом. “Да кто она?” – вскричал я. “Это тайна”, – отвечала она, и посадив меня в закрытую карету и завязав глаза, отвезла меня в некоторый дом. Когда я снял платок с глаз, передо мною стояла Великая Княгиня в чрезвычайно простом убранстве и с видом удивительной скромности. Как оказалась, она при прежних со мною встречах сильную ко мне восчувствовала склонность. Но при Русском Дворе все делается из случаев, которых ни избежать, ни предвидеть невозможно, и когда дело от слепых случаев началось, то оными должно и кончиться. Вскоре догадался весь Двор о нашем щастии и, разделившись по кругам, шептал о том, с новым негодованием и завистью. Враг мой, князь***, узнав, что Великая Княгиня плоды любви делит с Итальянцем, старался уговорить ее на то, чтобы прекратить знакомство со мною, и, употребив свою хитрость, весьма в этом преуспел. И так, чтоб скрыть свой стыд, принужден я был ехать в деревню и своего возлюбленного сына, нареченного Павлом, так и не увидел до сего дня».

– Что это все-таки? – наконец не выдержал депутат.

Они сидели на лавочке на бульваре, охрана Николая Николаевича, предварительно отряхнув сидение и постелив на него заботливо прихваченное одеяло, топталась неподалеку.

Владимир Павлович долго мучился – позвонить Николаю и отказаться от встречи. Ему вчера советовали «бросить курить», а его опять тянуло в табачную лавку. Он просидел оставшиеся полночи, глядя в стену невидящими глазами, перебирая свою жизнь по часам и минутам, что помнил, конечно, и решая, как быть.

По всему выходило – надо бы убраться в свою норку и не «жужжать». Не было ни единого положительного момента в том, чтобы опять начать свое «исследование» или тем более попытаться предать свои открытия гласности. Отрицательных сколько угодно, а положительных ни единого. То, что за этим последует, он ясно видел сегодня ночью. А что не видел, о том ему достаточно подробно рассказали.

И все-таки он решил съездить к депутату. Исключительно для себя. То, что он не до конца понимал в этой истории, сидело в нем занозой. И потом ведь совсем не обязательно, что он едет к Николаю по этому делу – он, например, просто хочет продать ему медальон и документы.

Хотя, если бы Господь сейчас реально спросил у Владимира Павловича: «Куда это ты собрался, Платонов?», тот, наверное, признался бы Богу, что не может просто вот так сдаться, что пытается еще бороться. Но это только Богу, а не себе.

По счастью, ночные «парни» были действительно профессионалами, никаких следов пыток и издевательства ни тело Владимира Павловича, ни его лицо не сохранили. Про душу можно не беспокоиться, кто ж ее видит-то днем у нормального человека?

Он отказался разговаривать в офисе депутата, предложил прогуляться, а в последний момент, оставив свое пальто на вешалке в приемной, надел куртку одного из охранников. Депутат изумленно посмотрел на него, потом, что-то, видимо, сообразив, успокаивающе кивнул своему телохранителю, который уже собрался делать Платонову «козью морду».

– Это письмо, как ты видишь и слышишь, – Владимир Павлович аккуратно сложил бумаги и уложил их в папку, – подтверждающее, что отцом императора Павла Первого был вовсе не князь Салтыков, как было принято считать раньше, а итальянский авантюрист Джакомо Валериани.

– Оно не является доказательством, – Николай Николаевич отрицательно покачал головой, – я тоже могу всем рассказывать, что моей матерью была королева Виктория, а отцом – Наполеон.

– Согласен. – Владимир Павлович достал медальон, который он отобрал как вещдок у Анастасии и опять вставил туда портрет. – Посмотри тогда, пожалуйста, вот на это…

– Хороший портрет Павла. Что дальше?

– На обороте написано, поверишь мне на слово, что я вскрывал его, но потом вставил миниатюру обратно, – инициалы «Д.В.» и дата – 1755 год. Не помнишь, сколько лет Павлу было в это время.

– Мало, – депутат рассматривал медальон, – да и одежда на человеке другая, скорее Елизаветинского времени. А не подделка?

– Нет, – уверенно ответил Платонов, – потому что портрет и записки пролежали двести лет запертые в моем ларце.

Николай Николаевич поднял голову и посмотрел на собеседника:

– А ты, значит, знаешь, что там были не чеченские документы? Я уж после вчерашнего твоего выступления по телевизору решил, что ты совсем свихнулся.

– Понимаю. А во вчерашнем моем выступлении от меня была только обложка. Все остальное – фальшивка.

– Ну, слава Богу, что ты меня из-за этого вытащил, – депутат смотрел насмешливо, – а я думаю, на улицу вывел, чтобы не слушали, а сам «штучки» показывает. Испугался, думаю, сломали. А ты, оказывается, все такой же настырный, как раньше.

«Штучками» он называл всякий интересный антикварный материал.

– У меня есть еще некоторое количество документов. – Платонов тему развивать не стал, вынул и показал пачку бумаг. – Они связаны с этим портретом и доказывают, что вся история – подлинная.

– Сколько ты хочешь, чтобы покончить с этим?

– Не продается.

– Тогда зачем ты их принес? Показать мне, какой ты умный? Я и так давно это знаю…

– Хочу поменяться с тобой.

– И что тебе нужно? – Николай Николаевич повернулся и с подозрением посмотрел на Платонова. – Брюллова не отдам, даже не пытайся.

– Информация, – спокойно ответил Владимир Павлович.

И то, что он не обратил внимания на упоминание о давно выманиваемом им у Николая Николаевича рисунке Брюллова, как-то особенно подействовало на депутата. Он внутренне напрягся, но потом, чтобы Платонов не заметил этого напряжения, откинулся на спинку скамейки:

– И что ты хочешь знать?

– Кто это сделал? Я довольно хорошо понимаю сегодня, что было сделано и зачем, но вот кто – не знаю. И еще – зачем ты хотел меня предупредить тогда, когда мы к тебе с «сыном» приезжали?

– А он тебе правда «сын»?

– Почти. Не отвлекайся…

Николай Николаевич задумчиво почесал подбородок, потом решился:

– Давай так, ты мне отдаешь это, – он показал медальон, который до сих пор держал в руках, – и рассказываешь о том, что знаешь и как догадался. Я как раз о подробностях мало что знаю.

– И ты мне рассказываешь все?

– И я тебе рассказываю то, что знаю сам, – охладил его пыл Николай Николаевич. – Думаю, что всего об этой ситуации сейчас не знает никто.

– С тобой особенно не поторгуешься… Я, правда, собирался тебе дать полную запись вчерашнего «интервью» послушать, только записи эти у меня неожиданно закончились.

И Платонов начал свой рассказ. Иногда депутат прерывал его вопросами, но больше слушал и качал головой.

– Когда ты в первый раз усомнился в том, что в шкатулке действительно лежали чеченские документы?

– Когда перечитал вот это. – Владимир Павлович показал письмо Якова Валериани к потомкам. – Видишь, здесь написано: «Сей ларец содержит в себе многоценный вклад, могущий отверзнуть путь к великим бедам и напастям не токмо для России, но и для иных государств». Что такого важного и тайного могло быть для человека в начале девятнадцатого века в мирном договоре с Чечней, чтобы он прятал его от всех и вся? А уж когда сравнил даты, стало все понятно.

– Какие даты?

– Ну, на этих чеченских бумажках стоит дата – тысяча восемьсот седьмой год. А здесь в письме – тысяча восемьсот одиннадцатый.

– Ну и что?

– А то, что из письма же следует, что тайна передавалась по наследству от деда к отцу, от отца – к сыну. А дед умер в семьсот восьмидесятых. Но перед этим, как получается, передал сыну договор, заключенный через двадцать лет после его смерти. Тот, кто все это делал, придумал хорошо, но исполнил очень грубо. Фальшивку запихнули в настоящую раму и думают, что никто не заметит…

– А почему ты считаешь, – прервал его депутат, – что документы, которые положили тебе, – фальшивые?

Глава 51

Платонов помолчал, оглянулся по сторонам, охрана депутата маячила невдалеке. «Интересно, а где моя охрана?» – подумал он.

– Потому я знаю, что это – фальшаки, – он сделал ударение на «знаю», – что, я же тебе говорил, придумали хорошо, а исполнили плохо. Это документы, которые уже опубликованы и легко доступны в Интернете. На самом деле, как я понял, черт ногу сломит с этими бумагами о присоединении Чечни. Даже даты этого присоединения везде разные, лет на пятьдесят не совпадают. По-моему, это означает, что никаких реальных документов просто нет, поэтому и изготовили мои. Просто сделали прямой перевод на старый русский язык начала девятнадцатого века с каких-то бумаг, которые где-то хранятся, но не являются, видимо, легитимными, иначе о них знали бы все. Их грамотно переписали на правильную бумагу, правильными чернилами. Потом подстарили, потом положили в мою шкатулку. Работали на дураков – авось пройдет, провенанс-то был безупречен.

– Что такое провенанс?

– Ты, Коля, хоть столько в нашем мире крутишься, все-таки как был лохом, так им и остался. Провенанс – это значит происхождение, откуда появился предмет на свет Божий, где был раньше и так далее. А тут – шкатулка, которую закрыли двести лет назад, и нашел и открыл ее не мент, не дипломат, не чиновник какой-нибудь, а маргинал, никогда ни к какой политике не причастный. Нашел на адресе, купил, долго ломал голову, потом открыл.

– Понятно, а дальше?

– Что дальше? – не понял Владимир Павлович.

– Как ты дальше разбирался во всем этом?

– А дальше мне Анастасия, моя соседка, отдала отремонтировать этот медальон, потом я нашел у нее ключ и расспросил. Она и отдала мне то, что я сейчас тебе читал. Все мне было уже более-менее понятно, кроме одного – когда они подменили документы. А потом у нее спросил, да и сам уже догадался – был только один момент подходящий – пока я возился с Плющом. Это мой напарник, такой молодой длинный нахал, и он попал в аварию, прямо под окнами моего дома, – объяснил он, отвечая на недоуменный взгляд Николая Николаевича. – Как мне теперь кажется, они услышали о шкатулке от Болтуна, ты же его знаешь, или Плюща, это не имеет значения, и в чьей-то воспаленной голове родилась идея. Наверное, меня начали пасти, следить, слушать. Во всяком случае, я уверен, что шкатулка побывала в их руках, и они кое-что про ее замки поняли раньше меня, но тоже не могли сообразить до конца, как ее открыть. А когда я догадался о пропущенном тексте – «открывать по-жидовски», то сдуру сказал это вслух. И все было решено. Плюща они, как я понимаю, держали, напоив, где-то под рукой, документы были наготове в квартире у соседки. Я уехал с напарником на «скорой» на пару часов, за которые все и было сделано – фальшивые бумаги оказались в настоящем ларце.

– А что там было с тигром? Ты его действительно застрелил или это тоже болтовня журналистская?

– Я думаю, что тигр был единственным в этой истории подлинным участником. Махмуд этот, я не удивлюсь, если он окажется каким-нибудь дагестанцем, а не чеченцем, или вообще туркменом, при всем моем уважении я их плохо различаю. Ребята его, мне кажется, как-то связаны с цирком, недаром животные их приняли за своих. Все это – маскарад. Их задача была напугать меня до полусмерти, чтобы я прибежал в милицию или ФСБ или куда-нибудь еще с этими документами.

– Скорей куда-нибудь еще, – прервал Платонова депутат. – Так что там все-таки была за перестрелка в цирке?

– А не было никакой перестрелки. Никакой, кроме стрельбы по невинному животному. Может, это и было в планах – пострелять на моих глазах для вящей убедительности, но когда они меня вырубили, и накрепко, кто-то умный решил, что лучше не стрелять, а сделать из меня героя.

– Откуда ты знаешь, что ничего не было?

– Видел сводку ментовскую за этот день. Хоть что-нибудь там было бы упомянуто, а там только про смерть тигра. Ну, зачем им скрывать, если что-то происходило? Еще вопросы есть?

– Пока нет.

– Теперь, значит, твоя очередь, – Владимир Павлович сидел, опустив плечи. Не прошло и полдня, а он уже страшно устал. – Кто за всем этим стоит? Неужели сам?

– Нет. Не сам. Это был просто подарок ему, нужный подарок.

– Тогда кто?

– Имя я не назову, оно все равно тебе ничего не скажет. В каждом правительстве есть свой такой человек, серый незаметный, но он генерирует идеи, которые потом кто-то исполняет.

– Его не Константином зовут? – осторожно спросил Платонов.

– Константин?

– Так зовут мужа моей соседки, – Владимир Павлович кашлянул, ему с трудом далась эта фраза, – бывшего мужа, который ее завербовал, чтобы она следила за мной.

– Ах, Костя, – понимающе кивнул депутат, – Костя – это просто мальчик-с-пальчик, разве его кто подпустит.

– За тобой еще один секрет, – напомнил ему Платонов, – каков твой интерес был в этом деле? Почему ты меня пытался предупредить?

– Я просто хотел сам сыграть. – Николай Николаевич зябко передернул плечами. Хоть и теплая, но все-таки зима на улице. – Понимаешь, человек этот, о котором мы с тобой речь ведем, впал некоторым образом в немилость. И вся эта история была им задумана для возвращения во власть. Вроде как: «Вы меня к себе возьмите, я вам пирожное принес…»

– А ты хотел у него это пирожное из рук забрать, – догадался Владимир Павлович, – и сам принести.

– Вроде того.

– Хорошие у вас там нравы, – покачал головой Платонов, – я уж лучше с бандитами буду общаться.

– Это – по желанию, – развел руками депутат. – И вчера ты, значит, со всеми этими новостями пытался на телевидение пролезть? Голова-то у тебя вообще не работает?

– А что мне делать? – вдруг разгорячился Владимир Павлович. – Если ты такой умный, дай совет. Я уже все передумал. Знаешь, лет сорок назад я шел по ГУМу, по второму этажу и на моих глазах человек приковал себя наручниками к перилам и стал бросать вниз листовки. Мне не досталось ни одной, я только видел, как к нему бросились и начали выкручивать руки, а он все продолжал что-то выкрикивать.

– Ты что, – депутат ошарашенно смотрел на приятеля, – собираешься в ГУМе приковываться? Совсем рехнулся, старый?

– Была такая мысль, – признался Платонов, – я даже наручники купил, – он покраснел, – в «секс-шопе».

– А на Красную площадь, как те семеро в шестьдесят восьмом, не собирался выйти?

– И об этом думал. Еще была мысль сымитировать нападение на какого-нибудь чина, полезть в карман, достать пистолет игрушечный. Помнишь, как человек в Брежнева стрелял?

– Да тебя прикончат, пока ты еще руку будешь вынимать, – Николай Николаевич тяжело вздохнул. – Зачем ты все это затеваешь?

– Понимаешь, я не могу чувствовать себя скотом. Я – не быдло, а когда подумаю, как много людей под это дело уже убито, то становится жутко. А если подумаю, сколько еще будет убито, это ведь реальный повод к эскалации войны, то просто жить не хочется…

– Да-а… – протянул депутат, – давно мы с тобой, Володь, знакомы, а, выходит, ничего я про тебя не знаю. Неужели ты думаешь, что-то изменится, если этот твой рассказ предать гласности?

– Конечно.

– Тогда представь себе, что ты не заметил, что в шкатулке что-то есть, не искал концов и не пытался ее открыть? Что было бы тогда?

Платонов молчал.

– Ничего бы не изменилось. Ни-че-го, – отчеканил депутат, – документы нашлись бы в каком-нибудь другом месте, в развалинах замка английского лорда или в фондах Стокгольмского музея. И никто бы так и не узнал, что Павел Первый – наполовину итальянец. Так ведь и твой дружок, этот Валерини…

– Валериани, – автоматически поправил Платонов.

– Какая разница? – поморщился Николай Николаевич. – Он на это и рассчитывал: этими своими бумажками пушку зарядил и выстрелил – где упадет ядро, там пусть и лежит.

– Не понял.

– Если бы он хотел, чтобы все знали – дал бы всем посмотреть и сделал доступным для каждого. Если бы хотел, чтобы не знал никто – уничтожил бы. А он просто не знал, что с этим делать, и отправил нам, в будущее – разбирайтесь, мол. А они к тебе попали сегодня, когда тайна их уже никакого значения не имеет, вот и все.

– Забавная теория.

– Обхохочешься. Меня сейчас другой вопрос интересует – почему ты до сих пор жив?