Текст книги "Вечерний день"

Глава 40

У Владимира Павловича был приятель, который в семидесятые годы отсидел за инакомыслие. То есть статья была другая, вроде двести шестой – хулиганство, но все хорошо понимали, за что попал человек – у него нашли иностранные политические журналы на русском языке. Сейчас этот знакомый жил где-то в Израиле, а Платонов лет двадцать о нем ничего не слышал.

А тогда было страшно до обморока – журналы эти принадлежали Платонову, но человек его не сдал. Ничего политического в том поступке Владимира Павловича не было, просто из любопытства купил у случайного человека на знаменитом черном книжном рынке на Кузнецком, прочитал и передал другому, а получилось просто ужасно. Кто-то это увидел, стукнул, приехали с обыском…

Все два года, пока человек сидел, а затем еще четыре, пока въезд в Москву ему был запрещен и жил он где-то под Вологдой, Платонов каждый месяц опускал в почтовый ящик конверт с деньгами для его жены и двух дочерей. Конверт был нужен не для того, чтобы изображать Гарун-аль-Рашида, просто зачем ей, жене, знать о его причастности к этому делу? Предсказать ее поведение он не мог, а экспериментировать боялся.

Когда приятель вернулся, он разыскал Платонова, чтобы поблагодарить его за заботу, но еще, кроме того, попросил денег на обустройство после ссылки. Владимир Павлович пожал ему в ответ руку, денег дал, потом давал еще трижды, на гарнитур, перевоз родителей жены из Армавира и на что-то еще.

А потом пошел к своим знакомым блатным и спросил, как быть? Получалось, что восемьдесят пять, если не девяносто процентов зарабатываемых денег уходило теперь на содержание этого самого приятеля.

Блатные попросили подробно описать ситуацию, посчитать, сколько денег выплачено, и долго смеялись над Платоновым. Оказалось, что существуют расценки на отсидку. Сегодня Владимир Павлович никаких цифр, естественно, не помнил, но фигурировали ставки за общий режим, специальный, особый, за ссылку, за предварительное следствие. В основном это касалось подельников, как у него и было с этим приятелем, когда один садился, а второй находился на свободе и содержал первого и его семью.

Но можно было попытаться и просто нанять человека, который брал на себя вину и садился вместо него. К тому же блатные объяснили, что сидел-то человек все же за себя, а не за Платонова, потому как тот дал кому-то читать журналы сам, не просчитав стукача. Они предложили навестить знакомого и объяснить ему, как и что. Владимир Павлович отказался.

Он собрал большую по тем временам сумму, тысяч пять рублей, принес приятелю и честно сказал, что это в последний раз. Приятель, поджав губы, деньги взял, а потом ославил перед всеми знакомыми как крохобора и предателя. Ну, да Бог с ним…

Эта история вспомнилась только потому, что была единственным фактом в его жизни, когда Платонов хоть как-то коснулся политики. Он даже на выборы ни разу в жизни не ходил, а увидев по телевизору политическую передачу, переключался на другой канал. Он не считал свою позицию правильной, никому ее не предлагал, ни с кем в споре ее не отстаивал, просто так жил, так исторически сложилось…

И сейчас, оказавшись в эпицентре политической ситуации, мало того, в ситуации этой очень много зависело именно от него, он растерялся. Единственное, что он понимал, как говорил известный политик, «однозначно», это то, что ему никак нельзя сидеть на этих документах. Шкатулка жгла руки, и Владимир Павлович на себя примерял метафору о сидении на пороховой бочке. Необходимо было что-то предпринять. И быстро. Но что?

Вариантов, как всегда, было несколько: выбросить на помойку, передать кому-то из политиков, передать в прессу, в западные средства массовой информации. Версии – продать представителям чеченских боевиков для уничтожения и оставить у себя для коллекции – не рассматривались как слишком экзотические и опасные для жизни.

Четыре первых варианта были доступны: пролистав записную книжку, Платонов обнаружил, что знаком и с политиками, и с журналистами, как российских средств массовой информации, так и западных. Для него человек не отождествлялся с профессией, и Владимир Павлович как-то раз был довольно сильно удивлен, увидев в журнале фотографию своего клиента среди пятидесяти самых влиятельных людей России. Другой знакомый на глазах вырос из телерепортера до продюсера канала и теперь, оставаясь в записной книжке, почти не появлялся на экране.

Все это было очень хорошо и здорово, только общаться с этими людьми можно было только после принятия решения, после, а не до, чтобы не стать пешкой в чужой игре. Правильней всего было позвонить Коле, поскольку он был самым старым знакомым и одновременно самым вменяемым из этой команды людей с воспаленным самолюбием.

Платонов пошел звонить сразу же после антракта. Но произошло непредвиденное: видимо, обидевшись на то, что Владимир Павлович звонит после вскрытия шкатулки, а не до, как он просил, Николай говорил холодно и странно и встретиться согласился только через три дня.

– Исчезни ты на некоторое время, – в сердцах сказал он под конец разговора. – Нельзя же быть таким идиотом, даже в старости, – и повесил трубку.

И Платонов вдруг ясно осознал, что Коля прав и его, кроме всего прочего, могут легко шлепнуть, чтобы добраться до шкатулки. По его представлению, существовало как минимум три партии и три возможных варианта отношения к тем документам, которыми он обладал, и всем трем он живым и невредимым был совершенно не нужен.

«Чеченские сепаратисты», как их называли в газетах, должны были завладеть бумагами, чтобы их уничтожить. «Ястребы» из Военно-промышленного комплекса должны были, наоборот, стремиться их опубликовать, чтобы укрепить свою позицию. И наконец, третья и, возможно, самая многочисленная и разношерстная компания – люди, которым эти документы нужны, чтобы спекулировать ими и получать всевозможные прибыли и от первых, и от вторых.

Причем ставки у всех троих могли быть такие серьезные, что одна маленькая жизнь никому не нужного старика не должна была приниматься в расчет. Беда была только в том, что стариком этим был он сам, и жизнь принадлежала ему – Владимиру Павловичу Платонову. И он ей пока, во всяком случае, дорожил.

В какой-то момент он махнул рукой на патриотические чувства. Все равно, так или иначе, то, что у него сейчас на руках, будет использовано политиканами в своих интересах, и только в своих. То, что никто из них не будет принимать в расчет интересы России, сомнения не вызывало. Хотя бы только потому, что с определенного уровня политики интересы самих политиков и воспринимаются ими как интересы страны, которая их породила. И не только в России – смотри любые газеты и телепередачи и читай любые книги.

Он опять побежал звонить, решив сдаться телевизионному продюсеру, рассудив, что тому может быть интересен сам материал, а не тот, кто его нашел. Озвучит, все завоют, забегают, но его, Платонова, это уже касаться не будет. А уж убивать Владимира Павловича продюсеру никакого резона нет.

Но тот был занят, трубку взял его помощник и вежливо сообщил, что шеф перезвонит при первой возможности. Это был какой-то новый человек в окружении продюсера, все предыдущие Платонова знали и не переспрашивали по три раза, кто звонит и по какому поводу.

Представление закончилось, народ повалил из зала к раздевалкам, и Владимир Павлович едва успел на свой пост. Начался тот же танец, но в обратном порядке: номерок, четыре шага, куртка. Номерок, шесть шагов, пальто. Два номерка, пять шагов, пальто и куртка.

Чем бы ни закончился сегодняшний вечер, шкатулку, это Платонов решил твердо, он домой не повезет. Лучше всего, конечно, арендовать ячейку в банке, как в кино, но, во-первых, по ночам банки не работают, а во-вторых, он не имел ни малейшего представления, как это делается. Так что подойдут и простые багажные камеры на вокзале.

Владимир Павлович выдал последнюю куртку, пересчитал бинокли и вешалки, подмел пол. Оделся и направился к выходу. На всякий случай, прежде чем выйти на улицу, он постоял несколько секунд, вглядываясь в темноту. Потом осторожно приоткрыл дверь и занес ногу над порогом. Но в это же мгновение мужчина в стоящей прямо напротив дверей машине затянулся сигаретой. Слабый огонек осветил его, и Владимир Павлович увидел ставшие уже почти родными усы Махмуда.

Глава 41

Прошло почти полтора часа с тех пор, как Платонов вернулся со своей «экскурсии» на служебный вход. Он сидел в своем отсеке гардероба, никем не замеченный, и терпеливо ждал. Слабая надежда на то, что Махмуд и его сотоварищи (а они были, Владимир Павлович хорошо помнил еще как минимум три силуэта в машине), не дождавшись его появления, уедут, теплилась в его сознании, хотя надежда эта была очень зыбкой.

Из цирка, как знал Платонов, было три выхода: служебный, на котором его ждали, зрительский, который к тому времени, когда Владимир Павлович пытался выбраться, был уже закрыт. И ворота, через которые завозили на манеж декорации и животных. На них вообще-то и была вся надежда. Ну откуда человек не цирковой мог знать, что бетонный забор с воротами на соседнюю улицу имеет отношение к цирку?

Однако установить это можно было только опытным путем. Если его не цирковые друзья знали об этих воротах, то надежды не оставалось никакой. И Платонов тянул время, как человек с признаками сахарного диабета не идет к врачу сдавать анализ крови, боясь, а вдруг – правда, и он уже не просто человек, а почти инвалид?

Надо было, как казалось его воспаленному сознанию, дождаться того момента, когда все утихнет, все разойдутся и ждать его уже будет бессмысленно. Тогда-то он и выберется потихоньку и отправится… Но куда? Куда, собственно, он собирался отправиться?

Первые полчаса своего добровольного затворничества Владимир Павлович пытался пойти кому-нибудь позвонить, найти помощь, хотя бы какую-нибудь поддержку. Но потихоньку, по мере просмотра записной книжки, как реальной, бумажной, так и виртуальной, хранящейся в памяти, идея эта увядала на глазах и постепенно захирела настолько, что сейчас Платонов о ней даже не вспоминал.

Плющ лежал в больнице с поломанными ногами, бездарный «сын», похоже, вернулся в свой Северодвинск, что, наверное, было и к лучшему. Коля его послал фактически: культурно, но послал.

Пойти путем рядового гражданина – позвонить в милицию – Платонов тоже не мог. Несколько часов назад милиция арестовала Махмуда, и вот, пожалуйста, тот сидит у входа в цирк как ни в чем не бывало.

Был момент, когда Владимир Павлович всерьез рассматривал идею вызвать «скорую» и на ней скрыться отсюда. Болячек для этого хватало, в этом никакой проблемы не было. Проблема была в другом – куда девать ларец, если его, Платонова, положат в больницу. А это могло произойти легко и просто. Никто не будет слушать старика со шкатулкой, погрузят на носилки и увезут. Вкатят какого-нибудь недорогого обезболивающего и оставят прямо в коридоре.

Можно было, конечно, использовать «скорую» как такси, дать денег и попросить, чтобы довезли куда-нибудь. Но во-первых, денег с собой было мало. Он никогда не брал их с собой на работу, опасаясь именно такого случая – станет плохо, начнут укладывать на носилки, а деньги выпадут.

А во-вторых, куда попросить отвезти? Из всех людей, которым Владимир Павлович мог сейчас доверять, осталась только Настя, но он прекрасно понимал, что возле дома его ждут, и так подставлять женщину он не мог. Любую, а что уж говорить о «блаженстве и безнадежности». Гостиница, где он мог бы временно отсидеться, возможно, была наилучшим вариантом, но тут опять смотри «во-первых».

Владимир Павлович обшарил все карманы и наскреб вместе с сегодняшними деньгами за бинокли и вешалки почти две с половиной тысячи рублей. По его представлению, этого должно было хватить на одну ночь, но вот какие гостиницы сегодня существуют, а какие превратились в китайские общежития или интернациональные публичные дома, да и есть ли там места, или их надо предварительно заказывать, он не имел ни малейшего представления.

Внезапно ему в голову пришла идея, ослепительная и идиотическая одновременно, как все гениальное. Можно поехать в студенческую общагу к Руслану, попросить его выдать его за родного деда и остаться переночевать. А назавтра позвонить кому-нибудь из дилеров, попросить взаймы до лучших времен и послать за деньгами Руслана.

Расплатиться с ним за хлопоты и, решив вопрос с гостиницей, на несколько дней лечь на дно. В этом плане тоже были очевидные дыры – что делать, например, если ни Руслана, ни Льва, ни Марины не окажется на месте, но это было хоть что-то. Можно было, к примеру, встретить того охранника, которому он дал пятьсот рублей.

С этого можно было начинать, и Платонов поднялся и направился к закулисной части, чтобы через нее пройти к воротам.

Сторож с недоумением проводил Владимира Павловича глазами, но ничего не сказал. Они встречались иногда в буфете, пару раз перекинулись ничего не значащими фразами, на этом их знакомство и ограничилось. Приготовленная Платоновым история о том, что он заснул на своем стуле, а теперь будить дежурную на выходе не хотелось, поэтому он и идет через ворота, не понадобилась.

Он шел уже мимо клеток с животными, и до выхода на улицу, до небольшой двери, прорезанной в воротах, оставалось метров пятнадцать, когда сзади послышался шум. Владимир Павлович обернулся, надеясь, что это какой-нибудь запоздавший рабочий из номера все еще кормит тигра или медведя, приучая их к себе, или сам медведь, почуяв чужака, заворочался во сне.

Но шум раздался и впереди, дверь в воротах отворилась, и вошел Махмуд в сопровождении еще двоих крупных и серьезных ребят. Платонов оглянулся, сзади тоже стоял человек, отрезая ему пути к отходу.

«Странно, – подумал Владимир Павлович, – звери, как мне кажется, не могут спокойно переносить присутствия посторонних…»

– Здравствуй, дедушка, – спокойно сказал Махмуд, как будто они встретились не за кулисами цирка, а на квартире или в офисе, – шкатулка отдай.

Платонов стоял, рассматривая противников. Шансов у него не было никаких, но и отступать просто так не хотелось.

– Я устал за ты гоняться, – опять сказал чеченец. Никаких оснований сомневаться в его национальности у Владимира Павловича не было. – Ты очень шустрый дедушка.

За спиной Платонова раздалась какая-то возня. Он обернулся, уверенный, что уж тут-то никого из людей Махмуда быть не должно. На него сквозь решетку смотрели желтые глаза тигра. Откуда-то он знал, что это – тигр, а не тигрица, может, слышал какой-то разговор. Хищник вдруг оскалил клыки и глухо зарычал.

– Смотри, Платонов, – засмеялся чеченец, – даже тигр на тебя не доволен. Давай шкатулка.

Но Владимир Павлович так и стоял столбом, только чуть отклонился от клетки, чтобы тигр не мог его достать сквозь широкие ячейки. Он никак не мог решиться вот так просто отдать ларец. Но что же делать?

– Тебе, может, денег хочется? – спросил Махмуд и что-то сказал на непонятном языке.

Его товарищи дружно засмеялись.

– Доллары хочешь? Или евро? – что-то было издевательское в словах главаря, что подельники его опять захохотали. – Мы можем дать. Ты только скажи – в банк положить или на могилу. Давай шкатулка…

Платонов машинально и как-то по-детски убрал руки с ларцом за спину и шагнул назад. И вдруг почувствовал, что шкатулка выпала, но стука от падения не было. Он обернулся и увидел, что ларец от его слишком резкого движения проскочил через решетку и упал на дно клетки, покрытое опилками.

Владимиром Павловичем овладел азарт, и он, засмеявшись, изо всех сил пихнул ларец, от чего тот проехал метра два и оказался рядом с почти успокоившимся тигром. Полосатый красавец поднялся и опять глухо зарычал. Платонов, злорадно улыбаясь, отошел в сторону – на, возьми теперь ларец, хочешь – за рубь, хочешь – за двадцать…

– Шакал старая, – выругался Махмуд, – козел вонючая… – добавил он, как почти нормальный русский блатной.

Затем обернулся и что-то сказал своим спутникам. Один из них огляделся, схватил стоящие рядом вилы и, просунув их сквозь решетку, попробовал достать ларец. Тигр, опять зарычав, лапой ударил по вилам, и черенок с громким щелчком разломился пополам.

– Шайтан проклятая… – опять выругался Махмуд.

Он еще раз что-то сказал своим спутникам и протянул руку. В нее тотчас же вложили пистолет с утолщением в конце дула, как понял чуть позже Владимир Павлович, это был глушитель.

Чеченец прицелился, и первый выстрел щелкнул одновременно с запоздавшим криком Платонова «Нет…».

Тигр подпрыгнул и завизжал от боли. Махмуд выстрелил второй раз, третий, но то ли вообще промахивался, то ли не мог попасть в жизненно-важные точки, потому что визг прекратился, и огромное прекрасное животное бросилось в свою последнюю атаку. Откуда ему было знать, что клетка не пустит, не даст наказать обидчика.

Чеченец стрелял без передышки. Тигр в прыжке ударился о толстые прутья, это, видимо, окончательно сломило его или Махмуд, наконец, попал, только яростный боец упал на дно клетки и судорожно задергался, а Платонов закричал в голос и, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, бросился вперед.

Но никуда не добежал: один из людей Махмуда просто выставил руку, и Владимир Павлович, налетев кадыком на нее, перестал дышать и рухнул на пол.

Глава 42

Возвращение шло трудно. Действительность постепенно выплывала из окружающего тумана и совершенно не нравилась Платонову. Во всяком случае, поначалу. Бледно-розовый оттенок слева, ослепительно белый впереди, матово-белый сверху и зеленоватый с неприятным коричневым пятном посредине справа. И все это размытое и как-то не в фокусе. И еще какие-то мелкие и неясные детали повсюду.

Четкость изображения пришла позже, а четкость понимания вслед за ней. Стена, окно, потолок, другая стена с дверью посредине. Большая стеклянная колба на кронштейне, от нее трубочки и трубки в разные стороны. Трехногий табурет, на нем чьи-то огромные ботинки, почему-то стоящие на задниках рифлеными подошвами к Владимиру Павловичу. Подошвы пошевелились и поменялись местами.

Платонов испуганно зажмурился, потом медленно открыл глаза и проследил за синим материалом, идущим от подошв куда-то в сторону. На том конце материала обнаружилось лицо тоже рифленое, как подошвы. Или так падал свет?

– Где я? – спросил Владимир Павлович.

Скорее ему показалось, что спросил, на самом деле ни одного звука не раздалось, только вдруг резанула боль по горлу. Он непроизвольно дернул рукой в сторону шеи, и потерял Рифленого из виду. И сейчас же справа, с той стороны, где лежали подошвы, раздался грохот.

Платонов скосил глаза, над ним возвышался огромный усатый мужичина. На лице его заиграла радостная улыбка.

– Владимир Павлович очнулись, – торжествующе заорал он.

Палыч хотел остановить его, но рука слушалась плохо, а попытка говорить была слишком свежа в памяти, и он просто шевельнулся.

Теперь слева послышался какой-то топот, и Платонов скосил глаза в ту сторону. Мужчина в белом халате, две женщины в таких же одеяниях, мужчина в темном костюме и в галстуке молча смотрели на него.

«Что происходит?» – подумал Палыч.

Он с трудом поднял руку, и тотчас же одна из женщин выступила вперед и протянула ему ручку и блокнот. Владимир Павлович удивленно взглянул на нее и попробовал писать. Получалось отвратительно, руки не слушались, и от каждого движения рукой или любой другой частью тела болело горло.

Однако человек в белом халате взял у медсестры бумажку с каракулями и легко прочитал:

– «Где я?»

Видно, такое чтение было ему не впервой.

– Вы в госпитале, а я – начальник его – полковник медицинской службы Загода, уважаемый Владимир Павлович, – продолжил он.

«С каких это пор полковники зовут меня „уважаемый“? – подумал Платонов. – Надеюсь, я ничего не натворил…» Он опять потянулся к бумаге, и медсестра тут же оказалась под рукой.

«Что со мной?» – написал он дрожащей рукой.

– У вас, дорогой Владимир Павлович, от удара повреждена трахея, – полковник улыбался, словно то, что он говорил, было замечательной новостью, – но, слава Богу, не сильно. Постарайтесь не разговаривать еще дня два-три, пишите нам записки. «Давно я здесь? Я ничего не помню…»

– Пятый, – одна из медсестер хотела что-то сказать, но Загода властным движением остановил ее, – нет, шестой день. У вас был шок, почти кома, поэтому естественно, что вы ничего не помните.

«А почему вы все улыбаетесь?»

– Радуемся, – полковник оглянулся по сторонам, словно ища поддержки от своего окружения, – что вы пришли в себя.

«Я ничего не помню…» – Платонов писать не стал, а просто дважды подчеркнул написанную раньше фразу.

Мужчина в черном костюме и в галстуке отделился от двери, которую подпирал во время этого монолога-диалога, и выступил вперед:

– Позвольте мне, уважаемый и дорогой Владимир Павлович, – начал он как по писаному, потом все-таки достал это «писаное» и уткнулся в него, – выразить вам признательность и благодарность от всех настоящих патриотов России, а также от нашего правительства.

Платонов с тоской смотрел на человека в костюме, все-таки он явно что-то сделал, пока был в невменяемом состоянии, но вот что? Почему-то слова, которые беспрерывно извергал человек, ничего не проясняли.

– И позвольте мне от имени, так сказать, и по поручению, – человек даже сложил какое-то подобие улыбки на лице, – вручить вам, уважаемый Владимир Павлович, орден Мужества…

Он почти строевым шагом подошел к кровати Платонова и нацепил почему-то на пододеяльник небольшой серебряный крест на голубой ленте. Вся компания заулыбалась еще шире, хотя, казалось, шире уже невозможно.

Владимир Павлович потрогал крест рукой, опять потянулся к ручке и бумаге.

«Объясните мне все-таки, что я такого сделал?»

Он беспомощно улыбнулся и попробовал понять, на чем собственно кончился его мир, но вспомнил только, как вез Плюща в больницу. Может быть, вся эта чехарда связана с ним?

«Виктор жив?» – написал он.

– Какой Виктор? – недоуменно и даже с некоторой долей брезгливости спросил полковник. – Кого вы имеете в виду?

«Виктор Плющ, – нацарапал Платонов, – он попал в аварию возле моего дома. Больше я не помню ничего…»

Загода вслух прочитал это послание и посмотрел на человека в гражданском. Тот упорно смотрел в окно, и полковник кивнул одной из медсестер. Та немедленно вышла.

Полковник опять посмотрел на человека в гражданском, но тот, видимо, без писаного не мог вымолвить ни слова, поэтому отдуваться пришлось Загоде.

– Ваш подвиг, Владимир Павлович, – торжественно сказал он, – не связан ни с каким Виктором Плющом, хотя и в этом, в этой трогательной заботе о своем знакомом, проявляется величие вашей души.

Платонов чуть не плакал, только совсем не от умиления (про величие своей души он знал лучше любого полковника), а с досады. Кто-нибудь скажет ему, в конце концов, что происходит?

– Вы спасли для нашего государства то, что сегодня ему было необходимо, – словно услышав наконец его мысли, радостно сообщил полковник.

При этом он с ненавистью смотрел на человека в гражданском, перестав обращать внимание на Платонова.

«Спас? – подумал Владимир Павлович. – Я что, открыл шкатулку?»

Вернулась медсестра и что-то прошептала на ухо полковнику. Он опять заулыбался и сообщил:

– Ваш приятель по фамилии Козорезов, а не Плющ, дорогой Владимир Павлович, находится в полной безопасности. Мы даже взяли над ним шефство.

Медсестра хотела что-то возразить, но Загода жестом прервал ее.

– А теперь мы уходим, чтобы больше вас сегодня не беспокоить, потому что вам надо отдохнуть. Мы вас поздравляем с прошедшим Новым годом и надеемся, что Рождество будем праздновать гораздо веселее. Леонид, – он показал на человека в ботинках с рифленой подошвой, – останется здесь в палате и будет следить, чтобы вас никто не беспокоил.

Владимир Павлович начал быстро царапать на листе бумаги, но все, что должно произойти, видимо, уже произошло и дальнейшее никого не интересовало. Процессия удалилась в дверь, Леонид занял свое место, а его ботинки – свое.

Платонов посмотрел вслед процессии, потом на своего цербера. Тот, как оказалось, был аккуратистом, на табуретке, чтобы не запачкать ее, была постелена газетка. Владимир Павлович постучал рукой по спинке кровати, привлекая внимание Леонида.

Он поднял голову, и Платонов протянул ему только что нацарапанную записку. Цербер прочел ее и задумался. Видимо, никаких инструкций у него на эту тему не было и ничего в самой просьбе не показалось ему незаконным. Он встал, снял с табуретки газету и протянул Владимиру Павловичу.

На первой же странице Платонов увидел свое лицо и прочел огромный заголовок: «Последняя сенсация года. Тигр вступился за страну. Скромный цирковой гардеробщик находит документы, подтверждающие добровольное присоединение Чечни к России. Ночная перестрелка в цирке…»

И Владимир Павлович вспомнил все, до момента смерти тигра…