Текст книги "Золото Колчака"

Начальник поднял глаза и отложил карандаш:

– Как нет? А где же он?

– Потерял.

– Где потерял?

– Не знаю, гражданин начальник.

Начальник пристально вглядывался в лицо Михайлова:

– А что у вас с лицом?

– Упал, гражданин начальник.

– Ясно. Вы хотя бы понимаете, что вам это просто так не сойдет? Я все равно верну свою вещь, но вы пострадаете более чем серьезно.

– Понимаю, гражданин начальник.

– Ну, вот и поговорили. Дежурный! – Как из-под земли вырос солдат. – Значит, так, месяц карцера, а потом напомните мне, когда срок выйдет у него, я еще добавлю…

– Слушаюсь. А за какое нарушение карцер ему оформить?

– Я что, думать за вас уже должен? Сами определите и доложите о выполнении.

– Слушаюсь.

На улице солдат неожиданно громко произнес:

– Заключенный, почему курим в неположенном месте?

– Я вообще не курю, гражданин начальник.

– Что, значит, не смог вытерпеть и поэтому закурил? Месяц карцера за нарушение режима…

Михайлову даже не дали зайти в барак и предупредить своих друзей о случившемся. Его сразу же повели в отдельное помещение, которое и выполняло роль карцера. Это был бетонный ящик размером десять на десять метров, врытый в землю. На небольших окнах стояли толстые чугунные решетки, а стекла были выбиты уже много лет назад. Карцер не отапливался, и температура в нем была точно такой же, как и на улице, если не ниже. Света здесь не было изначально, как, впрочем, и остальных благ цивилизации. Летом еще можно было как-то пережить это наказание, а вот зимой из него возвращались уже далеко не все.

Михайлова втолкнули в открытую дверь, и он буквально вылетел на середину комнаты. Он мог бы пролететь и дальше, но карцер был забит людьми, и они-то и послужили для него непроизвольным тормозом. Он огляделся. Бетонные стены, пол и потолок не предвещали ничего хорошего. Люди сидели вдоль стен, накрывшись с головами теплыми вещами. Некоторые ходили взад и вперед в тщетных попытках хоть как-то согреться. Судя по всему, месяц обещал быть очень длинным и тяжелым. К Михайлову подошел какой-то человек и негромко спросил:

– Папиросы есть?

– Нет.

– Первый раз здесь?

– Первый.

– Тогда слушай сюда… Кормежку ты уже пропустил. Здесь кормят один раз в день – дают похлебку на обед. Блатных сюда не сажают, только политических, поэтому еду поровну делят на всех. В нужник выводят тоже один раз в день. Если захочешь, то у дальней стены стоят корыта, туда и будешь ходить. Чистят нужник все по очереди. Утром подъем в пять утра, а отбой в одиннадцать. На отбой дается одна минута. За это время нужно успеть выскочить на улицу и схватить хотя бы одну доску Они лежат вдоль стены карцера. С этой доской нужно забежать назад, бросить на пол и лечь на нее. Если все успеют за одну минуту, то считается, что отбой прошел удачно, и охранники закроют дверь. Если за минуту кто-то не успел, то все повторяется сначала, и так до тех пор, пока все не уложатся в установленное время. Поэтому если не хочешь бегать всю ночь, то шевели ногами как можно быстрее. Спать будешь ложиться с краю до тех пор, пока не освободятся места в середине. Но не переживай, места освобождаются каждый день. Кто-то не просыпается утром, а кому-то повезло, и он сумел досидеть до конца срока. Так что, если повезет, отсидишь свою неделю и выйдешь на свежий воздух…

– Меня на месяц посадили…

– На месяц?? Ну, тогда, брат, прости, но ты не жилец. Было бы лето, так еще можно было бы хоть как-то выжить, а зимой шансов нет никаких.

Михайлов отошел от своего слишком уж говорливого соседа и, присев на корточки, накинул телогрейку себе на голову. Так он согревал себя дыханием, и казалось, что становится чуточку теплее. Ужасно хотелось есть. Руки, ноги совершенно окоченели от холода.

Ближе к одиннадцати ночи люди стали заметно оживленнее. Все старались занять место поближе к двери и были готовы к старту. Ровно без одной минуты одиннадцать открылась дверь, и громкий голос скомандовал:

– Карцер – отбой.

Все, кто был в этот момент в карцере, бросились в открытую дверь. Михайлов с большим трудом передвигал отекшие онемевшие ноги. Он выскочил на улицу одним из последних и успел заметить, что вокруг карцера стоят солдаты, а заключенные вытаскивают из-под снега доски и поленья. Кому посчастливилось стать обладателем драгоценного трофея, бежали теперь обратно. Близлежащие доски были разобраны в одно мгновение, а бежать за дальними уже не хватало времени. Михайлов бросился обратно, а за спиной слышался счет: четыре, три, два, один, отбой…

Михайлов бросился на пол рядом с корытами, в которых был лед из помоев. На этот раз все уложились вовремя, и дверь карцера громко захлопнулась. Теперь люди вставали и, уже не торопясь, укладывались на ночь. Были счастливчики, которым удалось прихватить помимо доски под себя еще одну, чтобы положить ее под голову. Это считалось немыслимой роскошью, и сегодняшняя ночь для них была не хуже, чем ночь, проведенная в шикарной гостинице. Доски были насквозь промерзшие, покрытые толстым слоем снега и льда, поэтому с них предварительно сбивали ледяной налет. Люди выкладывали из досок деревянный настил и укладывались спать на правый бок, тесно прижавшись друг к другу. Так было немного теплее.

Михайлов остался без доски и не имел права присоединиться к счастливчикам. Он присел, прислонившись к стене, и снова, как и днем, накинул свою телогрейку на голову. Он чувствовал, что ледяная стена высасывает последнее тепло из его тела, но отодвинуться от смертельной стены не было ни сил, ни желания. Ночью он несколько раз слышал, как кто-то давал команду, чтобы все повернулись на другой бок, и все одновременно переворачивались.

– Михайлов! Выходи из карцера. За тобой приехали. Оказывается, тебя неправильно посадили, и сейчас пришел приказ о твоем освобождении. Иди в штаб, там тебя ждет недельный продуктовый паек и теплая одежда. Горячий чай себе сам наливай, сколько хочешь, и хлеба бери вдоволь. Можешь еще взять себе ватное одеяло и укутаться в него. А что ж ты варенье не кладешь в чай? Когда пьешь горячий чай, то не нужно закрывать глаза…

Михайлов держал в руках кружку, полную настоящего горячего чая, и от наслаждения закрыл глаза. Теплота медленно разливалась по всему телу, и он был счастлив, что, наконец-то, все закончилось. Теперь его освободят, и он вернется к своей обычной человеческой жизни…

– Пить горячий чай можно только с открытыми глазами… Не закрывай глаза… Ты слышишь меня? Открывай глаза… Глаза открой…

Он начал приходить в себя из-за того, что кто-то сильно бил его по щекам:

– Открывай глаза. Просыпайся. Постарайся встать. Не засыпай. Двигай руками и ногами. Вот так. Давай еще раз. Хорошо…

Михайлов с трудом открывал глаза и пытался разогнуть закоченевшие руки и ноги, которые совершенно его не слушались; он упал на пол. Его подняли и посадили на замерзшее корыто. Наконец, он сумел полностью открыть глаза и удивленно осматривал все вокруг. Он с трудом понимал, где он и что с ним происходит.

– Ну, вроде, очухался. Теперь главное, чтобы до обеда дотянул, а там уж немного легче будет.

Его оставили в покое, и он через час уже начал потихоньку вставать, а затем и прохаживаться вдоль стены. За ночь замерзли двое заключенных, и у него появилась законная возможность спать вместе со всеми, с условием, что он принесет свою доску. Утром все вынесли доски и положили их вдоль карцера. Замерзших людей посадили у стены, и они изображали живых. Зачем это было нужно, Михайлов понял только тогда, когда наступил обед.

Повар выдал по тарелке похлебки каждому сидельцу, а две порции они разделили между собой. Каждому досталось по половине ложки горячей жижи. После обеда, через пару часов, заключенные доложили о погибших соседях. Солдаты вызвали похоронную бригаду, и те вытащили мертвых на обычных носилках, в которых носят землю.

После обеда стало немного теплее, и Михайлов начал бродить вдоль стен безостановочно. На туалет давали тоже по одной минуте, и, естественно, никто не успевал даже добежать до нужного места. Поэтому к вечеру корыта уже всегда были полные. Замерзший разноцветный лед издавал жуткий запах, и все старались, по возможности, держаться подальше от отхожего места. День длился бесконечно. Казалось, что он был длиною в целый месяц. Наконец, когда уже стемнело, люди стали потихоньку сбиваться в кучки у двери.

Михайлов вдоль стены осторожно пробрался к выходу и, когда раздалась долгожданная команда, выскочил одним из первых на улицу. Схватив первую попавшуюся доску, он по инерции схватил еще одну и, прижав к груди свое богатство, бросился обратно. Вбежав в помещение, он кинул все на пол и улегся сверху. Он был счастлив, но его счастье длилось не так долго, как он рассчитывал. Один из новеньких не успел вовремя заскочить в карцер, и процедура отбоя повторилась снова. На этот раз Михайлову повезло чуть меньше. Ему досталась только одна доска, да и та была не очень внушительного размера. Тем не менее, сегодня он уже спал в окружении теплых тел на своей доске.

Жизнь дала ему еще один шанс на продолжение существования в этом аду. Но не все было так радужно, как ему предполагалось. Ночью у него сползла тряпка, которой он укрывал голову, и к утру полностью обморозил себе половину лица, которая была повернута к свежему воздуху. В течение дня кожа покрылось коркой, и он не мог даже открыть один глаз. К тому же стала сказываться его первая ночь в карцере. Судя по всему, он застудил почки и спину. Утром его скрутило так, что он смог передвигаться, только согнувшись, как вопросительный знак.

Следующая ночь принесла не меньше страданий, чем предыдущая. Когда уже все улеглись на своих досках и даже приготовились к очередному перевороту с одного бока на другой, раздалась команда на всеобщее построение. Зеков выгоняли на лютый мороз глухой ночью. Весь лагерь стоял на месте построения, и сидящие в карцере не избежали этой участи. Холод был такой, что буквально скрючивал тела плохо одетых людей. И если блатные были еще хоть как-то одеты, то большинство политических были без теплой одежды и уже мысленно прощались со своей никчемной, полной политических собраний жизнью.

Перед построившимися зеками прохаживался хозяин и что-то равномерно рассказывал. Его не было слышно из-за сильного завывания ледяного ветра. На построении присутствовал даже сам смотрящий зоны. Это было неслыханное дело, и все догадывались, что здесь и сейчас решаются серьезные дела между большими людьми. Всеобщее стояние длилось уже около часа, когда, наконец, смотрящий громко крикнул:

– Ладно, начальник, заканчивай свою лекцию, мы все поняли.

Начальник лагеря подошел вплотную к смотрящему и переспросил его:

– Точно, все поняли? Повторять не нужно? А то я могу вам устроить веселую жизнь, обхохочетесь все.

– Да поняли, поняли. Все будет путем.

– Ну, вот и хорошо. Так, всем отбой, чтобы через десять минут никого здесь не видел. Кого увижу – сразу в карцер.

Все бегом бросились выполнять распоряжение хозяина. Пользуясь удобным случаем, Михайлов по дороге прихватил еще одну доску и сегодняшней ночью теперь был в большом авторитете. В следующую ночь неожиданно распахнулась дверь в карцер, и громкий голос прорезал ночную тишину:

– Михайлов, есть такой?

– Есть.

– На выход, живее давай…

Все с сочувствием посмотрели на своего соседа. Ночью из карцера могли вызвать только для одного – застрелить при попытке к бегству.

– Михайлов, быстрее иди сюда, – неожиданно произнес человек у стены.

– Зачем?

– Быстро свяжите ему руки за спиной. Часовой не будет стрелять, если у зека связаны руки.

Пока он объяснял тонкости ночных расстрелов, Михайлову связывали руки за спиной. Он вышел на улицу, и морозный воздух обжег легкие. Михайлов еле передвигал ноги из-за своей больной и скрюченной спины. Руки у него были сзади, и это зрелище было очень комичным, если не считать того, что человека вели убивать. Его повели к небольшому отдельно стоящему зданию. По слухам, там жил смотрящий зоны, который и руководил всеми криминальными движениями в лагере. Михайлов прошел мимо дома и направился к забору, через который должны были перекинуть его тело, чтобы полностью подтвердить версию побега.

– Эй, Михайлов. Если еще метр сделаешь в сторону забора, я тебя точно шлепну прямо здесь. Иди в дом, там тебя ждут…

Михайлов заковылял в странный дом. Едва дошел до двери, как его буквально втолкнули внутрь. Он огляделся. Настоящая кровать с пружинами. Занавески на окнах. Большой самовар на столе. Баранки, варенье и сахар. Похоже, что слухи были верными, – здесь мог жить только смотрящий зоны. За столом сидели несколько человек и совершенно не обращали на Михайлова никакого внимания. Сзади него стояли еще двое и внимательно следили за пришедшим. Наконец, один из сидящих за столом повернул свою голову в сторону Михайлова:

– Вот скажи-ка мне, фраер, куда ты перо хозяина заховал?

– Потерял.

– Потерял, значит. Ну, если потерял, тогда скажи, где ты был в тот день, и вся зона на карачках искать будет, пока не найдет.

– Я не знаю, где потерял.

– А мне сдается, что ты пургу гонишь, а я этого не люблю. На этой зоне ничего не может потеряться просто так, без моего ведома. Короче, или ты говоришь нам, где это перо, или сейчас по одному твоему корешу будем пускать на забор под стволы. За ночь человек двадцать успеем кончить. А тебя будем с утра звать Машкой.

– Я понял.

– Ну, и какой будет твой положительный ответ?

– Блатные забрали, то есть, ваши забрали.

– Ну, вот это уже разговор. Кто именно?

– Вор с нашего барака, авторитет…

Говоривший быстро взглянул на одного из своих людей, и тот мигом исчез в дверях. Через несколько минут в комнате стояли пять авторитетов из барака Михайлова. А смотрящий продолжал:

– Кто отжал перо у этого фраера?

– Я отжал…

– Ты знал, что это перо хозяина?

– Ну, фраер что-то лепил насчет этого, но кто его слушать-то будет? Он же фраер.

– Так, ладно, это уже наши терки пошли. Фраера отправляйте обратно на кичу, а мы на сходняке будем решать вопросы. Придется тебе перед братвой держать ответ за вчерашнее всеобщее ночное закаливание…

Михайлова выгнали из комнаты, и он медленно побрел в карцер. Сопровождавшего солдата рядом не было, и он очень опасался, что его могут принять за беглеца. Солдат, охранявший карцер, нисколько не был удивлен появлением Михайлова. Он открыл дверь и впустил его внутрь. В карцер Михайлов зашел с целой охапкой досок. Охраннику было скучно стоять у дверей, и он благосклонно разрешил взять досок столько, сколько Михайлов сможет унести.

Утром по лагерю было объявлено, что во время ночного побега был застрелен один из заключенных. По счастливой случайности, этим застреленным беглецом оказался блатной, обладатель немецкого ножа. И данный артефакт вернулся к своему законному хозяину.

Через несколько суток у Михайлова отвалилось ухо, отмороженное несколько дней назад, не сразу целиком, а постепенно и какими-то рваными кусками. И теперь в карцере его называли не иначе как Пьером Безухим.

Иногда арестованных из карцера выводили на работы по уборке территории от снега. Им выдавали лопаты, носилки и ломы. Так как варежек ни у кого не было, то руки обматывали какими-то тряпками, чтобы хоть как-то защитить их от мороза. Руки примерзали к ломам даже сквозь эти гниющие тряпки, и уже буквально через две-три минуты немели до плеч, приходилось размахивать ими, как плетьми, чтобы хоть как-то вернуть чувствительность.

Но умелые руки Михайлова сыграли свою положительную роль в его существовании (жизнью это назвать было трудно). Он наточил штык охраннику карцера, и за это теперь ему разрешалось брать досок для ночлега столько, сколько было нужно. Теперь ночью пол был выстлан в два слоя досок. Помимо этого, им разрешили ходить в туалет, и воздух в карцере постепенно очистился от смрадных зловоний. Каждую ночь Михайлов точил ножи охранникам, и те, в свою очередь, делали небольшие поблажки, которые многим сидельцам сохранили жизнь.

Когда подошел срок выхода из карцера, арестанты с глубоким чувством горечи провожали своего спасителя. Теперь их жизнь снова возвращалась в обычный карцеровский кошмар. Михайлов отсидел свои тридцать дней и вернулся в барак. Спина у него так и не прошла, и все последующие годы он провел именно в таком согнутом состоянии. Так с маленькими радостями и большими огорчениями прошла еще одна пятилетка из его четверти века.

В тридцать седьмом году в лагерь стали прибывать большей частью политические заключенные, и криминальный мир начал потихоньку сдавать свои позиции. Теперь уже заключенных было, примерно, пятьдесят на пятьдесят, и жизнь политических зеков хоть ненамного, но все-таки стала спокойнее. Прекратились бесконечные издевательства и избиения по ночам. Убийства случались теперь гораздо реже, и для каждого уже должен был быть обязательный повод. Из армии приходили боевые командиры, которые просто так не давали себя в обиду. Массовые драки в бараках частенько приводили к плачевным результатам для уголовников. За одного боевого офицера им приходилось расплачиваться тремя, а иногда и большим количеством своих людей. Поэтому уголовники лишний раз уже старались не беспредельничать. Но тем не менее зона по-прежнему принадлежала блатным. Они диктовали свои законы, и жизнь в лагере подчинялась строгим правилам их криминального мира.

Зимой тридцать седьмого года в лагере произошли события, которые надолго запомнились всем заключенным. На внеочередном построении всего лагеря начальник, важно прохаживаясь перед выстроенными зеками, объяснял причину своего столь радостного настроения:

– Граждане заключенные. Страна восстанавливается после трудных лет. Неспокойно на наших границах. Буржуазные элементы спят и видят, как бы уничтожить завоевания пролетариата. Рабочие на заводах выпускают продукцию, чтобы поднять экономику страны. Крестьяне день и ночь работают на полях, чтобы накормить страну. Все силы направлены на перевооружение нашей славной Красной Армии. И в это тяжелое для страны время народ и партия нашли силы и средства, чтобы обеспечить вас теплым обмундированием. Сегодня каждый из вас получит комплект зимней одежды. Вы должны своим ударным трудом доказать стране, что готовы искупить свою вину. И зимняя одежда – это аванс. Страна верит, что вы оступились и осознаете всю тяжесть совершенных преступлений, что своим ударным трудом искупите свою вину, – он говорил долго и увлеченно, но его уже не слушали. Никто не мог поверить, что теперь у всех будет одежда, да еще и теплая. О том, что она новая, вообще, было из области фантастики. Наконец, начальник решил, что уже достаточно произвел впечатления на своих подопечных, и объявил:

– Бригадиры, обеспечьте выдачу комплектов одежды осужденным…

Новенькие фуфайки и ватные штаны, валенки и шапки с варежками… – все это было связано в большие тюки и хранилось на складе под усиленной охраной. Выдача обмундирования проходила до поздней ночи. Счастливые обладатели новой одежды пришивали свои белые номера, и впервые за много лет начали согреваться насквозь промороженные тела.

В углу Михайлова решили не спать первую ночь, так как все опасались, что утром могут остаться без новых вещей. Распределили ночное дежурство и по очереди охраняли свои сокровища. Валенки клали под голову, и это была подушка, которая намного превосходила по удобству своих пуховых собратьев.

Михайлова на зоне все считали стариком. Действительно, он выглядел очень старо: худой и сильно сгорбленный, с шаркающими, еле передвигающимися ногами, беззубый, с огромными шрамами через все лицо. Глубокие морщины были какого-то черного цвета, а хриплый голос и постоянный кашель наводил на мысль, что этому человеку было уже около восьмидесяти лет. Ходили слухи, что он сидит здесь еще с революции и знает про эту зону все. Знакомств он по-прежнему не заводил, а его единственный друг был таким же нелюдимым, как и он. Они, как всегда, спали вместе, тесно прижавшись друг к другу, делились временами случайно добытым куском хлеба. Их непонятная дружба длилась уже больше десяти лет, и за это время они даже не выяснили, как кого зовут и кто откуда родом.

В их углу время от времени появлялись новые люди, которые замещали умерших. Как-то появился даже бывший зубной врач. Первое время он вел себя совершенно отстраненно от всего, но с годами немного пришел в себя и даже развернул некую подпольную деятельность по своему родному зубному делу. А началось все с того, что Михайлов как-то поделился с ним краюшкой хлеба, которую получил за очередной нож, и стоматолог в знак глубочайшей признательности пообещал сделать своему благодетелю шикарные рандолевые зубы. В тот момент это прозвучало как приятная шутка, но стоматолог настаивал на своем и через какое-то время сдержал свое слово.

Сначала на зоне стали появляться рандолевые фиксы у солдат. Затем, когда стоматолог немного приподнялся в авторитете, к нему уже стали приходить и блатные. Затем очередь дошла и до Михайлова. У него оставалось несколько коренных зубов – и вот на них-то стоматолог и решил поставить зубные мосты. Поздним вечером он усадил Михайлова на шконку и строго-настрого запретил стонать, кричать и дергаться. Тому было не привыкать, и он открыл рот. Из инструментов у стоматолога был только обломок напильника и маленький натфиль, который был его гордостью (инструмент привезли по специальному заказу, и за него он поставил пять зубных коронок, по-зековски, – фикс). То, что пришлось испытать Михайлову, трудно описать простыми словами. Ему казалось, что напильник проник в его мозг. Зубы точились плохо, и Михайлов несколько раз терял сознание от невыносимой боли. Он не помнил, сколько прошло времени. Ему казалось, что этот Ад длится бесконечно и никогда не закончится. Наконец, стоматолог произнес:

– Ну, вот мы и закончили…

Михайлов без сил откинулся на своей шконке. В голове стояли звон и скрежет напильника. А стоматолог продолжал:

– Теперь все обработаем натфилем, и можно будет уже приступать к основной работе.

От одной только мысли, что сейчас все повторится, Михайлову стало не по себе. Он попросил стоматолога передохнуть пару минут и глубоко дышал, пока тот раскладывал свои нехитрые приспособления. Вскоре началась вторая часть Марлезонского балета. Это было намного хуже, чем в первый раз. Михайлов не стонал, но внутри его тела стоял такой дикий крик, что можно было оглохнуть. Чтобы хоть как-то снять эту нечеловеческую боль, он сильно прижался своими неправильно сросшимися после переломов ребрами к спинке шконки. Дикая боль на некоторое время перебила зубную, и он несколько секунд отдыхал. Затем, когда вернулась зубная боль, он повторил свой маневр. Закончилось все тем, что зубная боль соединилась с реберной, и он потерял сознание. А «дантист», казалось, только этого и ждал. Теперь он, уже не особо стесняясь, стачивал зубы напильником, и пациент ему нисколько не мешал. Когда все закончилось, он привел в сознание Михайлова и обрадовал его, что на сегодня он ему больше не нужен.

Через неделю Михайлов уже ходил по лагерю с золотыми (рандолевыми) зубами. Впервые за много лет он сумел прожевать кашу и хлеб. До этого ему приходилось замачивать хлеб в воде и только потом уже есть получившуюся кашицу. Конец третьей своей пятилетки он встретил уже с новыми зубами.

Войну в лагере встретили неоднозначно. Если блатные только посмеивались и ехидно сплевывали, когда до лагеря доходили скупые слухи о потерях Красной Армии, то политические ловили каждое слово и надолго замыкались в себе. Питание с началом войны было урезано, а план по заготовке леса был поднят до небывалых высот. И если раньше блатные ни под каким предлогом не выходили на работы, то теперь время от времени авторитеты выгоняли целые бригады уголовников в леса, и те на общих условиях валили лес и давали норму. По условиям военного времени, за невыполнение плана полагался расстрел, и тут уже не разбирали, кто не дал план – политические или блатные. Поэтому обычно в конце месяца количество рабочих увеличивалось на пару бригад из уголовников.

В сорок первом году в лагерь прибыл командир одной из воинских частей. Рядом с ним всегда находилась рота автоматчиков, и поэтому все сразу решили, что он большой начальник. Сначала он встретился со смотрящим лагеря и с ним решил вопрос о добровольцах на фронт. Смотрящий пообещал выделить людей, и вопрос был решен положительно. По случаю приезда большого командира работы были отменены, и все осужденные были построены в ровные ряды перед зданием администрации. Большой начальник вышел вперед и начал свою речь с обычных в то время слов:

– Граждане заключенные. В то время, когда наша многострадальная Родина истекает кровью в боях с фашистской сволочью, в то время, когда весь народ, как один, встал на защиту завоеваний великой Революции и, не щадя живота своего, трудится на заводах и фабриках, каждый советский гражданин считает своим священным долгом встать с оружием в руках против немецких оккупантов. Я предлагаю вам пополнить ряды доблестной Красной Армии и доказать, что в вас еще осталось чувство долга перед нашей великой Родиной. Вы можете смыть с себя клеймо позора и помочь своей стране. Желающим выйти из строя…

Почти половина заключенных сделала шаг вперед. Командир подошел и внимательно осмотрел каждого:

– Политические? Ну, что ж, с вами гораздо лучше воевать. Вы хотя бы знаете, что такое дисциплина. А смотрящий ваш, значит, решил, что он самый хитрый? Блатных решил не посылать кровь проливать? Ну, так мы это сейчас быстро исправим…

Он вызвал к себе сержанта-автоматчика и дал ему указание:

– Вон в том доме живет блатной, приведите его сюда, даже если он сейчас на параше сидит – все равно тащите. А не захочет идти – пристрелите…

Через пару минут смотрящий уже стоял в строю вместе со всеми.

– Ты что же, урка, думаешь, что можешь безнаказанно шутить над командиром Красной Армии? Ну, что ж, я шутки люблю. Давай посмеемся вместе, теперь шутить буду я, – он повернулся к сержанту. – Выведите из строя десять блатных.

– По списку?

– Нет, первых, кого увидите.

Через минуту перед строем стояли десять уголовников. Они держали руки в карманах, и некоторые курили папиросы. Командир улыбнулся и медленно подошел к ним.

– Значит, воевать не хотим. Лучше здесь отсидимся? А вот не получится, братва, отсидеться-то.

Командир неторопливо расстегнул кобуру и достал свой табельный ТТ. Так же медленно дослал патрон в патронник и приложил пистолет к голове рядом стоящего зека. Тот усмехнулся и сплюнул под ноги офицеру:

– Прав таких не имеешь, гражданин начальник.

– Имею. Именем моей многострадальной Родины и Советской Власти…

Звук выстрела расколол мертвую тишину, которая наступила сразу же, как только в руках командира появился пистолет. Тело упало к начищенным до блеска сапогам офицера. Он перешагнул через убитого и приставил пистолет к следующей голове.

– Подожди, гражданин начальник, не стреляй.

– На фронт захотел, что ли?

– Нет, я хотел…

Выстрел прозвучал снова неожиданно, и теперь на земле лежали уже два тела.

– Начальник, не стреляй. Я пойду на фронт…

– А зачем ты мне такой нужен на фронте? Ты свое мнение меняешь в день по несколько раз. Как я с тобой в бой пойду? А вдруг ты опять передумаешь?

Очередной выстрел уложил третьего зека. Оставшиеся присели и испуганно озирались по сторонам. Они взглядами искали своего смотрящего:

– Пахан, что за дела?

Но смотрящий молчал. Он понимал, что офицер запросто пустит и ему пулю в лоб, если посчитает нужным. Эти фронтовые офицеры, вообще, не поддавались никакому логическому осмыслению. За свою Родину они, не задумываясь, отдают свои жизни, а уж пристрелить ради нее какого-то зека – это, вообще, плевое дело. А командир уже стоял у следующего. Тот молчал и принял свою смерть, сильно сжав зубы и закрыв глаза. Пятый зек упал на землю и стал колотить по ней руками в истерике. Офицер приставил пистолет к его голове, и после выстрела тот затих.

– Остальных поставьте к забору и заканчивайте с ними. Все добровольцы, выходим к воротам. Там стоят грузовики. Грузимся и выдвигаемся на станцию.

В это время автоматчики тащили упиравшихся зеков к забору. Когда всех расставили, солдаты, не очень-то заморачиваясь, дали по несколько очередей. Затем к убитым подошел старший и произвел контрольные выстрелы.

– По машинам…

Из здания администрации солдаты выносили личные дела добровольцев, усаживающихся в грузовики. В лагере стало меньше на сто человек. Офицер отобрал из добровольцев только бывших военных и остался очень доволен их строевой выправкой. Остальных вновь построили и отправили на работы. Теперь нужно было выполнять план и за отбывших на фронт. Расстрелянные блатные еще несколько дней лежали вдоль забора, затем их увезли на кладбище и закопали. В лагере несколько дней была некая суета, а потом все вошло в свое обычное русло.

За добровольцами приезжали несколько раз в месяц, и теперь их всегда делили поровну. Половина была из политических, а другая половина состояла из блатных. Этапы привозили в лагерь новых заключенных с завидной регулярностью, и меньше людей не становилось. По меркам лагеря, Михайлов считался здесь долгожителем, так как по состоянию здоровья его никуда не брали, а контингент зоны менялся постоянно. Его друг также был все время рядом. На лесоповале ему придавило руку, и теперь он был в числе инвалидов.

А в лагере постепенно наступил голод. Продовольствие в основном отправлялось на фронт, а зоны обеспечивались в последнюю очередь. Заточка ножей и рандолевые зубы уже не приносили достаточного количества еды, а в столовой за обедом давали больше воды, чем продуктов. Порции хлеба урезали каждый месяц, и люди от голода и холода не просыпались по утрам теперь гораздо чаще. Михайлов очень страдал от нехватки еды, но все равно время от времени отдавал свою порцию хлеба другу. Тот очень сильно ослаб в последнее время и едва передвигал ноги.

План по древесине не выполнялся. На лесоповале уже работали и блатные. Но люди были настолько истощены, что выполнить поставленные задачи уже не представлялось возможным. Начальство ругалось, материлось, обещало всех расстрелять, но никто уже не боялся. Иногда казалось, что смерть – это и есть избавление от Ада. Солдаты на вышках страдали не меньше.

Постепенно в ход пошли собаки. Сначала ночью исчезла одна. Начальник сделал вид, что ничего не заметил, и через пару месяцев в лагере не осталось ни одной сторожевой собаки. В лесу рубили еловые ветки и заваривали их в кипящей воде. Эту горячую воду можно было пить всем без исключения и в любом количестве, но, кроме согревания на несколько минут, она ничего не приносила.