Текст книги "Остров для белых"

Глава 46. Черно-белый диалог

– Сэр, я ничего не нарушаю, сэр.

– Я знаю.

– У меня никогда не было столкновений с полицией. Я всегда работал. Я никогда не получал пособия.

– Это хорошо. Это правильно. Да.

– Я семейный человек. У меня жена и двое детей. Они никогда не торговали наркотиками, не хулиганили.

– Что ж. Ты хороший отец.

– Так почему же я не могу въехать, сэр?

– А зачем тебе сюда въезжать?

– Почему же я не могу въезжать? Я хочу жить в безопасной стране. Чтобы мои дети ходили в хорошую школу. Чтобы у них были перспективы. Я не хочу бояться, что их посадят на иглу, или меня ограбят. Или ударят и обругают мою жену. Я хочу жить человеческой жизнью, сэр. Разве я не имею на это права?

– Конечно имеешь. Так почему ты не живешь такой жизнью в своей стране, в своем районе?

– Я не виноват, что это плохой район, сэр. Что там высокая преступность. И плохие школы. И шпана, и наркотики.

– Так сделай свой район хорошим! Объединись с другими хорошими ребятами и уничтожьте шпану и наркотики! Найдите хороших учителей, пересажайте в тюрьму хулиганов.

– Вы же знаете, что черные районы всегда бедные, сэр.

– А почему?

– У людей мало работы. Они получили плохое образование. Банды правят улицами.

– Врешь! Работа есть всегда! Вы не хотите хвататься за любую работу, вы не хотите вкалывать день и ночь, вы не хотите беречь деньги и вместо пойла, наркоты и дорогих тачек откладывать деньги и открывать свой бизнес! Вы любите халяву, любите бездельничать, любите веселиться, а пахать ни хрена не любите! Ваши дети в школах занимаются чем угодно, только не учебой! Да еще травят тех, кто хочет учиться: мол, ты откалываешься от своего народа, подделываешься под белых! Почему у китайцев и корейцев все есть? Почему они не громят свои школы? Почему они пашут день и ночь? Почему их дети поступают в лучшие университеты, и без всяких льгот?

– Но я-то не такой, сэр! Я-то ничего плохого никогда не делал!

– Возможно. Но знаешь, что я тебе скажу? Сегодня мы пустим тебя. Завтра еще одного. Послезавтра третьего. Потом у тебя найдется больная старуха мать. А у другого больные дети. А у третьего жена. И найдутся сердобольные люди, которые поднимут плач по вашим страданиям, и въедут все эти страдальцы – как же, родные люди, им так трудно и плохо. И не успеешь оглянуться – возникнут черные районы. В которых будет все то же самое! Безделье, бандитизм и крэк. И дети без отцов. И матери потребуют пособий. И в школах начнется хулиганство, драки и травля учителей. И в ваш район будет страшно зайти.

– Но почему же вы думаете, что обязательно должно так быть? Простите, но вы уверены, что это не расистские предрассудки, сэр?

– Еще как уверен. Просто знаю. Гены и тестостерон не переделаешь, и способности не переделаешь, и характер. Уж такие вы есть. Насмотрелись. Вам все не так. Чего вам не хватало? Мало вас содержали? Колледжи и университеты – в первую очередь черных. Во все правления – обязательно черных. Премии, пособия – в первую очередь черным. И что в результате? Все еще перед вами виноваты, ты понял! Обнаглевшие отморозки и черный расизм, и хер благодарности. Знаете – живите сами. Вот как себе сами устроите – так и живите. И отъебитесь от нас, наконец!

– Но позвольте мне жить здесь хоть до первого замечания!

– И это мы проходили. А потом – рыдающие дети, несчастная жена, делающие сенсацию журналисты и сердобольные гуманисты, требующие вас оставить. Не дождешься! Поезд ушел.

Поэтому вот что я тебе скажу. Иди-ка ты на хуй, брат. Живи со своим народом, живи со своей черной расой. Довольно мы от вас натерпелись. Хватит. Сыты. Напробовались. Вы же такие умные, черные, вы же такие талантливые, верно? Вот и живите вместе, умные и талантливые, и стройте себе рай на земле. И мы за вас порадуемся. Давайте, покажите пример всему миру! Вы же так долго кричали, что белые вас угнетают! Вот и никто вас больше не угнетает. Хлебайте свою свободу полной ложкой.

– Не надо направлять на меня оружие, сэр!

– Вот что, парень. Я тебя не оскорбляю. Я тебя не обижаю. Я не называю тебя ниггером, я считаю, что это позорное слово. Больше того тебе скажу: я читаю тебя во всем равным себе.

И вот, равный мне, брат мой, ступай к себе домой. Мне ничего не надо от тебя – не проси и ты ничего у меня. Мы дали тебе грамоту, науку, технику, научили всем премудростям цивилизации, а ведь еще двести лет назад твои предки были дикарями из каменного века.

И мы честно отделили вам землю для жизни. Честно разделили все предприятия, технику, продукты. Мы учили ваших учителей, перенесли к вам отделения университетов.

А теперь – отвалите! Живите сами. И езжай к себе обратно, в свой черный рай. Раньше думать надо было. Братьям своим мозги вправлять. Иди к БЛМ, пусть они кормят твою семью.

Поворачивай, я тебе сказал! Кончилось мое терпение! Ты что думаешь, ты тут первый приперся плакать на границе? Или тебе ногу прострелить? Катись на свою независимую национальную черную родину подобру-поздорову! Второй раз мы дураками не будем.

Вот так. Молодец. И учти – твои бы меня пристрелили, поменяйся мы местами. Поехал, я сказал! Дави газ.

Глава 47. Скованные одной цепью

Они сидели за кустом, спиной к дороге, привалясь спинами к большому валуну. В случае стрельбы валун хорошо защитил бы от пуль.

Правая нога одного была скована с левой ногой другого кандалами с трехфутовой цепью. Точно так же скреплялись браслетами руки. Таким образом, они были ограничены в движениях, координируя их с партнером. Сиамские близнецы, сросшиеся стальной связью по воле людей, имевших над ними власть.

Глядя в пространство, они тихонько насвистывали в унисон:

Glory, glory, hallelujuah! Glory, glory, hallelujuah!

Glory, glory, hallelujuah! his soul’s marching on!

Белый сплюнул вязкой слюной, коричневой от табака, и не поворачиваясь сказал:

– Вот ты, Март, образованнее меня – не по части Священного Писания, я Слово Божие и сам знаю, – но все же ты кончил в школе одиннадцать классов, колледж, семинарию, ты доктор философии. Городской умник, можно сказать. И черных ты знаешь лучше меня, ты сам черный. Так скажи мне – с чего же черные, когда уже давно отменили рабство, и установили равенство, и закон защищал черных перед белыми, и даже давал черным некоторые преимущества, – с чего черные возненавидели белых и стали бунтовать? Ведь уже хорошо все жили. Белые и черные мирно жили, дружно. Вместе работали, вместе учились, вместе воевали, если приходилось. Уже все осудили расизм. Каялись в прошлом рабстве. И не удивлялись, если черный был начальником над белыми. На работу брали в первую очередь, в университеты принимали вперед белых. Это зачем надо было такую ненависть разжигать? Расовую войну устраивать?

Черный глубоко вздохнул и его доброе лицо приняло непримиримое выражение.

– Глупые люди есть всегда, Джон, – вздохнул он. – Есть глупые, есть злые, есть ленивые. Людей надо воспитывать. Добром воспитывать. К душе человека взывать, к уму. Это трудный путь. Не всегда получается.

– А по-моему, – сказал Джон, – цвет сволочи значения не имеет. Эти белые уроды из Европы, эти евреи из Германии, эти маменькины сынки, не знающие цены деньгам, никогда не гнувшие горб за кусок хлеба, все эти новомодные социалисты – это они натравили людей друг на друга. Сначала черных на белых – мол, это все угнетатели, расисты в душе, им все привилегии, их бей-жги сколько хочешь – справедливый протест против угнетения называется. А потом белые возненавидели черных – сколько можно терпеть унижения и ложь. Ты же платишь налоги – они же на твои налоги живут и тебя еще поганят.

– Ты черных не идеализируй. В школах – почти сплошь шпана, издеваются над учителями, знать ничего не хотят, ножи в карманах и крэк. Им твердят: закончи школу, найди работу, создай семью, и все у тебя будет нормально. Двадцать процентов так и делают – восемьдесят с детства собираются стать бездельниками и бандитами. Преступность огромная, на законы и правила плевать хотели, полицию вечно провоцируют. Самое ужасное – во что превратилась расовая солидарность. Помочь собрату учиться, работать, поддержать семью – не дождешься. А вот арестовали преступника, грабителя и убийцу – не скажут: арестовали убийцу, скажут: опять арестовали черного. Вот что ужасно…

– Перестань хныкать и каяться, Мартин. Я горжусь Беном Карсоном и Томасом Соуэллом, Морганом Фрименом и Мухаммедом Али, Перси Джулианом и Опрой Уинфри, Луи Армстронгом и много еще… Это великие американцы. Кстати, может и глупость переименовывать негров в афроамериканцев… а я что – евроамериканец? а еще – азиамериканцы? но если вам так нравится – пожалуйста, я не против, это ваше право.

– Именно – американцы, брат. Не надо нас идеализировать. Ведь мы мечтали о свободной демократической стране черных. И вы нам помогали. Общество создали, фонд, корабли наняли. И черные из Штатов поехали создавать счастливую страну Либерию. Позор нашей истории… Обратили местных африканцев в рабство. Нищая страна с черным диктатором… Про Гаити я не говорю. Нищая помойка. Первая свободная страна черных. Перерезали всех белых. С тех пор – двести лет в дерьме. Бездельники и дураки.

– Только не заплачь. Видишь ли, мы из каменного века десять тысяч лет дорастали до цивилизации. А вы что – хотите перепрыгнуть за двести? На это никакой гениальности не хватит.

– Джон, я мечтал о взаимном уважении. Мы должны ценить, что и школы, и письменность, и наука – это все создали белые. Но если уж вы нас сюда привезли – позвольте нам тоже жить как людям. Своим честным трудом, быть равными гражданами, приносить пользу отчизне – нам ведь больше ничего не надо. И ведь это уже было, ты понимаешь, было! Я ведь за это жизнь отдал, брат!

– Ну и как – больно было? Жизнь отдавать?

– Нет, если по правде. Удар – и засыпаешь, даже боли нет. Мне даже неловко перед тобой.

– Да уж быть повешенным – казнь позорная. Ничего. За святое дело. Ведь не только за вас, ребята. За совесть и душу всех белых тоже. Иисус больше страдал, и позора больше принял.

– О твоем мужестве сразу легенды пошли, еще когда ты письма из тюрьмы перед казнью писал.

– Эти собаки хотели, чтобы я струсил. Не дождутся от христианина. Пришлось потерпеть. Что делать. Случается.

– А знаешь, Нат Тернер умер как трус. А ведь он зарезал школьников, детей.

– За это он горит в аду. Незачем было привозить его в рабство из Африки.

– Не списывай все на рабство, Джон. Эти негодяи и убийцы, этот Малькольм Икс или Луис Фаррахан, черные фашисты, сеют зубы дракона. Черные пожнут бурю, которая может смести нашу расу. Мне страшно за нас…

– Знаешь, что обидно? Мы ведь с тобой сделали все, что могли. И много ведь смогли!

– Да уж. Через полтора года после твоей смерти Север начал освободительную войну против Юга. Песню о тебе поет вся страна до сих пор.

– А в честь тебя вообще установили государственный праздник. Каждый год, третий понедельник января. Портреты, митинги, речи. Тебя помнят, брат.

– Глядя из прошлого – что видишь, Джон: что будет?

– Такие узлы рубятся только оружием, Март. Тяжелая война. Не видали мы еще такой.

– Никто не видал. Обидно только. Мирно уже зажили, дружно, уважали друг друга.

– Мне бы мои полста годков сейчас, да чтоб живьем. Своей бы рукой зарубил десяток белых провокаторов – и все стало бы спокойно. А ты что бы сделал?

– А я нашел бы такие слова, которые Господь зажег в самой глубине моего сердца, и нес бы их моему народу денно и нощно, дабы наставить его на путь истинный.

– Хм. Тебе не кажется, что мы неплохо дополнили бы друг друга?

Затем послышался вой полицейских сирен, лай собак, команды через мегафон – двое обернулись друг к другу и пожали руки. И засвистели такую же старую мелодию, как первая:

 
When Israel was in Egypt land…
Let my people go!
Oppressed so hard they could not stand…
Let my people go!
 

РАВЕНСТВО КУЛЬТУР

Ты чему студентов учишь, паразит? Какое на хуй равенство культур?! Не-ет, профессор, пойдешь ты на перевоспитание. В деревню. И ни хера не в нашу мы тебя определим. По культобмену. В Срединную Социалистическую Североамериканскую Республику. СССР – слыхал про такую страну, блять? Трепещешь, сука? Правильно трепещешь.

Вот там ты света божьего не взвидишь. Вложат тебе ума насчет равенства культур, блять! Про израильские кибуцы слыхал? А про советские колхозы? Не слыхал… А про немецкие концлагеря слышал? Да не шарахайся ты, не буду бить, это я так, по щечке тебя потрепать хотел… с-сученыш.

Значит, что пять тысяч лет назад белые изобрели колесо – это все хуйня? Да? На Балканах, в Двуречье – зачем им колесо? А насчет клинописи и египетских иероглифов – ерунда, верно?? И пирамиды там, канализация, орошение – на хер? А скульптура, блять, а живопись, а Кольт с Эдисоном и Форд с Эйнштейном – все хуйня, да? Вот индейцы, они да!.. ой, блять, коренные американцы, ой-ё-ёй, простите! А то эти милые наивные люди вставят мне колючий стебель в хуй и начнут вертеть. Ты не пробовал? А потом снимут скальп, но сначала все жилы на веточки вымотают. Уй, какой я неполиткорректный! Уй, дайте мне пять лет тюряги! Что, блять, кончилась ваша власть? Вот несчастье-то какое.

Не слыхал: Черчилль сказал как-то, что он не признает право собаки на сене на это самое сено? Жить в вигваме! Жрать мясо и коренья! Быть неграмотным, медицины нет, продолжительность жизни 25 лет! Одеваться в шкуру, бегать бегом. Лошади? Их белые привезли, блять.

И вот, значит, культура негров, индейцев, арабов – она не хуже нашей, европейской, американской, да? А хули же они тогда лезут учиться в наши университеты, ездят в наших автомобилях, освещаются нашим электричеством и лечатся в наших госпиталях?! Хули они звонят по нашим айфонам, летают нашими самолетами, а сами, суки поганые, еще стреляют в нас из наших пистолетов? У них же, в их культурах, ни хера ничего не было! Гонца рысью гнать вместо телефона! Копье кидать вместо винтовки! Жить в хижине вместо дома! И срать где ни попадя вместо туалета!

И если они живут в нашей – в нашей, блять, культуре – так пусть будут любезны знать и помнить, что их первобытный, грязный и примитивный образ жизни нашему ни хера никогда не равнялся. И будут счастливы, что им разрешили здесь поселиться и пользоваться всем тем, что мы изобрели за тысячи лет. Нам они все и на хер не нужны! А «культурой» своей пусть жопу подотрут! Совсем обнаглели… ур-роды!

Па-адъем! Колонна, строиться! Умники университетские… шагом марш на работу!

Книга VII

Утро и мир

Жизнь начинается с телевизора. Или день начинается с телевизора. Или ежедневная жизнь начинается с телевизора. Или сон сменяется не то чтобы явью, но явью телевизионной. Или компьютерной. Что одно и то же. Кому как угодно.

Туалет, зубы, чай, кофе, завтрак, сорочка, туфли – это все не жизнь. Это физиологический процесс, форма существования: есть, дышать, потеть, двигаться. А жизнь – это присоединение к миру. Щелк! – и ты присоединен.

А там бегут строки биржевых новостей, идут дожди и движутся циклоны, рекламируются салфетки и автомобили, геи и африканцы борются за свои права, проповедники всех мастей проповедуют все виды добродетелей, суля счастье и смысл жизни, и лица белые, желтые и черные в обязательном порядке сменяют друг друга в многообразии оптимизма, и кто-то толстый, а кто-то уже старый, и все слились в озабоченном экстазе предстоящего дня.

И ты вспоминаешь о своей второсортности, чтобы уже не забывать о ней до вечера. Ты белый, ты мужчина, ты христианин, ты молод и здоров, у тебя спортивная фигура и хороший диплом. Ты не гей, не безработный, не с ограниченными возможностями. Но сам себе ты говоришь: я не пидарас, не инвалид, не негр, не паразит, не идиот – я мерзкая расистская фашистская свинья. Как мне жить с такими данными? Или проще удавиться?

Я хочу быть политкорректным. Я уважаю политкорректность, я люблю ее! А внутри меня доктор Джекилл бьет морду мистеру Хайду и вопит, что политкорректность – это ложь, изрекаемая бандитами, и когда она уйдет в прошлое – у нее не будет другой истории, кроме кровавой истории убийств. Я достаточно образован, чтобы знать название этой болезни: у меня шизофрения.

Я объяснял это психоаналитику. Психоаналитик – это исповедник в камуфляже, живущий с прибыли. Не могу я лежать на кушетке перед незнакомым человеком, что за фигня! Он объяснил, что дважды два четыре (а не ходи к жуликам, раз сильно умный). Нельзя давить внутренние порывы – это ведет к депрессии, снижению иммунитета и всем болезням. Надо просто любить не только себя, но и всех несчастных, которым повезло в жизни меньше, чем тебе. Ты сильный? Так Господь дал тебе силу, чтобы помочь слабым.

Доктор, но эти слабые уже высосали из меня все соки! Я и так живу с комплексом вины перед всеми слабыми! Я что же – виноват, что я не урод и не идиот?

Вот что я вам скажу про врачей: в гробу они видали вас и ваши проблемы. Тело они вылечить могут – а душа у самих чистый сюрреализм.

Почему я не африканец? Не араб, не хромой, не дебил, не лесбиянка? Как счастливо мне бы жилось! Да я бы всех в гробу видал! Я бы все от всех требовал, на всех орал, швырял кирпичи в полицию, из глотки вырывал бы у них свое пособие и ходил на митинги и парады за свои права. И пусть бы мне только посмели чего-нибудь не дать!

При встрече с африканцем, или азиатом, или колясочником, или явным геем – я чувствую, как у меня делаются собачьи глаза. Во мне вдруг появляется слащавая фальшь. Я делаюсь излишне вежлив, излишне дружелюбен, излишне благодарен, я аж из кожи вон лезу, чтобы всем своим существом искренне доказать, как хорошо я к нему отношусь. А ведь они это чувствуют! Я чувствую, что они это чувствуют. И в глубине души нас за это ненавидят. За наше лицемерие, в котором мы убедили самих себя. Себя мы убедили – а их не проведешь, нет!

И вот про них я вам тоже скажу. Они страшно нам благодарны за все хорошее, страшно нас любят. Ага. Си-чазз. Они раздражены на жизнь, что она их обделила. И это раздражение, переходящее в ненависть, они вымещают на нас. Они нас ненавидят. За то, что мы жертвуем чем-то своим ради них. За то добро, которым они нам обязаны. А человек ненавидит быть обязанным – особенно если не может отплатить равным.

Если человек не в силах отплатить за добро добром – он отплатит за добро злом. Так он устроен. Такие дела, парень. Потому что человек не может быть равнодушным к тем, от кого зависит его жизнь. Он может или любить их – или ненавидеть. Вот меньшинство и любит. А большинство ненавидит.

Почему? Потому что они сами бы хотели быть сильными. И чтобы ты зависел от них, а не наоборот.

И вот это меня убивает. Я готов, я рад делать им всем, обделенным, добро – и знаю, что в результате большинство из них возненавидит меня. И будет презирать меня за то, что свою классную жизнь я, мудак, трачу на них и еще жду благодарности. Я могу не ждать. Не нужна мне благодарность! Но они-то так думают.

Вот что меня убивает, размалывает. Я делаю добро – а умножаю в мире зло. Человек в гордыне своей решил исправить несовершенство Господа своего – и творить добро вместо Него по своему разумению. И будет ему за это кара! А не мни себя умнее Создателя и милосерднее Его. Если создал он людей разными – не меняй их местами по своему разумению.

Короче, мне наш мир не нравится. Вернее, его устройство. Вернее, его идеология. Вернее, наша идеология. Вернее – не моя, а идеология нашего общества. Она кривая, увечная, извращенная.

…Боже мой, вот как с этими мыслями вести машину, идти на работу, разговаривать с коллегами, возвращаться к семье. Достали они все меня своей простотой. Уроды.

И это все – благополучная, можно сказать удавшаяся и даже счастливая жизнь.

Вы мне не Бог, уроды! И душе моей не хозяева! Вы посмотрите, что уже кругом делается!

Глава 48. Голубая резервация

Страшная, шокирующая информация поступила от Билла Сайкса, репортера газеты «Коммунист Сан-Франциско».

– Я не могу поверить, что власти какого-то штата, живые люди, какими бы они ни были жестокими фанатиками и пещерными радикалами, способны на такое зверство, – сказал он, потрясенный. В настоящее время Билл лечится от депрессии и нервного истощения.

Итак, проводя отпуск на маленькой арендованной яхте со своим супругом, сорокалетним программистом Лесли Адамсом, они был захвачены тайфуном. Бортовая аппаратура вышла из строя, а телефон Билл выронил в воду, Лесли же к своему телефону забыл зарядку. По этой причине они, беспечные дети цифровой эпохи, не смогли принять штормовое предупреждение. Портовый контроль Сан-Франциско уже под следствием за халатность при выпуске маломерных частных судов в океанскую акваторию.

Яхта (фирмы «Джипси-Мот-Глобал», водоизмещение 12,5 тонн, стоимость 4 млн долл) была унесена тайфуном и океанскими течениями в сторону от судоходных трасс, и на четырнадцатые сутки они увидели на горизонте землю.

Наши путешественники, открыв по случаю счастливого окончания скитаний припасенную бутылочку шампанского, двинулись вдоль покрытого зеленью побережья. Увидев селение, они бросили якорь в двухстах футах от берега и надули резиновую лодку.

Пухлая оранжевая подкова с шорохом вползла на песок. Несколько местных жителей, босиком переступая по горячему песку, настороженно смотрели издали. Все это были худые загорелые старики в выцветших лохмотьях.

Отсутствие гостеприимства удивило Билла и Лесли. Пришлось перекрикиваться через изрядное расстояние. Жители отвечали по-английски с каким-то смешанным американским выговором.

Это оказался остров Мауи. Их унесло на Гаваи.

Жители спросили, нет ли с ними женщин. Узнав, что нет, они успокоились и даже повеселели. И пригласили путешественников отдохнуть в тени. Однако не повели в свои дома (вернее сказать, хижины), а предложили посидеть в тени деревьев. Хотя принесли для них два раскладных шезлонга; ткань между алюминиевых трубок сильно выцвела и вытерлась.

Старейшина селения, который назвался Рэнди Берри и даже отвесил при этом неуклюжий и церемонный поклон, поинтересовался насчет спиртного на яхте. Лесли сплавал за двумя бутылками «Wild Turkey 101», тем временем под пальмы принесли стол и накрыли очень старой итальянской скатертью в красно-белую клетку. Поданы были ананасы, манго и папайя.

И тут Рэнди Берри сначала озадачил, а потом напугал Билла с Лесли.

– Вы… родственники? – спросил он.

– Мы супруги, – ответил Билл.

– Слава Богу, – выдохнул Рэнди с облегчением и как-то задумчиво, неуверенно перекрестился.

– Почему «слава Богу»? – не понял Лесли.

– Потому что иначе вас пришлось бы убить, – сказал Рэнди.

Он улыбнулся, и все улыбнулись, весело и открыто, их загорелые морщины, их седины и лысины. Но эти тощие, чистенькие и нищие старики распространяли атмосферу некоей безнадежности. Безнадежность, как зыбкое марево в знойный полдень, дрожала в зеленой резной тени, в пронзительно-голубом небе, и силуэты дальних гор тоже неуловимо струились в этой исходящей от них безнадежности.

– С чего бы? – спросил Билл и ощутил свои мускулы: он разломает этих старцев, как макароны. Если только у них нет оружия, подумал он.

– Вы проникли в запретную зону, – назидательно уронил Рэнди. – А это чревато неприятностями. Для нас. Вы что, ничего не слышали о Мауи?

Билл подумал, что давно пора налить, и скрутил пробку с флакона. Шеренга разномастных стаканов отблескивала на столе. Он развел рыжую струйку по семи стаканам, и бутылка наполовину опустела.

– За любовь, – сказал Рэнди.

– За доброту, – добавил лысый старик с двумя торчащими вперед, как у суслика, зубами. Его звали Роб Носсе.

К концу второй бутылки Роб сказал ностальгически:

– Отвыкли мы тут от настоящей выпивки. Осточертел этот фруктовый самогон.

Тем не менее на столе появились еще бутылки, уже без этикеток и заткнутые самодельными затычками из коры, но пойло было приемлемым.

И уже вечером, когда разбрасывал искры костер, а разговоры сделались громкими и диалоги распадались, Билл Сайкс, журналист, и Лесли Адамс, программист, услышали то, о чем одни уже забыли, а другие не знали вовсе.

Когда после Катастрофы и окончания Гражданской Войны прошли новые границы и возникли Христианские Штаты Среднего Юго-Запада, мормоны, ставшие у власти на территориях бывших Юты, Айдахо, Вайоминга и Аризоны, добились референдума о лишении прав и депортации всех причастных к ЛГБТ. Поддержка населения оказалась практически всеобщей. Встал вопрос, а куда же их депортировать?

Переговоры длились несколько лет, и все это время несчастные геи, лесбиянки, трансгендеры и лица небинарной половой принадлежности томились в трудовых лагерях. Это было новое рабство. Жили они в казармах за колючей проволокой, питались в столовых, а работать на полях или фабриках их увозили утром и возвращали вечером. Казармы были общие, сожительство геев с лесбиянками не возбранялось. Интернет в этих зонах отсутствовал, телепередачи проходили строгую цензуру, заключенным предоставлялись электронные книги, где отношения были строго гетеросексуальны.

Южная Америка, Австралия и Московия от них отказались. В Африку и Сибирь категорически отказались ехать они сами. Мусульманские Европа и Восток их казнили бы. В Китае сошлют в трудовой перевоспитательный лагерь. А сплавлять их себе под бок в Калифорнию или Нью-Йорк означало поставлять людей врагу и добавлять бензин в огонь неутихающей борьбы против себя же.

Гаваи к тому времени обнищали и обезлюдели. Туризм заглох в бедствиях и смуте мирового переустройства, а население почти поголовно вымерло от СПИДа и Ковида. Корабли для переселенцев зафрахтовали под все тем же дешевым либерийским флагом.

Гомосексуалистов и иже с ними доставляли в траках на север до канадской границы и далее на запад севернее Беллинсхема. И оттуда через пролив Жуан де Фука суда под дешевым либерийским флагом везли переселенцев к новой жизни на дальних землях (аналогия с сосланными в Америку и Австралию когда-то).

Сенсационный репортаж Билла Сайкса с последующим продолжением превратился в целую книгу и печатался с продолжением в одиннадцати воскресных выпусках. Один выпуск был посвящен душераздирающим сценам расставания бедняг с родиной, и над ним плакала вся страна. Другой полностью состоял из воспоминаний стариков о начале жизни в ссылке: Билл записал их рассказы на рекордер (оказавшийся с ним, сказался профессионализм). Третий скупыми штрихами, без всякого пафоса, описывал их кладбище, как они хоронили своих друзей, как многие кончали с собой. Был выпуск об отщепенцах и ренегатах, которые в тяжелых условиях отказались от своей идентичности, от своих идеалов и начали признаваться бывшим друзьям, что на самом деле испытывают влечение к женщинам… И заключительная глава этой родившейся книги вселяла в читателей гордость и надежду: заброшенные люди на заброшенном острове вновь возвращаются в лоно большого человечества.

Критики обрушили на первую книгу молодого писателя шквал похвал, и только один скептик, без которого никогда не обходится, сообщил, что мало кто из островитян дожил до контакта, так и тех никто не собирается возвращать: в бюджете давно нет ни копейки, и уровень жизни настолько упал за последние тридцать лет, что возвращенцы из прошлого времени могут стать источником нежелательной информации.