Текст книги "Остров для белых"

Книга Х

Глава 74. Красный Дэнни

Я ни фига не мог понять, сколько ему лет – двадцать три или семьдесят три. Есть такие бойкие мальчуганы, сквозь которых вдруг просвечивают старперы – как пульсирующая картинка.

За окном его квартиры краснели острые черепичные крыши под дождем.

– Это мы в Париже или во Франкфурте?.. – уточнил я.

– В Брюсселе, – ответил он.

– Ну конечно, ты же депутат Европарламента, – вспомнил я. – А кстати, как ты им стал, принял ислам? Погоди, какой на хрен в Халифате парламент?!

– Косячок не хочешь забить? – поинтересовался он, покачался в дорогом и потертом кожаном кресле и стал скручивать папироску. – А то совсем ты во временах запутался, тоталитарная буржуазная свинья. На, затянись, прочисти мозги.

Я действительно затянулся слабым и сладковатым дымом, и мозги мои с одной затяжки встали на место. И сам я встал на место, это была такая низкая как бы трибуна, или подиум, или пьедестал почета в большом спортивном зале, посреди зала пах хлоркой университетский бассейн в голубом кафеле, а кругом вопили студенты. Мятые-волосатые. Молодая кровь, стало быть, а также моча и сперма бурлили в юных головах. Сорбонна, ты понимаешь, Нантер, юные гуманитары, элита Прекрасной Франции. У них были требования. А то я не знаю, чего они хотят. Они хотят трахаться, рулить страной, разнести все в щепы и показать отцам, что те замшелые кретины. Так они представляют себе счастье и справедливость. Свобода, Равенство, Братство нынешнего разлива бэби-бумеров.

Вас бы, ребятки, в сороковой год, когда колонны бошей лязгали оружием под Триумфальной Аркой и тянулись бесконечно по Елисейским Полям. В сорок четвертый, когда сюда входили танки Леклерка, когда пристреливали предателей и стригли наголо шлюх. А потом победители и освобожденные пили вино, танцевали под аккордеоны и падали в койки или под кусты. И сделали вас, счастливых детей мира и процветания. И вы выросли уродами. Се ля ви.

Однако веду я им такие примирительные речи, что самому противно. Прогибаюсь под паразитов. Детишки, понимаешь.

И тут один ко мне подходит с сигаретой в зубах. Рыжий, наглый, глумливый и ни фига ему не семнадцать лет. Ближе к двадцати пяти. Вечный студент. И, подойдя вплотную и глядя в глаза, придерживает свою незажженную сигарету двумя пальцами и громко, раздельно, говорит:

– Позвольте прикурить.

– Что-о? – спрашиваю я, прервавшись. И хочу продолжить речь.

А он с замечательной наглостью, наслаждаясь скандалом, повторяет:

– Господин министр, дайте, пожалуйста, огоньку прикурить сигарету!

И тысяча человек собравшихся вокруг бассейна ахают, взвизгивают, аплодируют и замирают: ждут.

И я, министр долбаный этого долбаного образования, на хрен не нужного этим долбаным придуркам, деревянной рукой вынимаю из кармана зажигалку, протягивая рыжему идиоту и щелкаю, выпуская язычок огня. И он тянется своей сигареткой прикурить.

Тогда я разжимаю пальцы, зажигалка начинает падать, идиот по инерции еще тянется секунду сигаретой как бы вниз за ней, не успев отреагировать – а потом поднимает взгляд на меня. И вот когда он взгляд свой рыжий на меня поднял – я со всем наслаждением и врезал правой со всего маху ему в ухо!

Он – кувырк! И улетел. Бул-тых! И фонтан брызг в стороны – брызь!

Зал ухнул единым совиным ухом: ух-х!.. А-а-а! Смех, вопли, ругань!..

Ну, думаю, один хрен – не быть мне больше министром. Под суд залетаю. За рукоприкладство. К студенту! Которого я опекать обязан. А мог бы – вообще убил. Полезное бы дело сделал.

– Что-о!! – загремел министр, оскалив кривые клыки, – мальчики хотят ебаться и требуют свободного доступа ночью к девочкам?! Воткнуть некуда?! Дрочить надоело?! На блядей денег нет?! Кому тут яйца оторвать, чтоб не мучился – выходи первый!!! Сперма на уши давит?! Так сходи к ветеринару на кастрацию, я подпишу направление! Ур-роды!!! Философия пизды и бутылки – полюбуйтесь на наследничков Декарта! Да вы никто. Вши, бездельники, маменькины сынки. Ни работать, ни драться, ни трахаться – вы же мразь, недоделки, пидарасы!

Толпа примолкла. Рыжего Кон-Бендита выловили из бассейна. Мокрая одежда облипла щуплое тельце, с него текло, и лужа под ногами расплывалась. Жалкая форма напрочь лишила его возможности предъявить свое героическое содержание.

– Кому рыло начистить, герои? Мне 49 лет. Я фашист?! Я дрался с фашистами, когда вы даже не были сперматозоидами, рвань подзаборная! Нации нужны герои, а рожает идиотов!

Толпа всегда самка, готовая отдаться победителю. Героический ореол рыжего растворился в бассейне. Тот парень, который сказал: «От великого до смешного один шаг» – недаром был великий император и кумир Франции. Мокрая курица не может геройствовать и вести массы – и массы платят злорадным хохотом развенчанному вождю. Толпа мстит тому, кто надсмеялся над ее поклонением и надеждами. Его поставили выше себя, он делегировал себе их храбрость и честь – и опозорил всех своим нелепым бултыханием.

– Тебе самое время пойти по девочкам, – сказал я, и мальчики загоготали падению самца-конкурента.

Тогда самец-конкурент покачнулся в скрипнувшем коллекционном кресле, провел рукой по седым волосам, выдохнул струю сигаретного дыма и посмотрел сквозь нее на кружевной срез готических башен собора – в окне, в сизом ветреном небе. Красиво живет, подлец.

– Знаешь, что такое старость? – спросил он. – Это когда девочки по вызову приезжают на машине с красным крестом. Но я еще не отказываюсь. Ни от девочек, ни от свободы. Мы боролись за святое дело: «Запрещать запрещается!». Прогресс – это расширение пространства свободы!

Дал бы я ему в ухо еще раз – для жизненной симметрии. Да ведь уже головка отвалится.

– Балда ты, – сказал я. – Наша культура началась с Десяти Заповедей. Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй. Не желай добра ближнего своего. Ты отменишь законы государства? На смену мгновенно придут законы бандитов. Учи историю, придурок.

– Ты украл мою биографию, тупая буржуазная гадина, – с нежной садистской ненавистью сказал он. – Ты и другие благонамеренные буржуазные уроды украли нашу революцию. Украли наш Красный Май 1968. Вы не дали нам построить справедливое общество, где не будет несчастных и угнетенных!

Потом он вопил, что я сбил его в воду, но не сбил с пути. И хотя он не стал вождем, но борьба продолжилась. А вот если бы вождем стал он, они могли бы победить.

…Мы настучали тогда идиотам по головам, но вышибить из голов их идеи нам не удалось.

– Вы настучали тогда идиотам по головам, – прошипел он, – но вышибить из наших голов идеи вам не удалось!

– Это точно. Посмотри по сторонам. Ваши идеи победили. Левые добились своего. Ну – и как тебе старушка-Европа? Смотрится в хиджабе, м-м? Ах, а где же Франция? Ой, а где Германия? Кстати – а куда это сбежали все евреи? Что, не все, – некоторых успели пришибить? А как у вас в халифате насчет свободного секса?

Ислам не одобряет спиртного, но бутылка подпольного коньяка у него нашлась. Мы выпили за древний и судьбоносный 68-й, и каждый пожалел, что не убил другого.

Де Голль оказался слабаком, а могущество СССР мы недооценили. Запретить компартию, каленым железом выжечь всех леваков, сослать на каторгу марксистов всех мастей. В Советском Лагере они установили диктатуру коммунистов – так нашим неокоммунистам это не подошло, пролетариата они себе не нашли. И заменили обуржуазившихся работяг революционным эрзацем: маргиналы, мигранты, гомики с феминистками и негры с арабами. И в результате устроили диктатуру радикального ислама. Который мгновенно передушил всех упомянутых, кто не вписался в шариат.

А потому что давить надо не людей, а идею. В зародыше. Вместе с носителями.

– Чего ты ноешь? – спросил Кон-Бендит. – Мы же предупреждали, что вас снесем? Вместе с вашим гребаным государством. Вот и снесли. Не так, так эдак. Между прочим, в исламе гораздо больше равенства и справедливости, чем было в вашем лицемерном, фарисейском, приобретательском обществе господства денег.

…Я часто думаю, что мы могли заключить договор с СССР. Чтобы их юных левых друзей приняли в советские сибирские концлагеря, приобщиться к коммунизму лично. В обмен за услугу мы бы обеспечили русским торговые льготы и поставки технологий. А у себя мы установили бы диктатуру капитала. Иначе говоря – свободного предпринимательского общества, любые покушения на которое карались бы каторгой. Но лучше гильотиной.

О, как взвыла бы прогрессивная общественность! Франция могла бы оказаться в изоляции – и политической, и экономической. Но прожила бы! И теперь все были бы в полной жопе – а мы жили нормально, и от них всех бежали бы к нам. В нормальную страну. С нормальными правами. А нынче и бежать некуда.

И тут с башни собора Сен-Мишель-э-Гюдюль донесся протяжный крик муэдзина, призывавшего на молитву. На такой дистанции я бы снял его первым выстрелом, но ведь это аудиозапись, пущенная через стадионную колонку.

Глава 75. Канцелярин

Мы видим палату не то госпиталя, не то санатория. Большую палату и шикарную. За окном во всю стену – берег озера на фоне гор, зелень внизу переходит в снежные пики вверху: это Швейцария. Крайне живописный пейзаж, сто миллионов долларов. А почему вы решили, что это именно Швейцария, а не Баварские Альпы? А потому что Швейцария сохранила свою государственность и свой нейтралитет. И там можно без тревог доживать свой век и умирать спокойно, что в Германии отнюдь не гарантировано. Особенно столь одиозной фигуре, как бывшей фрау канцелярин, чуть не угрохавшей свою страну вообще.

И вот она лежит, опутанная трубочками и проводами, как сдувшаяся вяленая картофелина, поддерживаемая гидропоникой. Изголовье автоматизированной ортопедической кровати высоко поднято. И рядом сидит необыкновенно располагающей внешности пожилой джентльмен в пасторском воротничке.

– Господь наш всеведущий знает все, фрау Меркель, – ласково продолжает он. – Открывая душу, вы лишь облегчаете ее. Все в Дольнем мире, на нашей печальной земле, остается без изменений. Изменяется лишь путь вашей души в ее благом восшествии в мир Горний и Вечный. Ничто не изменится, кроме оценки на Высших Весах – кто же вы были в этом бренном мире. Нельзя покидать землю, храня в душе груз невысказанных сомнений и грехов, оставшихся без покаяния. Этот груз не даст душе подняться, он тянет ее вниз, и ее вечные скитания во мраке и страданиях ужасны, безысходны. Но мы не допустим этого, дорогая Ангела. Говорите же, вам нечего бояться, времени остается все меньше. Ведь мы оба знаем, что вам хочется сказать. Мой долг – помочь вам, как любому страждущему. Как помогли столь многим и вы в вашей славной жизни. Итак! Когда вы начали работать на КГБ? Начнем с начала: когда вас завербовали?

Легко сказать. Лицо Ангелы Меркель на ортопедической подушке желтеет еще более, дряблая плоть оползает с черепа, посвистывает уходящая в ноздрю трубочка, прикрепленная полоской пластыря.

– Я вас не понимаю, – неслышно выговаривает она, а смерть все поднимается и завладевает её существом: заостряется и белеет кончик носа, щеки делаются серыми, глаза проваливаются в воронки.

Пастор сдергивает свой воротничок, открывая накачанную шею, извлекает из внутреннего кармана пиджака алую коробочку, вынимает из нее что-то плоское, цветное, и зажимает в неживом влажном кулачке Меркель.

– Президент Путин и правительство России награждают товарища Ангелу Меркель высшей наградой государства – Золотой Звездой Героя России! Президент и правительство поздравляют вас! Желают крепкого здоровья и счастья на заслуженном отдыхе! Вы с честью выдержали все испытания и проверки, товарищ Меркель. Вы отлично выполнили порученные вам задания. Разведка гордится вами!

На угасающем лице возникает выражение солдата, стоящего в строю по стойке «смирно». Солдат немецкий, и ладони рефлекторно прижимаются к бедрам, а локти чуть сгибаются. По пепельным губам пробегает тень слов: «Служу Советскому Союзу!»

– Конечно, – говорит «пастор, – все мы по-прежнему служим великому Советскому Союзу. Мы с вами, старики – советские люди. Для меня честь встретиться с вами, Ангела.

Он наклоняется над лежащей и осторожно прикрепляет к ее салатовой больничной рубахе справа – знак с мечом и щитом «Почетный сотрудник Госбезопасности», а слева – Золотую Звезду Героя на трехцетной ленте и крест «За заслуги перед Отечеством» II степени. Затем этот пастор-фээсбэшник нажимает кнопку айфона, и в двери входят двое.

Первый улыбается с развязным дружелюбием садиста, он кладет умирающей на грудь, но пониже наград, чтоб были видны, букет алых роз и делает несколько фото с разных ракурсов.

У второго «лицо доверия», он мгновенно вступает в эмоциональный контакт взглядов с пациенткой, на минуту вынимает из вставленной в вену канюли трубочку капельницы и вводит Ангеле из двух принесенных шприцев один препарат, затем другой. Кивает пастору и выходит вместе с фотографом.

Через несколько минут лицо Ангелы розовеет, глаза принимают осмысленное выражение и блестят, и на лице возникает выражение счастливой и бескрайней перспективы жизни, органично свойственное юности, но проблескивающее сейчас сумасшествием в изгибах старческих морщин.

– Jawoll, mein Fuhrer! – отчетливо произносит она. – Mea culpa, mea maxima culpa. Я все расскажу.

Моя семья переехала из Западной Германии в Восточную. Это была редкость, правда? Все пытались наоборот – бежать из Восточной на Запад. Отец был священником, но в ГДР перестал им быть. У нас в семье были социалистические взгляды. Отца часто выпускали за границу, на Запад. Это тоже нетипично, это редкая привилегия была. Гораздо позднее я узнала, что в Гамбурге он работал на КГБ, прикрывшееся якобы разведкой лондонского польского правительства: папа был из поляков. За ним начали следить, пришлось бежать с семьей. Представляете – после прихода в Гамбурге – крошечный Перлеберг в Бранденбурге? Позднее Штази зачистила следы.

Я была пионеркой, была комсомолкой – в Союзе Свободной Немецкой Молодежи. Мы учили в школе русский язык, и отец советовал мне налегать. Так что к концу школы я победила во всех олимпиадах по русскому языку – и городской, и всей ГДР. А победителя награждали поездкой в Москву.

А такие поездки организовывало Общество Дружбы ГДР – СССР. И меня приняли в члены общества. Ну, и перед поездкой, как полагается, провели беседу: о политической грамотности и так далее.

После Москвы мною в Обществе остались довольны. Я была активная комсомолка. И после окончания школы меня включили в группу, которая ехала стажерами в СССР, на полгода, в Донецк, в университет. Перед поездкой со мой провели беседу, что я буду обращать внимание на поведение товарищей и, если будет что-то недостойное, сообщу об этом. Это была обычная практика, со многими так беседовали. И мы давали подписку о неразглашении.

А потом я поступила в Лейпцигский университет, была активной общественницей, и мне предложили сотрудничать со Штази. Сказали, что я уже и так несколько лет сотрудничаю, а делать ничего не надо, просто иногда спросят характеристики на товарищей.

Райнер Кунце издал книгу в ФРГ, а это был серьезный проступок. Его исключили из Союза Писателей. Но еще до скандала с изданием меня подвели к нему, мы познакомились, и я составляла отчеты о наших встречах: его высказывания, настроения, каких людей он упоминал. Так мое сотрудничество со Штази началось реально.

Когда я работала в Физическом институте Академии Наук, то была секретарем комитета комсомола по идеологии, понятно, что одно с другим в ГДР было связано.

А потом рухнула Стена. Все архивы Маркус Вольф переправил в Москву, в КГБ. Германия объединилась. Но была ли я членом «Демократического прорыва», или «Альянса за Германию», или перешла в ХДС и стала министром по делам женщин и молодежи – я все равно была верна своей молодости, и идеалам социализма, а кроме того, знала, что КГБ, переименовавший себя в ФСБ, может войти в контакт со мной в любой день.

Я просто делала карьеру, сознаюсь. И делала что могла согласно своим взглядам.

И в 2002 году, когда мы проиграли выборы и встали в оппозицию, их рука дотяну… то есть вы ко мне пришли. Вы работали с членами фракции, вы давали партии деньги по разным каналам. И меня переизбрали председателем ХДС! И переизбирали раз за разом.

А в 2005 вы поставили на меня на выборах – женщина, молодая, из Восточной Германии, критиковала мусульман за обособление и поносила мультикультурность! – и опять деньги, компромат на конкурентов и пресса. Я стала канцлером!

В 2011, когда нефть стоила 120 долларов за баррель, я продавила решение закрыть атомные станции. Это была плата за поддержку. И за то, что ФСБ своими средствами гасил любую информацию, которая могла даже навести на подозрения, что я на них работаю. Германия имела самые совершенные атомные станции. Их закрытие обходилось стране в огромные деньги. Деньги эти ши в Россию – за их нефть и газ. Сжигание этой нефти и газа было крайне вредно для нашей атмосферы. Но у меня не было выбора…

И когда в 2014 году Путин начал войну с Украиной, и сбил голландский «Боинг», а потом завяз в Сирии, и Запад возмутился – мне пришлось… мне пришлось!.. Я пустила мигрантов. Я заставила весь ЕС пустить мигрантов! Я не позволяла наказывать их даже за насилие над немецкими женщинами! Они грабили, оскорбляли, насиловали детей, избивали прохожих… они резали женщин, которые ухаживали за ними в лагерях, где этих скотов кормили и одевали! И электорату, народу, Европе – стало уже не до России и Путина, и уж тем более не до какой-то Украины.

Я верно послужила первой в мире стране социализма. Родине всех пролетариев. Чтоб вы все сдохли. Я буду ждать вас там, наверху. Чтобы смеяться над вами в аду.

Heil Marx!

– Прекрасно, фрау Ангела, – тихо проговорил человек на стуле, – прекрасно. Вот видите, как хорошо, что вы все сказали. Я рад, что помог вам.

Достал пистолет и выстрелил ей в рот.

«Должен же и я получить хоть какое-то удовольствие от беседы», – пробормотал он.

Глава 76. Гитлер

Мы встретились в Вене, на площади у собора Святого Стефана. Кругом перетекала, перекликалась и ловила шпиль в телефоны туристская толпа. А он стоял перед трехногим мольбертом, в длинной бархатной блузе жемчужно-голубоватого цвета, с длинной седой гривой, с длинными седыми усами под треугольным носом-тараном, и длинной кистью наносил мазочки на полотно. Там величественный, громоздкий и все же стройный собор взлетал в светящееся небо.

Больше художников не видно было. Он там стоял один такой. Разумеется, зеваки смотрели на неоконченную картину из-за его плеча, другие фотографировали, но обращали на него внимания не более, чем на одну из достопримечательностей места, деталь колорита, так сказать. Конкретно никто его не узнавал. Собственно, и узнавать-то нечего было.

Я не мог предложить ему закурить, потому что он не курил, и не мог угостить его выпивкой, потому что он не пил. И рядом не увидел ни перевернутой шляпы, ни ящичка, ни открытого футляра – ничего, куда можно было бы опустить пять евро для уличного художника. Если, впрочем, его можно было так назвать.

Венский диалект я и различаю-то с трудом, но хох-дойч у меня очень приличный. И на нем я негромко отпустил замечание, что оттенки тени на камнях собора переданы удивительно точно и выразительно, сам фон Альт не смог бы лучше. Он посветлел лицом: я попал; в живописи я немного разбираюсь.

Потом я наврал, что мечтал когда-то стать художником, но меня дважды завалили на экзаменах в Берлинскую академию, пробиться с улицы не удалось, и вот я теперь заведую отделом в рекламной фирме; но иногда пишу пейзажи для себя и дарю друзьям.

– Реалистическая живопись сейчас не пользуется спросом, – вздохнул я. – Извращенцы и уроды победили. Шарлатаны и бездари загадили всем мозги, а торговцы картинами скупили критиков и журналистов, чтобы приобретать и продавать все новую мазню и делать свои прибыли.

Я попал иголочкой в нервный узел. Он опустил кисть, морщины его дрогнули.

– Именно с этого и началось, – процедил он из-под усов. – Когда шарлатаны осмеяли, оклеветали и победили реалистов и романтиков. Настоящих художников, которые писали сердцем, верили в идеал, они были преданы красоте и радости жизни.

Вот когда эти кретинские линии и пятна, эти кривые условные карикатуры, эта блевотина, извергнутая на полотно, взяла верх – вот тогда стало понятно, что нашему миру, нашей культуре грозит гибель. И эта гибель подступила вплотную.

Художник – это человек, спасающий мир красотой. Потому что красота спасет мир. А отрицание красоты, уничтожение красоты – это отрицание мира.

Он сжал кисть в кулаке и потряс ею над головой:

– Уничтожение жизни и красоты в живописи – это уничтожение мира на эстетическом уровне! И этим убийцам, этим дегенератам, растлителям народа – не может быть прощения! Они не должны ходить по земле, которую ненавидят!

Тут нас накрыла волна навозного аромата: пара вороных процокала мимо по серо-голубым плитам площади (видимо, они только что наполнили свои эти резиновые подхвостные мешки), пассажиры в лаковом экипаже воротили лица, неубедительно улыбаясь экологически чистой газовой атаке. Я перевел взгляд выше, на сине-зеленые треугольники и ромбы крутых скатов крыши, собрался с духом. И мой венский художник согласился принять приглашение коллеги пообедать в ресторанчике прямо тут же, во дворике у площади.

Мы сели на свежем воздухе и заказали свежий салат, протертый суп из брокколи, тушеные овощи, яблочный штрудель и кофе. Мяса он не ел. Вина не пил.

Он налил из кувшина воды в тяжелый стакан, отпил и сказал:

– Какого черта? – сказал он. – Меня приняли в Венскую Академию художеств, и я стал художником. Но в четырнадцатом году я все равно ушел на фронт добровольцем! Причем в немецкую армию. Потому что Германия, германская культура, немецкий народ – для меня превыше всего. Как река находит русло к морю – так и человек любым путем все равно впадает в свою судьбу.

– Масса людей предпочли бы, чтоб вас убили, – прямо сказал я ему в глаза, удивляясь собственной откровенности. И увидел, что глаза у него большие, серые, искристые, с отблеском теплой стали. Ни фотографии, ни кинохроники этого не передавали.

– Да, – отрывисто рассмеялся он, – меня и убили. Дважды. Первый раз – 5 октября пятнадцатого года, на Сомме, под Ла-Баргюром. Английский осколок вспорол мне бедро… земля перепахана, кругом все гремит, кровь по ноге волной течет, не остановить, звон, туман, все и отплыло. А второй – ночью 13 октября восемнадцатого года, под Ла-Монтенем, поздно мы в темноте почуяли горчичный газ, выжег он мне и глаза, и легкие… невесело умирать в темноте. От нашего 16-го Баварского пехотного осталось 600 человек из 4 000. Так что – тридцать шесть боев, два Железных креста и два трупа на военных кладбищах. Но у Провидения свои планы!

Официантка принесла салат и суп, и мы взяли по ломтю хлеба из корзиночки.

– Но после войны без вас ничего бы не было, – сказал я.

– Глупости, – он попробовал суп. – Что значит «ничего бы не было»? Была Партия, и был Дрекслер, и был герой войны Геринг, и был Рем, и был Геббельс, способный доказать что угодно, и был Гиммлер, лучший организатор в мире. И был ограбленный и униженный народ, который не мог уже снести свое оскорбление! И еще: была ненависть к коммунистам, которыми руководили евреи и которые сеяли рознь в народе и натравливали одну половину нации на другую. И никогда арийцы не стали бы это терпеть!

Барабаны выше знамена завтрашний день принадлежит нам вы сделаете страну великой благо народа дрожите дряхлые кости германия превыше всего эрика ждет меня дома народ партия вождь цивилизация арийской расы социализм жизненное пространство гений созидание.

– Ну, – сказал он, – и кому теперь лучше? Ты посмотри, что вокруг делается! А ведь мы предупреждали. Ты посмотри, во что превратились немцы. Кем стали арийцы, создавшие нашу цивилизацию. Что стало с миром, который сошел с ума. Который себя уничтожает.

Вот вам ваши дорогие цыгане? Как были они ворами и паразитами, так и остались. Они вас грабят, они пристают к вам везде, они требуют от вас денег – и все равно крадут, даже после того, как вы их содержите. Скажи: почему немец должен работать, чтоб цыган, грязный вонючий жулик и вымогатель, жил за его счет? Что они умеют? Только плодиться и воровать.

А как вам евреи, которые совсем уже собрались превратить весь мир в коммунистическую казарму? Их золотой телец развращает народы, разрушает семьи, сажает паразитов на шеи честных тружеников, населяет исконные арийские земли грязными туземцами и заставляет содержать их!

Что же я мог сделать, если их невозможно было никуда выслать? Их никто не хотел принимать! А жить как люди и честно работать они не хотели ни за что! Если они не способны быть людьми – кто им виноват? Вот теперь плачьте!..

Он дирижировал вилкой и поощрительно кивал, когда я местами конспектировал для памяти эту застольную речь:

– Мы дали Германии классовый мир! Национальную солидарность! Каждый вносил посильную лепту в общее процветание. Рабочие, администраторы, конструкторы, ученые, крестьяне и солдаты – все работали на общее дело. И все знали, что получают справедливую долю от общего пирога. Богач не смеет жиреть, если рабочий голодает! Это мы первыми в мире построили санатории и круизные лайнеры для рабочих! Это мы сказали, что крестьянин – основа основ, хранитель земли, кормилец, на нем стоит нация и мир. Это мы сказали, что семья незыблема, что женщина-мать священна, что дети – это главное, что есть у нации – это ее будущее, ее жизнь, ее продолжение!

Вы посмотрите на ваших вонючих гомосексуалистов! Вы же сошли с ума! Эти бесплодные извращенцы теперь норовят посадить в тюрьму каждого, кому они не нравятся! Немцы вымирают, белые люди вымирают! А уроды и психически больные объявляют себя: мужчины – женщинами, женщины – мужчинами, придумывают себе какие-то третьи и десятые, как их, «гендеры»!

(Я не заметил, как официантка присела сбоку стола и начала стенографировать в своем блокноте, потом улыбнулась, что-то вспомнив, отложила блокнотик и включила звукозапись телефона.)

… – И что с того, что я стал художником? Все равно были Дрекслер, Рем, Гесс, Геринг, Штрассер! Что ж… мы не выступили 8-го ноября, и Геринг не был ранен в пах, его эндокринология не нарушилась, он остался статным мускулистым красавцем – он и стал фюрером, убрав Рема. Геббельс к нему прибился. Так дальше и шло… Были и еще ораторы. Что с того, что лучшим оратором был я… У русских Сталин вообще еле говорил, он был косноязычен и немногословен. И тем не менее железную коммунистическую империю он создал.

Прожевав, он проглотил кусок и потряс кулаками перед лицом:

– Нам не нужна была война! Только вернуть отобранные немецкие земли, объединить расчлененный народ: Богемия и Моравия, Данцигский коридор, вся Силезия, Австрия хотела воссоединиться с Германией с 18-го года! Мы выигрывали в мирном соревновании. Наши ученые были умнее, конструкторы изобретательнее, рабочие квалифицированнее. Война! – нужна была Англии! – потому что через пять лет мы бы полностью задавили ее экономически и научно. И России! – потому что она не смогла бы сломить нас, мы стали бы слишком сильны, и никакой им коммунистической Европы! И США – тоже хотели войны! Наша наука и техника, наши социальные гарантии народу и уровень жизни рабочих представляли угрозу для гегемонии США, которую они так старательно готовили. Стравить Англию с Германией – и сожрать ее колонии: вот план американских торгашей.

Я откусил больше, чем мы спокойно могли переварить так, чтобы у нас это не отобрали. Теперь нам надо было сидеть тихо и наращивать производство. Но я слишком презирал этих жирных трусливых торгашей! Я недооценил их цинизм и кровожадность.

– Можно спросить, сколько вам лет? – спросил я в ужасе от тупости своего неуместного вопроса.

– С чего вы взяли, что я Гитлер?

У меня кости оледенели от его взгляда.

– Ничего я не взял…

– Я, не я – какая разница? Гитлер – это идея. Архетип, если угодно. Это персонификация мечтаний и нужд немецкого народа. Персонификация арийского духа. Это идея единства народа и триумфа арийской расы, создавшей величайшую цивилизацию в мировой истории. Героический дух народа искал личность, которая будет высшей точкой его приложения, высшим воплощением его качеств, путеводным огнем!.. Так что, геноссе, не Гитлер – так кто угодно другой: Рем, Гесс, Геринг – не важно. Было бы точно то же самое…

Вам нравятся мои картины? – спросил он внезапно с просительным подтекстом.

– Боюсь, они мне не по карману, – сказал я.