Текст книги "Остров для белых"

Глава 97. Говоритель правды

В резервации потомки майя устраивают свой ежегодный священный обряд.

Утреннее солнце встает над джунглями, и тени выстроившихся воинов медленно смещаются по утоптанной земле площади. Разноцветные перья и бусы в пышных нарядах жрецов вносят праздничную ноту.

Священный избранник возвышается на помосте. Это стройный красивый юноша, и тело его расписано узором Дня Истины. Он привязан к столбу. Весь год его кормили досыта лучшей пищей и поили пивом. Каждую четверть Луны к нему вводили самых красивых девушек, чтобы бессмертное семя избранника оплодотворило народ и умножило его.

Жрецы с пением надевают на него цветущую гирлянду. Жрецы поят его из высокого красного кувшина священным напитком. Это питье унесет избранника в Счастливые Миры, и там ему откроется Истина.

Через него народ узнает Высшую Истину, правду богов. И тогда поймет, как жить дальше, чтобы выжить в нашем полном опасностей мире.

Его забрасывают цветами. Ему кланяются и кричат в экстазе. Лицо его туманится, глаза расширены и сияют: напиток начинает действовать.

Верховный Жрец, его высокий убор из белоснежных перьев охвачен красной кожаной лентой, торжественно протягивает руки.

Над площадью свистит первая стрела и вонзается юноше в бедро. Он вздрагивает и выкрикивает:

– Люди неравны!

Вопль тысяч глоток над площадью.

Вторая стрела, оперенная голубым пером попугая, пронзает ему бок.

– Негры тупее и ленивее белых!

Торжествующий крик толпы. Свист стрелы.

– Барак Обама подлец и мусульманин!

Потом жрецы расшифруют и поймут эту истину, истолкуют ее народу; но пусть сейчас смысл слов темен, позднее люди возвысятся до постижения высшей истины, исходящей Сверху.

– Супруги Клинтоны воры и убийцы!

Свист стрел.

– Америка – великая страна!

– Трамп победил на выборах 2020!

Непонятные речи пророка в священном трансе – никого не смущают. Истину постичь непросто – но сначала надо услышать ее! А для этого Избранный должен войти Наверх, познать ее и передать нам.

– Старый лысый немец – воплощение бога смерти и золота!

– Впереди мрачное время!

А-а-а-а-а!!! – ревет толпа.

Стрелы мелькают тонкими молниями.

– Извращенцы не равны нормальным людям!

– Кто не работает – тот не ест!

– Казните убийц!

Юноша уже утыкан стрелами, как дикобраз. Голубое оперение стрел уподобляет его огромному священному цветку. Штрихи крови стекают, прочеркивая узор. Глаза его вылезают из орбит, губы в бешеной пене, он бьется в веревках:

– Защищайте дом и страну от чужаков!

– Получил от отца – передай детям!

Пыль пробивается с площади меж смуглых татуированных тел. Босые пятки колотят землю, рты кричат славу, уши внемлют Истине.

…И вот уже тело, невидное под сотней стрел, обвисло на веревке. Все слова богов, переданные через Избранника, запомнены и будут передаваться в поколениях. Истина Года Ягуара. Жрецы замедлили свой танец, замерли.

Наступает завершение обряда.

Самый юный жрец, впервые принимающий участие в ежегодном действе, вопрошает высоким голосом:

– Что есть правда?

И верховный жрец отвечает гудящим баритоном:

– Правда – это то, за что ты с радостью отдал жизнь, приняв счастливую смерть после счастливой жизни.

– Разве не страшна смерть? – вопрошает юный.

– Смерть за правду – завершение пути, достойного богов. Она делает правдой всю прожитую жизнь. И дарит жизнь твоему народу.

Толпа расходится, чтобы приготовиться к праздничному пиру.

Назавтра тринадцатилетний сын верховного жреца, которому через год предстоит пройти обряд инициации, приняв позу сыновнего почтения и покорности, ужасаясь собственным словам спрашивает:

– Но ведь многих слов никто даже не понимает. Как может помочь нам то, чего мы не понимаем?

И отец, положив тяжелую руку ему на голову, отвечает, глядя в пространство над затуманенными утренними вершинами джунглей:

– Тысячи лет мы пуще всего бережем этот обряд. Иначе мир рухнет. На этом обряде держится вся жизнь народа, который иначе распадется и исчезнет с лица земли. Богам лучше знать, почему так происходит.

Даже он не может объяснить, почему на ступенчатой пирамиде посреди площади укреплена большая черная доска, на которой начертаны магические белые знаки. Лишь сведущий в нездешнем языке мог бы прочитать:

= APOCALYPTO =

Icon Productions

Take 2020

Глава 98. Конец

Чем кончаются все романы? Чем вообще кончаются книги? А жизнь чем кончается?

Это может быть свадьба. Но тогда подразумевается продолжение – в другой тональности, в другой системе жизни, и там тянется все та же бесконечная жизнь: дети, быт, деньги, карьера, печали и радости, зрелость и старость, смерть в конце – и: цветы на могиле, дети (внуки) держатся за руки и уходят вдаль, верные друзья клянутся на оружии, плывут облака.

О! – книга может кончаться конкретно смертью героя. Или обоих героев. Или всех героев. Классика трагедии. Шекспир обожал. Тяжелое прозрение и гора трупов. Жизнь все равно продолжается, но без них. Их жизнь и смерть – урок нам и пища для раздумий и чувств. Смерть героя как катарсис: горе и гордость, боль потери и счастье величия – в одном флаконе.

Книга может кончаться победой – или поражением, с какой стороны смотреть: повержена великая Троя, погибли Гектор и Приам – но ахейцы с победой, славой и добычей поплыли по домам. Или сага о викингах: поход, битвы, победы, возвращение со славой и добычей. Или геройская смерть на поле брани и пир в Валгалле.

Колумб открыл Америку. Стал генерал-адмиралом Моря-Океана. Разбогател. Был оклеветан, разорился, умер в нищете и забвении. Вот вам – два конца на выбор: геройско-победный и пессимистический. Смотря в какой момент ставить точку.

А если это роман катастроф? Ну, тогда погибло почти всё – но на обломках и руинах сохраняется искра жизни, выжившие герои с надеждой и верой вкладывают все силы в возрождение семьи, рода, страны, культуры – они еще нищи и малочисленны – но перспектива развития несомненна, и гимн жизни звучит на рассвете нового дня. Да. Гм. И такое часто бывает. В литературе. Вот китайцы молодцы – они сформулировали: «Поражение – это перспектива»!

Или: рубака и герой расстается с оружием, удаляясь от сражений и суеты, усталость рождает прозрение, он забирается в тихий сельский уголок, пашет землю и растит детей – и в старости, покуривая трубочку и глядя на играющих внуков, элегически вспоминает бурную молодость, и седая жена держит его за руку.

Пробит тоннель, и летит по нему свободно поток машин. Открыт новый континент. Построен город. Отражен напавший враг, похоронены павшие, и уцелевшие победители едут по домам восстанавливать свою страну. Расстались влюбленные – и десятилетия спустя, старые, жизнь прожита, встречаются случайно – и взгляд, рука, воспоминания, тихая старческая слеза, умиротворенная спокойная улыбка: спасибо за все, что было…

И даже! И даже!!! Когда гибнет цивилизация, рушится мир, варвары пируют на развалинах, осквернены храмы и поруганы женщины – жизнь продолжится! Останется память, и могилы героев и родных, и завтрашний день, и способность дышать, жить, любить и строить завтрашний день и завтрашний мир. А варвары… они через тысячу лет продолжат твою культуру и станут поклоняться ей, возведя себя в ее наследники, запомнив и почитая твоих друзей и соратников – героев великой старины.

Ну, так какой же смысл во всех этих концах? Если все они уже были – и понятно, какими они могут быть?..

Если впереди гибель страны. Гибель цивилизации, культуры, истории; гибель даже памяти. Гибель языка, народа и расы.

Боги, боги мои. Впереди гибель рода человеческого – он исполнил свое предназначение, создал новый вид существ – информационные и материально-энергетические системы – машины, роботы, компьютеры, могущественный и стремительно развивающийся Искусственный Интеллект: они будут переделывать мир, преобразовывать окружающее пространство, извлекая и вновь выделяя энергию, гораздо быстрее и эффективнее человечества. И человечество убежденно и с энтузиазмом заменяет себя ими – без принуждения, по доброй воле и собственному желанию, придумывая нелепые объяснения своим действиям, чтобы успокоить свою тревогу – тревогу самоубийцы.

И близок срок. Уже близок срок.

Дойдут ли когда-нибудь до человечества (какого человечества?..) книги Мелвина Баррета? Вернется ли блудный сын и герой, юный партизан, к своему отцу? Накроют ли организацию «киллеры-патриоты» или она разрастется и поглотит, втянет в себя ФБР, полицию, национальную гвардию и саму армию, наконец? Останутся ли осколки величайшего некогда государства разобщенными навсегда? Кого может интересовать теперь прозрение Джареда Симпсона, кому есть дело до некоей непонятной «холодной войны» между разными странами, исчезнувшими с карты давным-давно? Страсти и судьбы былых времен – есть ли им конец?

Конец романа подобен кромке корабельного флага: он бьется и трещит на ветру, его палит солнце и мочат дожди, прочнейшая флажная ткань истрепалась по краю, разлохматилась, разбилась на отдельные пряди и нити – они еще бьются и реют по ветру, щелкая и переплетаясь, эта бахрома гордого полотнища, символа силы. Ветхая распадающаяся бахрома трепещущей кромки флага – вот что такое конец романа.

Так что любая ровная обрезка всех судеб и линий сюжета искусственна и невозможна. В жизни так не бывает. Всегда продолжается: или прикурить новую сигарету, или еще кусок хлеба, когда проголодался, или выпить на поминках после похорон, или назавтра вставать, одеваться и добывать хлеб свой насущный – или даже, если ты ушел из петли под люстрой в свой последний полет, то еще везти тебя в морг, на вскрытие, транспорт, кладбище, могила, а кругом люди, и у них свои заботы не кончатся никогда.

Эта книга кончается каждый миг, когда ты отрываешь от нее глаза. Но продолжается вечно, пока ты ее помнишь.

Теперь мы будем драться в Агре, сказала Лела. Двадцатизарядный маузер Ли Ван-чуня не могло заклинить. Слава павшему величию! – сказал Атос. Никто никогда не умирает, подумал кубинец. Теперь в этой земле есть все, что надо для процветания: кровь, железо, дерьмо и деньги, сказал полковник. Старику снились львы. Это был просто кусок жизни, сказал Ситка Чарли.

Глава 99. Помни Аламо!

Когда стало видно, что врагов прибывает все больше, и силы их неисчислимы. Когда на предложение условий мира надменно приказали: безоговорочная капитуляция. Когда в ответ полковник Тревис с презрительным лицом сделал первый выстрел из пушки. Когда над бескрайним лагерем врагов взвилось кроваво-красное знамя войны. Тревис выстроил немногочисленный гарнизон на плацу и саблей провел перед строем линию на песке.

– У нас мало шансов выстоять, – сказал он. – Но один шанс всегда есть. У нас мало шансов остаться в живых, но один шанс всегда есть, – повторил он. – У нас мало шансов одолеть тучу этой мрази, но один шанс всегда есть, – сказал он. – Господь справедлив. И победа всегда остается за тем, кто не щадит себя ради правого дела. Хотя ради этого иногда приходится погибать. Кто хочет остаться со мной и драться – за страну и свободу! – пусть перейдет эту черту. Кто не найдет в себе сил – пусть останется на месте; наказания не будет.

Прошли долгие две секунды – ровно та пауза, которая сама собой длится после приветствия командира и перед ответным рубленым криком строя. Но никакого крика, никакого ответа не последовало. Несколько сотен бойцов – ничтожная щепоть в океане войны – не в ногу, порознь, неторопливо и обыденно сделали несколько шагов вперед, причем передние оглядывались, чтобы задним тоже хватило места по эту сторону судьбы.

Полковник Боуи, задыхающийся и обессиленный лихорадкой, велел доставить себя в походной койке на плац и перенести через линию.

– Уж я-то точно остаюсь здесь, – прохрипел он, кашляя.

На месте остался один из всех. Седой старик в ветхом синем мундире.

– Мозес Роуз, – насмешливо спросил Дэви Крокетт, – ты, никак, собрался жить вечно? Вот так ты зарабатывал свой крест Почетного Легиона?

– Бог на стороне больших батальонов, – ответил Роуз. – Слишком часто я видел, как гибли храбрецы. Да и сам оставался в живых чудом. Наверное, мой запас храбрости уже израсходовался. Я дрался с Императором еще при Маренго, и при Аустерлице, и при Ваграме.

– Лейтенант Роуз, – Дэви Крокетт сплюнул табачную жвачку так энергично, что енотовый хвост на его знаменитой шапке мотнулся, – ты рассказывал и про Испанию, и про Россию. Ты тут много чего рассказывал, и везде-то ты сражался. Почему бы тебе не закончить жизнь как подобает офицеру Великой Армии и солдату великой свободной страны – на поле боя?

– Я брал Бехар вместе с Боуи, – сказал Роуз. – Я не трус. Боуи меня хорошо знает.

– Боуи лежит больной. Но лежит по эту сторону.

– Тревис сказал, что любой может не переступать черту, и я не переступил. Что ты хочешь?

– Чтобы ты знал: если спасешь свою шкуру – тебя будут звать «трус из Аламо».

– Я желаю вам победы, ребята. Вы даже не представляете, как я желаю вам победы. Но я не верю в нее. И поэтому не вижу смысла умирать зря. Я преклоняюсь перед вами. Я горжусь вами. Но здесь ничего нельзя сделать.

– Старый Свет сгнил, – махнул Тревис. – Иди. У нас нет времени. По местам, ребята. Скоро начнется.

Медное солнце лезло вверх и белело, посылая жар все горячей. Небо линяло от красного и синего края к белесому зениту. Тени укорачивались.

В закрытой церкви молились женщины, иногда начинал плакать ребенок и замолкал.

За стеной, приглушенная расстоянием, зазвенела труба и ритмично раздробил воздух барабанный треск.

В это время Альберт Мартин понукал и пришпоривал свою измученную гнедую, покрывая седьмой десяток миль за ночь. В застегнутом кармане мундира он вез письмо Тревиса, которое должен был узнать мир:

«Враг требует от нас сдаться по собственной воле, иначе, если они займут форт, они предадут нас мечу. Я НИКОГДА НЕ СДАМСЯ И НЕ ОТСТУПЛЮ. Теперь я призываю вас во имя Свободы, патриотизма и всего, что дорого американскому характеру, прийти к нам на помощь как можно быстрее. Враг получает подкрепления ежедневно и без сомнения достиг огромной численности за последнее время. Последуете вы моему призыву или проигнорируете его, я твердо намерен защищаться сам с верными мне храбрыми людьми. Суждено нам выстоять или погибнуть, мы остаемся солдатами, которые не забывают, что превыше всего долг перед честью и страной. ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ».

Услышав далекий грохот начавшейся битвы, Альберт Мартин развернул письмо и добавил ниже постскриптум:

«Спешите все, кто может успеть».

В это время фонтанчики пыли вставали за копытами коня Сэмюэля Бастиана, который выехал позже и несся за подмогой на восток.

В это время капитан Хуан Сегин уже близился к месту встречи с подкреплениями, где передаст слова Тревиса: «Мы не сдадимся и не уйдем!»

В это время из Аламо успел выскользнуть Джеймс Аллен, последний курьер, отправленный разыскать и привести любую помощь: нам нужны вооруженные люди прямо сейчас!

Когда колонны пошли на штурм с четырех сторон, и солдаты приставили к стенам лестницы и полезли наверх, и пушки ударили последней картечью и смели нападающих, и стрелки со стен оттолкнули лестницы и вдогон перебили бегущих, когда перевели дух, перевязали раненых и напились, Дэви Крокетт, понизив голос и ухмыляясь, спросил Тревиса:

– А почему бы нам ночью не свалить, Уильям? Людей сбережем. До ночи мы продержимся. А потом вернемся с войсками и вышвырнем их вон. Или вообще уедем жить в спокойные места. Земля большая. Сколько можно драться. Я устал убивать.

Тревис сосредоточенно дымил трубкой. Совершенно серьезно ответил:

– Нет. Отступить отсюда – значит отступить вообще. От себя. От чести и свободы. Отступить от собственной совести и идеалов. Признать возможность отступления, принять поражение как обычное дело в жизни – и жить с этим. А это – самое ужасное. Это поражение навсегда. Поражение внутри себя. Тогда ты отступаешь от всего, что тебе дорого, что имело смысл. От Бога и родины, от семьи и отцовской могилы. И враги будут торжествовать всегда, где бы ты ни был. Так что я ценю вашу шутку, мистер Крокетт.

– Прокурор в тебе чувствуется, и учитель тоже, – ухмыльнулся шире Дэви Крокетт. – Наловчился речи говорить. Мне бы так в Конгрессе. Это именно то, что мне требовалось услышать от кого-то другого. От тебя, например. Я и сам это знаю. Но знать самому, и услышать, что говорит другой – разные вещи. Хотя и так понятно, на кого можно опереться. Но все же. Спина к спине.

Вторая атака началась после полудня. Осаждающие все ближе подкатывали свои батареи, и ядра разносили кирпич и глину крепостных стен. Стены не имели амбразур, и защитники, высовываясь над ними с ружьями, все чаще падали под густым огнем подступающих рядов.

Порох в крепости был, но снаряды кончились. Артиллеристы подбирали упавшие внутри стен ядра для ответной стрельбы. Вместо картечи Тревис приказал заряжать орудия любым металлическим хламом: снопы дверных ручек и ржавых гвоздей с визгом вылетали из стволов и рвали на части встречных.

Вторую атаку они отбили.

– К нам уже идут, – сказал Тревис, сунув мундштук трубки в сухой рот. – Они уже наверняка выдвинулись из Гонсалеса и Голиада. Из Сиболо-крик и Сан-Патрисио тоже должны скоро подойти. Они понимают, что сейчас решается.

– Я этот народ знаю, – немного хвастливо отозвался Дэви Крокетт и потрогал енотовый хвост на шапке, наполовину оторванный пулей. – Послезавтра здесь будут из Фредериксберга и Раунд-Рока, они наверняка слышали. А там подоспеют из Темпла и Голдтуэйта. Погоди, ты еще увидишь здесь ребят из Уэйко и Арлингтона!

– Я, может, и не увижу, – рассудил Тревис, – но доберутся еще сюда и из Миннеаполиса, и из Цинциннати.

Раненых перевязали. Тяжелых уложили в казарме. Мертвых отнесли под стену церкви. Пересчитали патроны. Люди получили кофе и хлеб.

Боуи лежал в своей полутемной комнате пристенного флигеля, говорил быстро и тихо, с перерывами, сиделке из женщин миссии:

– Несправедливо это, чтоб такой человек, как я, умирал в постели, от болезни. Господь милостив. Дает смерть в бою. Не просто в драке с ножом в руке. В битве с врагами за свою землю. За свободу и страну. Нет лучше судьбы. От твоей жизни должен быть толк. От смерти – тем более. Как ты умрешь – того ты и стоил.

Его глаза мутнели, тек пот, временами он бредил:

– Слушай приказ: сдавшихся повесить. Это мой дом! Моя собака… семья. Да, копье крепкое и отточено… Кто эти люди?.. выходят снизу из тумана… я на горе… Как много, что им надо? Дети у очага, он горит, не должен погаснуть… я не дам!.. Уже давно время драться. Господи, как трудно, как долго будет перебить их всех…

Снова загрохотало, засвистело, затрещало, наполнилось криками, фигуры лезли со всех сторон, и было понятно, что третью атаку миссии не выстоять. В крепость прорвались, рукопашная перешла в резню.

У Тревиса кончились патроны, нападавший отбил его саблю, другой воткнул штык ему в живот, и тут же третий, которого он не видел, ударил штыком в спину. Он успел отметить с облегченным удивлением, что не чувствует боли, только сильные горячие удары, мир стал изгибаться и пришел во вращение, и последним усилием было остаться на ногах как можно дольше и смотреть в глаза тому, кто держал в нем штык.

Присев за стенкой на крыше конюшни, Дэви Крокетт скусил патрон и вбил заряд в дуло. Он видел, как один за другим падают его охотники и стрелки.

– Когда встретимся Там – я всем ставлю, – сказал он. Приподнялся и выстрелил точно под обрез фуражки тому, кто уже лез на флагшток с чужим флагом за ремнем.

Первая пуля, пущенная от взятого каземата, сбросила его на землю, вторая разорвала бок и выбила сознание. Как это бывает с теми, чья душа отлетает, он увидел сверху их истерзанный форт, тела защитников и необозримое пространство, заполненное мертвыми врагами. Он увидел, как Роберт Эванс, старый орудийный мастер, с факелом в руке бежит к пороховому погребу, пуля уронила его ничком, факел выкатился из руки и поджег дорожку пороха, взрыв разнес церковь рядом, и скрывавшиеся в ней женщины и дети были погребены под обломками. Тень ушедших людей плыла и таяла, как облачко над землей, и в этом облачке прошла рябь, которая еще недавно была бы словами:

– Вы все равно придете, и не будет поздно.

Женщина, выглядывавшая в щель приоткрытой двери, захлопнула ее и задвинула тяжелый кованый засов.

– Мистер Боуи, – ломким голосов сказала она, – все убиты. Сейчас они ворвутся сюда.

Лихорадочное, горящее от жара лицо Джеймса Боуи сделалось твердым и белым, губы сжались.

– Под кроватью за сундуком стоит бутылка, дай-ка сюда, – велел он.

Сделав несколько глотков, он попросил ее помочь ему подняться. В левую руку взял заряженный пистолет, а в правую свой нож. Сил было мало, и он старался вызвать в себе ту ярость, которую так часто видели у него в бою.

В дверь били тяжелым, выстрелили в петли, она затрещала. Боуи взвел курок.

– Мистер Боуи, мы сейчас умрем, – сказала женщина.

– Ничего они с нами не сделают, – сказал он. – Они слишком слабы и трусливы. Хотя их много. Мы на своей земле. В своем праве. Мы свободны. И порвем глотки им всем. – Ему было трудно говорить, он закашлялся.

Дверь треснула и слетела с петель.

– Другие придут! – прокричал Боуи. – Это наш мир!

^Он выстрелил, выставил нож и шагнул вперед.