Текст книги "Остров для белых"

1. Коллективизм меньшинства.

– Их свозили издалека, с разных мест, некоторых даже с восточного побережья. Автобусы и поезда под охраной. Охраняли от народного гнева. Очень уж их ненавидели, ликвидаторов будущего. Особенно те, у кого детей растлили и сделали гомосеками. Родители митинговали, требовали для гомоактивистов казни. Один автобус сумели отбить, так чуть не всех успели пристрелить или повесить, пока отряд самообороны не подоспел. А как людей осуждать. Представляешь, остаться без продолжения рода, без внуков, сгинуть бесследно.

Отвели под их поселение огромную территорию, больше любого ранчо, миль сто пятьдесят севернее Лас-Вегаса начиналась. Колючая проволока, рейнджеры границу объезжают, все как полагается.

Климат, конечно, соответствующий. В основном пустыня, пекло, но зимой холодно. В небе солнце и стервятник, на горизонте горы фиолетовые, а их все подвозят и выгружают под дулами. На всякий случай. Хотя куда им бежать? За побег объявили расстрел на месте.

И вот сгружают им палатки, топоры, лопаты, инструмент разный – и начинают они строить себе поселки. Нищета, конечно. Трижды в день питание возят, но какое питание? Впроголодь. Да-а, это тебе не оргазм в жопе друга испытывать. Усохли все на солнышке, обуглились, лохмотья по ветру плещутся. Стоял у колючей проволоки и вдаль смотрят. Тоже ведь божьи твари… А может, сатанинские, это еще как разобраться.

Я тогда электриком работал, за прожектора отвечал. Жалко их иногда, конечно. А потом вспомнишь: ну что, суки, хорошо потешились людей в тюрьмы сажать, кому вы не нравились? Все же мы это прошли: посмей против пидарасов и лесбиянок слово сказать – и вон тебя с работы, детей заставляют от тебя отказываться, старые друзья поздороваться боятся. Не-ет, сами себе сюда дорогу вымостили: пора и ответ держать. Из-за кого у нас с каждым годом народу-то все меньше и меньше?

Между прочим, относилась власть к ним нормально. Специально территорию выбрали, чтоб ручей был, причем довольно такой немаленький. Привезли им овощей на семена, поливное земледелие в общем. И колодцев тоже, скважин насверлили. А потом ведь цементу завезли, бетономешалок несколько, маленьких таких, и они стали фермы строить, овец им тоже дали на развод, коров, свиней на мясо.

Ой, а у них там общие собрания, ругань, кто больше съел, кто меньше пахал, да кого слушать. А еды все же мало, они почти никто к работе не приспособлены, городская почти все публика. Уморы: им сказали сушить ботву, замешивать с навозом и делать кирпичи, потом сушить на солнце. И что ты думал? Сначала рожи свои почерневшие кривили, носы воротили, а потом только так: ручками, ручками! Домики строить стали, краски просили – покрасить.

Иногда, конечно, вешались. Иногда резали друг друга – из-за любовников в основном. Смешно: лысый, старый, зубов нет – и так переживает, что другого такого же урода третий трахает, не могу. И, конечно, альфонсы были, кстати латиносов довольно много: молодой, фигура неплохая, еще если рожа смазливая – ой, он может не работать, его любовник лучшим куском обеспечит. Они иногда себя на аукцион выставляли: кто больше даст – тому он даст. А уж если он актив – тогда вообще. У них со своей жратвы, я так понимаю, вообще редко стоял.

Кстати, среди них было много социалистов. Вот чего я никогда не понимал – какая связь между социализмом и гомосексуализмом, кто бы мне объяснил? И они сначала пытались в этом своем концлагере устроить социализм. Всем все поровну: еду, работу, место в палатке, дежурство там по палатке, чья очередь что-то по хозяйству делать. Так что примечательно? Охрана, руководство лагерное, именно следили, чтоб всем всего поровну и по очереди. А у них быстро как-то произошло… как бы это… социальное расслоение, вот! Сильные начали гнуть слабых, заставлять больше работать, отбирать себе лучший кусок. Ребята рассказывали: в тюрьмах всегда так. Сильные верховодят, слабые вообще презираемы и на побегушках, а основная масса всю работу делает.

Смертность, конечно, имелась. Я точно не знаю, но их же там тысяч триста было, не меньше. На самом деле было бы гораздо больше, но как «Закон о Содоме и Гоморре» вышел, так многие мгновенно со своими однополыми амбициями завязали. Кто в другой город переехал, чтоб его никто не знал, кто срочно женился, но в общем все языки-то в жопу засунули. И сразу, ты представляешь: р-раз – и нет никакой проблемы! И никто на хер не страдает, а если страдает – так все в жизни страдают, страдание у каждого свое. Ты его удовлетвори любовничком – тогда он начнет страдать, что его мало уважают или мир несовершенен.

Да, так по утрам, к утренней поверке – в каждом поселке плац, построение, трибуна, все чин чинарем – они покойников своих должны были выкладывать позади строя. Потом грузовик объезжал и вывозил. А живые расходились по рабочим местам. Им там потом еще и фабрику какую-то построили.

Потом я нашел работу в Сан-Диего, в Оушен-Бич, оттуда народ удирал ночью за границу только так. Резинку с мотором бегом подтащат, подальше на веслах без шума отойдут, а там как дунут – и хрен найдешь. Вся Латинская Америка к твоим услугам, а из Мексики – хоть в Японию, хоть в Китай как нефиг делать. Так китайцы вообще суда за пределами территориальных вод держат – хоть дуй прямо к ним, и все в порядке. Беженцев наших спасают, ты понял. А в Калифорнии все квалифицированные работники давно ведь сбежали. А вдоль пляжа ночью врубают прожектора, чтоб, значит, не сбегали. Хорошо платили. Вот я и подался.

Потом встречал ребят из Пустыни Грейт Бейсин, но толком никто не знал, чем там кончилось. Одни говорят, что они в Зоне все перемерли. Другие – что амнистия вышла: подпиши бумагу, что отказываешься от однополого образа жизни, а в случае рецидива – расстрел; ну, все подписали, конечно. А третья говорят, что их всех вывезли куда-то, и с концами. А только больше никто этих педов не видел.

Вот так-то, брат, их царство кончилось.

2. Утренний развод.

Ласковая утренняя прохлада и еще нежаркие лучи встающего солнца. Утоптанный песчаный плац с некрашеной дощатой трибуной, настил скрипит под парой начищенных бутсов.

– Рр-рняйсь! Смиррна!

Бесконечная и вольно одетая толпа, идеально выстроенная во много шеренг, дрогнула и окаменела.

– Ну что, пидоры, допрыгались? Довыступались, гомосеки? Кому тут еще очко порвать? Что?! Ответа не слышу!! Никому, значит. Слушай команду! Сегодня отрабатываем посадку голой жопой на ежа. Кто хочет показать? Добровольцы есть? Я спрашиваю – есть добровольцы?! Нет, значит. Хорошо. Вы уже начинаете соображать, что к чему. У вас радость – на сегодня это отменяется.

Старший первого барака!

– Есть, сэр!

– Перевоспитуемые выучили урок на сегодня?

– Так точно, сэр!

– Запее-вай!!

Правофланговая колонна ударила шаг на месте, сиплые глотки грянули:

– Отвались твой грязный хуй! В жопу мне его не суй! Мне Господь любовь послал, чтобы женщин я ебал!

– Дискантов не слышу! Фальцеты где? А почему без подголосков? Это что – пение? Весь барак штрафуется на половину дневного пайка. После окончания работ – репетируете до отбоя!

– Есть, сэр!

– Старший второго барака!

– Есть, сэр!

– А ты чего ждешь?! Букет фиалок в жопу и хуй в рот?

– Виноват, сэр!

Вторая колонна ударила в пыль единым ударом тысячи ног и с высвистом, с уханьем и подвизгом, заорала:

– Мы Гоморру и Содом обоссым и обосрем! Час расплаты наступил, гомосеков Бог убил!

– Сегодня лучше. Я из вас сделаю хор, концерты давать будете. Но убежденности, убежденности не слышу! Орете, будто вас слон ебет, а душа, душа где? Раскаяние где? Ладно, зачет.

Третий барак!

– Есть, сэр! Исполнено, сэр! Меррит! Три шага вперед!

– Перевоспитуемый Меррит, сэр! Разряд второй, пятнадцать лет, сэр!

– Ага, это тебя недавно доставили, поймали, значит, хорька похотливого. Ты, значит, у нас профессор. Из университета. Из Беркли. Можно сказать, не рядовой пидарас. Активист, как там у вас было, ЛГБТ плюс извращенцы всех мастей. Идеолог растления. Мальчиков любил совращать молоденьких. Первокурсников, значит, поябывал. На парады выходил. Листал я твое личное дело…

Так вот, Меррит. Чтоб у тебя не было иллюзий. Хер ты у меня перевоспитаешься. Ты из тех, кто готовил Катастрофу. Ну так и я тебе устрою катастрофу. Отсюда ты у меня живым не выйдешь, мразь.

Я тебя выебу конем. Ты можешь сказать, что у нас в лагере нет коня. Но это беда поправимая. Коня мы одолжим на ближайшем ранчо. А?

Ты можешь сказать, что конь не станет тебе вставлять, ты не кобыла. А мы привезем коня с ветеринаром, а ветеринар приедет с конским возбудителем. И эссенцией кобылячьего секрета – им спрыскивают ослицу перед тем, как жеребец ее покроет. Так получаются лошаки, не знал? А, не интересовался, ты же у нас социолог, ебал не только в жопу, но и в мозг. А еще коню завязывают глаза. А ослица привязана. В смысле – ты. И он заправит свою здоровенную оглоблю тебе в очко, где я ему ослицу возьму. (Охрана гогочет, и в колоннах на плацу местами вспыхивает угодливый и облегченный смех – им пока не грозит ничего неожиданного.)

Это будет, Меррит, твое наказание. Хирургии у нас тут нет, так что молись. У тебя очко-то разработано? Но конская залупа, знаешь… ты хуй-то у коня видел, профессор? Вот через несколько дней увидишь…

Падаль, уже в обморок свалился. Да уж это тебе не нежненьким первокурсникам в попки кончать и розовые хуйки им посасывать. Отнесите его в предварительный изолятор. Охрана головой отвечает, чтоб старый профессорский пидор не повесился!

Ну что, пидорасы! Говноеды и хуесосы! Я поступлю с вами, как римский император со своим народом! Цирковое представление, бесплатное зрелище! Преступник, любимый конем! А хлеб вы уже имеете, жопоебы. В субботу перед обедом все наслаждаемся спектаклем. Для аппетита.

Бригадирам – развести всех по работам! Пятый барак идет в каменоломню! Не выполнит норму – останется без пайка. Восьмой барак отдыхает на навозе. Цените – работа легкая, экологически чистая, и смысл имеет – кирпичи лепить, строить благоустроенные бараки для своих же товарищей.

Воды всем – полную норму, обычную. Пятый – знайте мою доброту!

Оркестр! Гимн! Развод окончен. Кто там опять на плацу валяется? Что, еще двое? Похоронную службу сгною!! – почему они еще здесь?

3. Черная книга преступлений режима.

История первая. Как преступник кастрировал врача. На суде он мотивировал тем, что врач кастрировал его несовершеннолетнего сына. На самом деле врач произвел операцию по коррекции пола по просьбе подростка согласно существующему законодательству. Преступник утверждал, что через два года девушка, его единственный сын, повесилась. Оставшись без детей и без внуков, он впал в неадекватное состояние и совершил свое преступление. Врач скончался. Преступник не высказал раскаяния и, более того, выразил удовлетворение этим. Суд его полностью оправдал.

История вторая. Трансженщина подала в суд на цисгендерного мужчину, своего жениха, который, обнаружив при интимном контакте, что она совершила переход, отказался поддерживать с ней отношения. Его глубинный сексорасизм проявился в стойком исчезновении эрекции при любых попытках сближения. Она испытывала сильные нравственные страдания и спала в депрессию. На предложения пройти курс лечения бывший жених отвечал грубым отказом, заявляя, что он желает контактировать исключительно с цисгендерными женщинами и не считает трансженщин равными им. Жених подтвердил все обвинения и отказался от примирения. Решение суда: пять лет заключения в тюрьме общего режима с прохождением принудительного курса психического оздоровления.

История третья. Воспоминание ветерана-подпольщика о драме времен Изгнания. Подкупив одного из охранников колонны, ночью вывели гея со стоянки и спрятали в доме сочувствующих граждан. Он скрывался у них в бейсменте два месяца, пока не оказалось, что пятнадцатилетний сын хозяев тоже проявил себя геем и стал его бойфрендом. Хозяин избил сына, застрелил гея и донес в полицию на подпольщика, которого отправили в концлагерь.

История четвертая. В 1973 году в Ассоциации Психиатров США прошло голосование по вопросу гомосексуализма. 60 % приславших ответы высказались за то, чтобы начать считать его нормой, 40 % – за то, чтобы продолжать считать патологией. В период Власти Равенства и Справедливости оставшиеся в живых противники гомосексуализма как нормы подписали торжественный отказ от взглядов – или лишались лицензии, диплома и получали тюремный срок.

– Рядовой Смит, расскажите, как произошло ваше сближение с рядовым Райаном?

– Ну как. Когда бежали кроссы и марш-броски, он старался бежать рядом со мной. Подбадривал. Предлагал помочь, что-нибудь понести. Я всегда отказывался, конечно. Я убегал вперед, а он изо всех сил меня догонял, сам задыхался, но все лез поближе.

И в столовой всегда хотел сидеть за одним столом. Хоть поменяться местами с кем-нибудь уговаривал, хоть сядет первый и кричит, что место мне занял. Или подойдет в свободное время и пытается чем-нибудь угощать, ну печенье там, или что…

А потом нажаловался сержанту, что я его избегаю и не хочу с ним дружить, потому что он гей. И он подаст рапорт, что во взводе гомофобия, и сержант может попрощаться со своим местом. Ну, и сержант на меня наорал и приказал Райана не избегать.

– А как вели себя ваши товарищи?

– А что товарищи. Неприятности никому не нужны. Старались ни во что не влезать. Делали вид, что ничего не происходит. Каждый должен уметь за себя постоять. Мол, твоя проблема, ты с ней и разбирайся.

– Так. И как же вы разбирались с вашей проблемой?

– А как с ней разбираться. Ну, говорил ему, что мне это все не нравится. Что я не такой. Говорил, что я его не осуждаю, ну и пусть он меня не осуждает. Мне нравятся девушки. Что в этом плохого. Каждому свое.

– Вот видите, можно же было товарищу, вашему боевому другу, можно сказать, все спокойно объяснить.

– Да в том-то и дело, что нельзя.

– Почему же нельзя? Спокойно, вежливо все объяснить.

– Понимаете, сэр, он был образованный парень. Учился в университете в Мемфисе, ну там не кончил почему-то. И язык у него был подвешен. И прилипчивый – ну не отстанет. И он все ворковал, и вкручивал, и стыдил меня, что я отсталый, что ничего плохого тут нет, что многие великие люди были пидарасы…

– Рядовой Смит!!!

– Простите, сэр! Я хотел сказать – гомосексуалисты… ну эта… однополые… ну, в общем, такие же. И многих затравили, и были самоубийства, а потом все каялись и их реабилитировали, трагедия, в общем. И у него получалось, что если я его отвергаю, то я фашист и гомофоб. Потому что в мужской любви ничего плохого нет. А наоборот: это благородно и современно. А отказывать ему – это отсталость и неуважение к товарищу.

– Вы с ним согласны? Соглашались?

– Никак нет, сэр! Не согласен. Виноват, сэр.

– Почему же?

– Да мало ли что ему хочется. А если мне это противно? Я ему что, должен что-то? Мало ли что я ему понравился, может, ему и корова понравится, так что теперь? А он знаете на что напирал? На толерантность! Я, он меня все убеждал, должен быть к нему толерантен. Потому что все должны быть толерантны и уважать привычки и вкусы всех. Я говорю: вот и уважай мои вкусы и привычки, меня от тебя тошнит! А он про свои страдания, про мужскую любовь, и вообще как это хорошо, а волки, натуралы то есть, нормальные мужики, он их… нас… называл цисгендеры, они просто ничего не понимают.

– И вы с ним согласились? Или нет?

– Как же я мог с ним согласиться, если он меня просто всеми способами домогался?

– Но у вас были способы отвергнуть его домогательства?

– Так точно, были.

– Доложите.

– Когда он схватил меня за яйца, я дал ему по морде.

– Врезал, значит. Сильно?

– Ну, так… Нормально. Губу разбил. Распухло. Зубы передние расшатались, он говорил. Влезет в рот пальцами, вроде там шатает их, и все пугает. Что теперь подаст в суд, вроде я совершил преступление ненависти. На почве ненависти к сексуальным меньшинствам. Десять лет, говорил, мне теперь обеспечено.

– Но вы же могли вместо этого подать рапорт.

– Так я раньше и подавал! И сержант отдал его лейтенанту. И лейтенант вызвал меня и сказал, что ему неприятности не нужны. Что если этого пидора не ублажить… простите, сэр! рядового Райана, сэр! в общем, короче, если прямо – если я ему не дам, так он всех завалит жалобами на гомофобию и всем попортит службу, не говоря о карьере, можно вообще под суд залететь, а уж из армии вылететь – как два пальца обоссать… простите, сэр! я хотел сказать – очень просто уволить из рядов могут, сэр.

– Ну, и как же развивались события дальше?

– А дальше они развивались так, сэр, что Райан сказал, что все равно он меня выебет…

– Смит!

– Так точно, сэр!

– Докладывайте: что было дальше?

– А дальше, сэр, все ребята насели на меня. Что я порчу жизнь всему взводу. И чтоб Райан отвязался, пусть я ему дам. Я спрашиваю: а ты бы ему дал? Кто из вас ему бы дал выебать в жопу, только чтоб он отцепился? Простите, сэр, я волнуюсь. Так ребята сами-то говорят – ну, каждый по отдельности говорит: я бы его убил на хуй, если б только полез. Но законы такие – нельзя!

Сэр, что ж это за законы, что солдата можно трахать, и еще закон этого пидора защищает? Виноват, сэр. Гея, сэр. А ребята говорят: ну потерпи, скоро воевать отправят, или в Иран, или в Судан, и ты его в первом же бою спокойно пристрелишь. И никто тебе слова худого не скажет. Всегда так делают.

– Что скажете, майор?

– Эти ребята, господин полковник, всегда норовят увильнуть от боевых действий. Знают, что их ждет. Достают справки, болезни находят. Но некоторые командиры устраивают так, чтоб все это было бесполезно, и они попали в зону боев. И там они действительно часто гибнут. Но доказать ничего не возможно.

– Значит, так. Эти настроения у личного состава необходимо… чтоб их не было! Мы солдаты самой передовой армии мира! Ведущей мировой державы! И чтоб этого… закон есть закон… для всех! Ты понял, Смит?!

– Так точно, сэр! Понял, сэр!

– А если понял – так давай, закругляйся! Кончай свой доклад. Развел тут роман. Шекспир, понимаешь. Кратко, точно, по существу. Как все кончилось? Без этих всех философий и соплей!

– Мы были в душе, сэр. И как-то все ребята вдруг слиняли, а он… Райан, то есть… рядом, и как-то за спину мне передвигается. И приговаривает так: все отлично, не бойся, мы же друзья, все так делают, это только один раз, и все, клянусь, и слова там всякие. А у самого член намылен, я обратил внимание. Ну… и тогда… вот.

– Конкретнее, рядовой Смит.

– Большим пальцев в глаз, коленом в пах, ребром ладони сверху по шее. Сэр.

– Дальше!

– Все. Сэр.

– То есть ты его убил?

– Так точно. Сэр. Ну… так вышло… а что мне было делать.

– Голыми руками, выходит?

– Ну… вроде так… сэр.

– Он упал?

– Рядовой Райан? Так точно. Упал.

– И не подавал признаков жизни?

– Какие ж признаки, там хрустнуло, как учили, и под рукой подалось. Какие ж признаки! Все признаки, что вот!.. Со сломанной шеей. Он сам виноват, сэр.

– Майор, кто у них инструктор по рукопашному бою?

– Мастер-сержант Бергер, сэр.

– Объявите благодарность и представьте на первого сержанта.

– Слушаюсь, сэр.

– Как твое имя, Смит?

– Джон, сэр!

– Ах, Джонни-Джонни… Смит ты наш Смит. Какой у тебя IQ?

– Девяносто девять, сэр.

– М-да. Разумный человек. Рост, сложение. Физическая подготовка хорошая. Что тебе мешало ночью его придушить, повесить в туалете на его же ремне, и было бы самоубийство?

– Боялся, сэр.

– Ладно. Все ясно. Времени больше нет, господа, обед начинается. Подводим итоги:

Рядовой Смит! За глупое поведение и нерешительность, недостойную военнослужащего США, объявляю тебе выговор. За решительные действия по очистке рядов Вооруженных Сил США от деморализующих элементов и хорошую боевую подготовку объявляю благодарность. Как выговор, так и благодарность, в личное дело не заносятся, перед строем не зачитываются и разглашению не подлежат. Райана оформить как умершего во сне от остановки сердца после форсированного марш-броска.

Смит! Вы в душе были вдвоем, когда ты его пришиб? То есть никто не видел, что между вами произошло? Ну так какого еще хрена надо.

Иди служи дальше. Думаю, авторитет у товарищей тебе обеспечен.

Да, и неофициально. Джонни. Сегодня пойдешь в увольнение – можешь напиться. И подцепить девку. Снять стресс. Это полезно. Надеюсь, отношения с женщинами тебе не противны, ее ты бить по шее не будешь?

Господа офицеры! Заседание окончено. Все свободны.