Текст книги "Империя должна умереть"

Германия – мать порядка

В день доклада Витте, 9 октября, из Петергофа, где живет император, ситуация еще не кажется тревожной. Но уже к 12 октября все меняется. Николай II обнаруживает, что заперт в Петергофе. Министрам из Петербурга приходится добираться до царя на двух военных кораблях: «Дозорный» и «Разведчик». Вся железнодорожная сеть России прекратила работу; телеграф также молчит.

«Милые времена!» – иронизирует в своем дневнике Николай II. У императора невероятная выдержка. Он уже совершенно не контролирует страну, лишь обрывочно узнает о происходящем в столице.

В Финском заливе, недалеко от Петергофа, появляются два немецких крейсера. Но это вовсе не угроза – они приходят спасать Николая II. Кайзер Вильгельм, двоюродный брат императрицы, как обычно, регулярно присылает родственнику письма с подробными рекомендациями по поводу внутренней политики. В октябре германский император уже советует российскому уехать за границу – и предлагает убежище. Кроме того, он готов оказать военную помощь: немецкие войска могут быть введены в Петербург или любой другой регион и немедленно навести там порядок.

Письмо Вильгельма становится главной темой обсуждения в высшем обществе – многие находят эту идею спасительной. На собственные полки уже нельзя полагаться без опаски, революционеры ведут там постоянную агитацию, того гляди они откажутся нести службу и усмирять беспорядки. Немецкие же солдаты в этом смысле абсолютно надежны. Многие советуют царю ехать. Витте считает, что, уехав, император уже не сможет вернуться. Трепов колеблется.

Трудно понять, в каком эмоциональном состоянии находится император. С одной стороны, все приближенные описывают его как человека невероятно сдержанного, хорошо умеющего скрывать свои чувства. С другой – его часто характеризуют как человека недоверчивого и подозрительного. На императора очень сильное впечатление произвела гибель сербского короля Александра и его жены королевы Драги. В 1903 году их зверски убили офицеры из ближайшего окружения. Николай знал Александра, и теперь, два года спустя, он, конечно, вспоминает о его участи и опасается заговора приближенных.

Театральный бунт

Когда столицы начинает трясти, актриса Мария Андреева больше не может сидеть в провинциальной финской Куоккале. Несмотря на все прошлые скандалы она возвращается в Москву, в МХТ – репетировать новую пьесу своего мужа «Дети солнца». Сам Горький по-прежнему живет в Финляндии. Но Марусю интересует уже вовсе не театр.

«Милый Константин Сергеевич! Вчера, когда я вернулась домой, я горько плакала! Мне кажется, что я никуда не гожусь как актриса. Все, что я делаю на сцене, банально, неинтересно, никому не нужно. И вот Вы говорите мне то же самое. Может быть, это и так, может быть, лучше оставить мысль о сцене?» – пишет Мария Андреева Константину Станиславскому 28 августа. Андреева недовольна тем, как она играет, по одной причине – ее совершенно перестала увлекать сцена. Куда интереснее та игра, которая происходит в жизни. Она состоит в подпольной революционной организации и получает максимальное удовольствие именно от этой роли. Еще в Куоккале они с Горьким устраивали подпольные концерты со сбором денег на нужды Боевой организации РСДРП. Со сцены сельского клуба Горький, Андреева и Леонид Андреев читали стихи и прозу – а по рядам передавали ридикюль с надписью «В пользу Боевой организации». Собранные деньги Андреева отсылала руководителю Боевой организации РСДРП – Леониду Красину.

В Москве Маруся еще сильнее увлекается революционной деятельностью. Опять-таки собирает деньги по поручению Красина: например, на подпольную типографию или на побег заключенных из Таганской тюрьмы.

14 октября в МХТ идет генеральная репетиция «Детей солнца». Вдруг посреди спектакля в зале выключается свет. Это московская электростанция присоединилась к забастовке.

Московская городская дума, крайне оппозиционная, еще накануне объявила всеобщую забастовку. Депутаты требуют, чтобы бастовали все, не исключая больниц и водопроводов. Это решение поддерживает абсолютное большинство членов – против только братья Гучковы, Александр и Николай, выходцы из богатой старообрядческой московской семьи.

Всеобщая забастовка с политическими лозунгами – это тягчайшее преступление, возмущается Александр Гучков. Бастующие покушаются на жизнь и здоровье населения, это коллективный психоз, охвативший русское общество. Гучков стыдит коллег по думе, которые, по его словам, «чужим здоровьем, чужой жизнью хотят добиться своего благополучия, требуя одновременно, чтоб им выдавали жалованье, когда кругом бедные будут умирать от голода и холода». Поддержать аргументы Гучкова приходит главврач детской Морозовской больницы, в которой нет воды и света. Под впечатлением от его рассказа городская дума уступает – и отправляет делегацию к университету, туда, где проходит бесконечный митинг рабочих, просит их вернуться на работу. Но уже поздно – делегация возвращается освистанная, а рабочие принимают резолюцию о передаче всей власти революционному комитету.

Петербург скоро догоняет Москву. Бастуют все: городские и земские управы, банки, магазины, почта и телеграф, даже чиновники в правительственных учреждениях. Мария Андреева требует, чтобы труппа МХТ тоже начала бастовать. Три раза труппа собирается, чтобы это обсудить. Андреева произносит страстные речи. Но Станиславский и Немирович объявляют, что театр не закроется, но «присоединится сочувствием к бастующим» и даст спектакль в пользу их семейств.

Впрочем, это скорее исключение. Протест в моде. Забастовку поддерживают профессора, они создают фонд помощи бастующим рабочим, в который каждый член профсоюза должен сдать свой трехдневный заработок. Бастовать начинают даже такие представители творческой интеллигенции, которых раньше трудно было заподозрить в интересе к политике, например артисты балета императорских театров. Танцоры избирают стачечный комитет, в который входят трое зачинщиков: Анна Павлова, Тамара Карсавина и Михаил Фокин, все трое – будущие звезды дягилевских балетов. Все время забастовки Фокин ходит советоваться к Дягилеву. Тот советует не уступать.

Дирекция императорских театров планирует уволить зачинщиков и требует от всех сотрудников подписать заявление о лояльности: фактически тот же прием, которым воспользовался капитан броненосца «Потемкин», когда просил желающих есть борщ встать в строй справа, а не желающих – слева. Немногие соглашаются – но, к примеру, подписывает письмо друг Дягилева, балетмейстер Сергей Легат[56]56
  Отношения деятелей культуры с государством и в XXI веке являются очень сложными: те из них, кто получает бюджетное финансирование, как правило, вынуждены публично выступать в поддержку государственной политики, подписывать открытые письма с осуждением противников режима и иными унизительными способами демонстрировать лояльность.


[Закрыть].

Сам Дягилев находится в нервном возбуждении: «Что у нас творится, описать невозможно: запертые со всех сторон, в полной мгле, без аптек, конок, газет, телефонов, телеграфов и в ожидании пулеметов. Вчера вечером я гулял по Невскому в бесчисленной черной массе самого разнообразного народа. Полная тьма, и лишь с высоты адмиралтейства вдоль всего Невского пущен электрический сноп света из огромного морского прожектора. Впечатления и эффекты изумительны. Тротуары черны, середина улицы ярко-белая, люди как тени, дома как картонная декорация», – пишет он другу Бенуа во Францию. Тот уехал с семьей еще в январе, после Кровавого воскресенья, и теперь переживает, что милые его сердцу петербургские дворцы «превратят в щебень».

«Имеется теперь два выхода, – размышляет Дягилев, – или идти на площадь и подвергаться всякому безумию момента (конечно, самому закономерному), или ждать в кабинете, но оторвавшись от жизни. Я не могу следовать первому, ибо люблю площадь только в опере или в маленьком итальянском городке, но и для кабинета нужен "кабинетный" человек, и уж во всяком случае это не я. Отсюда следствие плохое – нечего делать, приходится ждать и терять время. А когда пройдет эта дикая вакханалия, не лишенная стихийной красоты, но, как всякий ураган, чинящая столько уродливых бедствий?» Письмо отправлено 16 октября 1905 года.

Двоюродный брат и бывший любовник Дягилева, Дима Философов, тоже увлекся политикой. Он снова отдалился от Сергея, вернулся к Мережковским и даже поселился в их доме; свой тройственный союз они называют «троебратство». Казалось бы, еще пять лет назад Мережковские презирали политизированных стариков, концентрировались на духовном и мистическом, думали исключительно о познании религии. Но летом 1905 года Мережковский говорит жене: «Самодержавие – от Антихриста!» Чтобы не забыть эту его фразу, Зинаида записывает ее на коробке от шоколада.

В октябре 1905 года Зинаида Гиппиус уже мистически предчувствует революцию – так, как истовые сектанты ожидают скорый конец света. 17 октября она пишет Диме Философову письмо, которое спустя годы будет опубликовано как пророческое, под названием «За час до манифеста». Она предчувствует революцию в марте, во главе ее будут социал-демократы – если, конечно, власти не отсрочат катастрофу реформами. Заканчивается письмо так: «Главное – я реально представила грядущее насильническое (сами говорят) правительство и народный террор и кровь. И то, что это – в плане! Для их истины – такой путь! Это делать, так делать – мы не можем физически. Ни шагу на это не могу».

Кадеты и женщины

Власти уверены в том, что забастовочное движение – часть дьявольского плана, который разработали оппозиционеры. Трепов, а тем более Герасимов убеждены, что забастовки организовал Союз союзов и что им же создан Петербургский совет рабочих депутатов. В этом убежден даже Николай II – он пишет матери про «знаменитый „Союз союзов“, который ведет все беспорядки». Это, конечно, преувеличение. После ареста Милюкова и компании Центральное бюро Союза союзов на некоторое время просто перестает существовать, потом постепенно их места заполняются новыми людьми, куда менее известными широкой публике. Уже в октябре, после начала забастовки в Москве, новое Центральное бюро Союза союзов делегирует своих представителей в Петросовет. Все это носит скорее стихийный и случайный характер – никакой четкой организации нет и в помине.

А чем же занят в это время один из важнейших членов могущественного Союза союзов Павел Милюков? После освобождения из Крестов он уже не имеет никакого отношения к этой организации. На 12 октября назначен учредительный съезд либеральной партии – первой легальной оппозиционной партии в России, – в которую, наконец, должен превратиться Союз освобождения. Правда, есть проблема – железные дороги бастуют, и на съезд в Москву не добирается три четверти делегатов, в том числе и почти все представители Петербурга. Но Милюков считает, что откладывать все равно нельзя. Так он в считаные месяцы после возвращения из Чикаго оттесняет всех ветеранов российского либерального движения и становится лидером партии, которая будет называться «партией народной свободы», а также конституционно-демократической или, сокращенно, КД, а ее членов будут называть кадетами.

На жизнь партии влияют и обстоятельства личной жизни Милюкова. В работе съезда (спонсируемого поклонницей Милюкова Маргаритой Морозовой) активно участвует жена Милюкова Анна. И именно она поднимает вопрос о том, что всеобщее избирательное право должно быть распространено на женщин (в проекте либеральной конституции, которую писали члены Союза освобождения весной 1905-го, об этом речи не было). Уязвленная Анна Милюкова начинает бороться за свои права – и публично дебатировать с мужем. Он против, считает, что не нужно нагружать партийную программу лишними мелочами. Но ее внезапно поддерживает большинство участников съезда. Так в программе первой российской либеральной партии оказывается революционное по тем временам требование – позволить женщинам голосовать.

Пока кадеты обсуждают права женщин, начинается всероссийская забастовка.

Конституция или смерть

13 октября Витте получает телеграмму, из которой узнает, что будет назначен председателем Совета министров. Никакого упоминания о предложенных реформах в телеграмме нет. Витте просит аудиенции у царя и заявляет, что не видит возможности служить на предложенном посту, если его программа не будет принята.

Но император не может принять предложение Витте, так же как и предложение кайзера Вильгельма – и то и другое кажется Николаю II нарушением той клятвы, которую он давал, когда вступал на престол: передать своему сыну ту же власть, что он получил от отца. Это же ему все время твердит жена – она буквально помешана на том, что нельзя отбирать у цесаревича Алексея его наследство. По мнению Александры, Николай не имеет права идти на уступки, потому что тем самым он обкрадывает своего сына. И императору кажется, что выход только один – подавить восстание.

Для этого в Петергоф срочно вызывают великого князя Николая Николаевича. У императора особые отношения с дядей Николашей – так Николая Николаевича называют в семье. Ему 49 лет, он на 12 лет старше царя. Он один из самых доверенных людей – дядя обожает, даже обожествляет императора. По словам Витте, однажды Николай Николаевич сказал ему: «Вы считаете, что император – человек? Мне кажется, что не человек и не бог, а нечто среднее». Великий князь известен своим мистицизмом – как и его брат Петр, и «черные принцессы», лучшие подруги императрицы черногорки Стана и Милица. Они все вместе участвовали в ритуалах доктора Филиппа. А теперь, осенью 1905-го, уже увлечены новым проповедником – Григорием Распутиным.

Впрочем, Николай Николаевич не только мистик, но и профессиональный военный. В семье его считают выдающимся военачальником. Николай II хотел назначить его командующим на японский фронт, но тот поставил условие – он будет командовать без оглядки на Петербург, сможет увольнять и назначать, кого захочет. Император не рискнул так сделать – обиделся бы другой дядя, главнокомандующий флотом великий князь Алексей. Но теперь, после войны и позорной отставки Алексея, именно Николай Николаевич становится первым человеком во всей армии. Только его император может попросить задавить восстание войсками.

Пока Николай Николаевич пытается добраться из Тулы до Петергофа по бастующей железной дороге, Трепов 14 октября выпускает приказ, который расклеивают по всему охваченному волнениями Петербургу. В нем генерал-губернатор извещает население, что полиция будет беспорядки подавлять, а «при оказании сопротивления – холостых залпов не давать и патронов не жалеть». Он объясняет своему родственнику Мосолову, что единственная цель такой жесткой формулировки – избежать кровопролития: протестующие будут знать, что войскам приказано стрелять, поэтому не будут нарываться.

В Петергоф дядя Николаша приезжает только 15 октября, но вовсе не в диктаторском настроении. Перед тем как зайти к племяннику, он достает револьвер и говорит министру двора барону Фредериксу: «Я сейчас пойду к Государю и буду умолять Его подписать манифест и программу графа Витте. Или Он подпишет, или я у Него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера».

Император уступает – зовут Витте, просят его подготовить проект манифеста. Николай II проводит несколько дней (с 15 по 17 октября) в обсуждении текста манифеста с Витте и другими чиновниками. Советуется со всеми, с кем только может. Дядя Николаша, барон Фредерикс и Витте – за. Жена – против. Отговаривает Николая II и его адъютант Владимир Орлов (по прозвищу Влади): лучше дать конституцию не под давлением, а хотя бы через полгода, говорит он.

Император снова спрашивает Трепова: сколько дней потребуется для восстановления порядка в Петербурге и возможно ли это без многочисленных жертв. «Ни теперь, ни в будущем дать в том гарантию не могу; крамола так разрослась, что вряд ли без этого суждено обойтись. Одно упование на милость Божию», – отвечает Трепов.

«Трепов трус», – говорит Влади Орлов. «Он не трус», – настаивает император.

В пять часов вечера 17 октября Витте привозит новую редакцию текста, со всеми правками. Царь подписывает. Манифест гарантирует «гражданские свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов», а также дает избирательные права всем «классам населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав». Наконец, он создает Государственную думу, без согласия которой не может быть принят никакой закон. Подписав документ, Николай II вызывает адъютанта Влади. Император сидит, опустив голову, и плачет. «Не покидайте меня сегодня, мне слишком тяжело, – говорит он Орлову. – Я чувствую, что, подписав этот акт, я потерял корону. Теперь все кончено». Адъютант утешает императора, говорит, что еще не все потеряно, еще можно «сплотить всех здравомыслящих и спасти дело». Выйдя от императора, Орлов звонит в департамент полиции – Петру Рачковскому – и торопит его «сплотить всех здравомыслящих»[57]57
  В XXI веке функции, которые в начале XX века выполняло министерство внутренних дел, перешли к администрации президента.


[Закрыть].

«После такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и умири Россию!» – пишет император в дневнике.

19 октября публикуется указ о формировании Совета министров и назначении Витте его председателем – по образцу европейских премьер-министров. А еще публикуется «доклад графа Витте» – то есть фактически программа нового правительства, едва ли не самая либеральная за все время существования России. В тексте говорится, что Россия «переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы». Далее правительство обязуется не вмешиваться в выборы в Государственную думу и «устранить репрессивные меры против действий, явно не угрожающих государству».

Кроме того, Витте рассуждает о том, чего хочет российское общество. «Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства». Впрочем, эти размышления увлекают премьера недолго. Ему некогда – пора набирать новое правительство.

«Завтра на улицах будут христосоваться»

Трепов узнает новости от Витте по телефону. «Слава Богу, манифест подписан. Даны свободы. Вводится народное представительство. Начинается новая жизнь», – с облегчением говорит генерал своему советнику Рачковскому. «Слава Богу… Завтра на улицах Петербурга будут христосоваться, – вторит ему Рачковский и продолжает, повернувшись к начальнику тайной полиции Герасимову: – Вот ваше дело плохо. Вам теперь никакой работы не будет». «Никто этому не будет так рад, как я. Охотно уйду в отставку», – отвечает Герасимов.

Вечером глава правительства Витте собирает министров. Обсуждают уже подписанный манифест и отдельные, еще не прописанные детали: в частности, предстоящую амнистию. Витте требует освободить всех осужденных за политические преступления, вернуть всех ссыльных, открыть двери Шлиссельбургской крепости, чтобы показать, что «нет более старой России, а существует новая Россия, которая зовет всех строить новую, светлую жизнь». С ним спорит министр финансов Коковцов. Он против всеобщей амнистии и предлагает не распространять ее на террористов, сидящих в Шлиссельбургской крепости. Нервы Витте истощены так, что он начинает кричать на Коковцова при всех: «С такими идеями, которые проповедует господин министр финансов, можно управлять разве зулусами».

В углу сидит Победоносцев – и молчит. Для него манифест – трагедия. 24 года назад он спас Россию от конституции, теперь же проиграл своему давнему другу Сергею Витте. Престарелый Победоносцев подает в отставку.

Для большинства правительственных чиновников рангом пониже манифест – полная неожиданность, о его подготовке никто заранее не знал. «В чем дело? Что это значит? Как понимать манифест?» – расспрашивают полицейские Герасимова. Большинство сходится на том, что теперь тайная полиция, специализирующаяся на борьбе с врагами режима, будет закрыта.

Вчерашние специалисты по борьбе с инакомыслящими обсуждают, кто куда пойдет устраиваться: кто на железную дорогу, кто в охранники. Их начальник Герасимов отшучивается: «Успокойтесь. Без нас не обойдутся. Полиция имеется даже во Французской республике. Кто хочет, может уйти, – а нам работа найдется».

18 октября по всей стране праздник, который будут вспоминать и через 10 лет. Столичные интеллигенты торжествуют. Сергей Дягилев покупает бутылку шампанского и мчится к родственникам. «Ликуем! Вчера даже пили шампанское! Привез Сережа! Чудеса», – записывает его тетя Нона, мать Димы Философова.

Забастовка заканчивается, снова работает водопровод, идут поезда. В обеих столицах – демонстрации, половина – с портретами императора, вторая – с красными флагами; одни поют гимн, другие – революционные песни. «Те и другие бесчинствуют, учиняют насилие над прохожими, которые не снимают шапок», – вспоминает губернатор Джунковский. Полиция не вмешивается.

Впрочем, политики недовольны и считают манифест полумерой. В Москве сестра Маргариты Морозовой устраивает пышный банкет по случаю окончания съезда кадетов, совсем не ожидая, что будет и второй, куда более мощный повод. Зал переполнен, настроение восторженное. «Нас и манифест готовились чествовать вместе», – вспоминает Милюков. Он герой дня – его, как триумфатора, поднимают на руки, ставят на стол, чтобы он произнес речь, «всовывают в руки бокал шампанского», а «некоторые, особенно разгоряченные, лезут на стол целоваться по-московски и, не очень твердые в движениях, обливают основательно шипучим напитком». Милюков недоволен – он считает, что праздновать нечего. Он выступает сдержанно, говорит, что это только начало – «чтобы удержаться на том, что достигнуто, нельзя покидать боевого поста». Заканчивает свою речь он и вовсе мрачно: «Ничто не изменилось; война продолжается».

Примерно в это время антипод 46-летнего Милюкова, 25-летний Лев Троцкий кричит с университетского балкона празднующей толпе: полупобеда ненадежна, враг непримирим, впереди западня. Он рвет царский манифест и пускает его клочья по ветру.