Текст книги "Империя должна умереть"

«Кто наш спаситель? Керенский!»

Александра Керенского обожает не только старушка Брешко-Брешковская: начинается настоящее помешательство, в него влюблены, кажется, все женщины России, им восхищаются все мужчины, все поголовно считают его единоличным спасителем отечества. Удивительно, как в стране без телевидения и радио меньше чем за месяц с момента отречения царя разносится слух о супергерое – молодом министре юстиции.

Керенский будто летает – он успевает все, он бывает везде. В Петрограде говорят, что он единственный человек в новом правительстве, который постоянно работает. Иностранные журналисты поражены тем, что Керенский назначает интервью на 7 утра и, кажется, вообще не спит. Он выглядит чрезвычайно утомленным, что, однако, не мешает ему заражать своей энергией других.

«Мне очень захотелось быть в ближайшем контакте с ним. И ему я бы мог быть полезен», – записывает в дневнике после первой встречи с Керенским Александр Бенуа. «Какой единодушный восторг вызвало его появление, – вспоминает публичное выступление Керенского Екатерина Пешкова. – И такая радость и счастье его слушать и сознавать, что в наши дни есть такой человек». «Кто наш спаситель? Керенский!» – скандируют на кухне дочери Бенуа вместе с прислугой.

Популярность Керенского выходит далеко за пределы столицы. «Я прямо боготворю Керенского, вождя нашей революции… Милый, чудный Керенский!» – пишет в дневнике учительница музыки из Одессы Елена Лакиер. «Есть только один человек, который может спасти страну», – констатирует британский военный атташе Альфред Нокс, который не ждет от революции ничего хорошего.

Вечно язвительная Зинаида Гиппиус относится к новым властям придирчиво. Но 12 марта в гости прибегает старый друг Керенский – он просит Мережковского написать короткую брошюру о декабристах, которая будет опубликована тиражом миллион экземпляров. Керенский объясняет, что такая книжка очень нужна, чтобы погасить ненависть солдат к офицерам, – показать, что русская революция начиналась именно с восстания дворян-офицеров в 1825 году.

Гиппиус слушает Керенского и вспоминает, как всего лишь за два года до этого на заседании Религиозно-философского общества разглядывала в зеркальце лицо Керенского и висящий рядом портрет Николая II – и нашла их удивительно похожими: «До сих пор они остались у меня в зрительной памяти – рядом… Крамольник – и царь. Пьеро – и "charmeur". СР под наблюдением охранки – и Его Величество Император Божьей милостью. Сколько месяцев прошло? Крамольник – министр, царь под арестом, под охраной этого же крамольника».

Керенский убегает от Мережковских так же стремительно, как прибежал, со словами «я у вас инкогнито». «Керенский – сейчас единственный… там, где быть надлежит: с русской революцией, – записывает в дневнике Гиппиус. – Единственный. Один. Но это страшно, что один. Он гениальный интуит, однако не "всеобъемлющая" личность: одному же вообще никому сейчас быть нельзя. Или будут многие и все больше – или и Керенский сковырнется».

Через два месяца Мережковский окончит книгу «Первенцы свободы» и посвятит ее «продолжателю дела декабристов – А. Ф. Керенскому».

Двоевластие

Керенский – действительно самый активный и самый популярный политик новой страны, но далеко не всесильный. Самое популярное слово в России весны 1917 года – «двоевластие». О нем пишут в газетах, дневниках и воспоминаниях почти все. Дело в том, что с начала Февральской революции одновременно функционируют и Временное правительство, и Советы (Петросовет, Моссовет и сотни других по всей стране). Они не борются друг с другом, однако сам факт их сосуществования смущает и путает общество.

Новая система российской власти, возникшая после отречения императора, может быть понятна человеку XXI века, который хорошо знаком с разделением власти на законодательную и исполнительную. Однако российскому обывателю начала ХХ века, привыкшему к жесткой вертикали и единоначалию, существование двух центров кажется непривычным и опасным. Он еще не знает, что такое система сдержек и противовесов, как она устроена. Государственная дума, работающая уже 12 лет, никогда не имела возможности влиять на политические решения, не говоря уже о том, чтобы формировать правительство.

Петросовет, возникший стихийно, вовсе не претендует на то, чтобы считаться органом верховной государственной власти (Лозунг «Вся власть Советам» выдвинет намного позже враг существующей системы Ленин). Председатель исполкома Петросовета Чхеидзе в одном из своих выступлений признается, что только один раз Петросовет позволил себе вторгнуться в сферу ответственности исполнительной власти: в первые дни революции, опасаясь, что посещавший Ставку император убежит и возглавит контрреволюцию, члены Совета пытались отправить солдат, чтобы его арестовать. Однако потом все же уступили эту функцию представителям Временного правительства.

По словам Чхеидзе, рабочие осуществляют только гражданский контроль за деятельностью правительства. По сути, Советы выполняют функцию парламентского контроля. Большинство в этом квазипарламенте принадлежит левой социалистической оппозиции – при более правом, либеральном, правительстве. И это действительно никак не противоречит марксистской теории, по которой на этом этапе власть и должна быть буржуазной.

Демократичность такой системы, конечно, под большим вопросом – Советы выбраны трудовыми коллективами предприятий и военными частями, а далеко не всем населением. Впрочем, прежние выборные органы – Дума и земства – тоже были далеки от истинно демократического устройства, ведь имущественный ценз ущемлял в правах крестьян и рабочих и отсекал солдат. Показательно даже то, что Петросовет заседает как раз в Таврическом дворце – здании распущенной императором и так и не собравшейся Государственной думы.

Система сдержек и противовесов между Петросоветом и Временным правительством впервые начинает работать с появлением в Петрограде Церетели. Он пока не занимает никакой публичной должности, но становится идеологом и «духовным лидером» Петросовета.

Вокруг Церетели складывается неофициальный орган власти, который недоброжелатели будут называть «звездной палатой» – это группа единомышленников, эсеров и меньшевиков, обладающих максимальным весом в исполкоме Петросовета. Каждое утро они собираются на завтрак в доме депутата Скобелева, где также живет не имеющий собственной квартиры Церетели. Сюда приходят председатель исполкома Николай Чхеидзе, Абрам Гоц, один из лидеров меньшевиков Федор Дан и еще несколько человек. На этих утренних летучках Церетели и инструктирует товарищей.

Причина абсолютного влияния Церетели в том, что все остальные политики растеряны и только у него есть четкий план. И, по словам коллеги Владимира Войтинского, чем сложнее была политическая обстановка, чем больше другие колебались, тем больше Церетели был уверен в своей правоте. По силе веры в свой план Церетели можно сравнить только с одним его современником – Лениным.

Неэффективный менеджер

То, что Временное правительство так неуютно чувствует себя рядом с Петросоветом, неудивительно. В нем нет лидера и не хватает менеджмента: суперпопулярный Керенский – скорее одиночка, чем командный игрок, а формальный лидер князь Львов не хочет тянуть одеяло на себя. Он не торопится наладить работу в регионах. Новый глава МВД увольняет всех прежних губернаторов, заменив их главами губернских земств, то есть властью наделяются не назначенные, а выбранные чиновники. Впрочем, как правило, это местные дворяне, которые пользуются уважением в своем кругу, но не знают, как разговаривать с народом, и боятся его.

При этом правительство никак не регулирует самозарождающиеся органы местного самоуправления – бесконечные комитеты и советы. По мнению князя Львова, эти объединения готовят народ к реформам, а жизнь постепенно все расставит по местам.

Поначалу это и правда не является проблемой. Как вспоминает лидер эсеров Виктор Чернов, «народный энтузиазм, вызванный падением старого режима, был так велик, что его наследники буквально захлебывались от потока приветственных телеграмм, выражавших сочувствие, поддержку и безграничную надежду».

Но уже через месяц на местах появляются недовольные. Члены Временного правительства узнают об этом не сразу из-за нехватки обратной связи. И очень удивляются, что в рабочих районах их считают властью буржуазии.

Серьезной проблемой с самого начала становится охрана правопорядка. «Толстовское» Временное правительство князя Львова не очень понимает, как быть с полицией. В самом начале марта вместо царской полиции (участки разгромила толпа, рядовых членов распустили, руководство отправили за решетку) в Петрограде появляется милиция – тоже стихийное объединение солдат и студентов. И только в апреле Временное правительство издает указ, узаконивающий это явление. При этом в большинстве российских регионов никакой милиции так и не возникает.

Бабочки под колесами автомобиля

Бывший император и его семья живут в Царском Селе под арестом уже две недели. Николай развлекается тем, что чистит снег и колет лед в пруду, солдаты, охраняющие дворец, издевательски говорят ему: «Эй, полковник, сюда нельзя» – и толкают прикладами ружей. Но в целом эти дни проходят спокойно – все внимание родителей приковано к детям, которые только начинают поправляться. Все, кроме великой княжны Марии, которая 28 февраля с матерью выходила приветствовать верных солдат, – она заболела последней и тяжелее всех, у нее начинается воспаление легких.

21 марта затишье во дворце нарушает приезд министра юстиции Керенского. Сначала он идет к Анне Вырубовой:

– Вы госпожа Анна Вырубова?

– Да, – едва слышно отвечает она.

– Немедленно одевайтесь и следуйте за мной.

Вырубова молчит.

– А какого беса вы валяетесь в постели? – спрашивает Керенский.

– Потому что я больна, – начинает хныкать как ребенок Вырубова.

– Вот оно что, – Керенский поворачивается к сопровождающему его офицеру. – Может, нам лучше не трогать ее. Я поговорю с докторами. А пока изолируйте госпожу Вырубову. Поставьте перед дверью часовых. Никто не должен входить или выходить из этой спальни без моего разрешения.

После этого он стремительно идет в сторону покоев Николая и Александры.

«Я Керенский. Вероятно, Вам известно мое имя? – говорит он, уединившись с ними, они молчат. – Вы, должно быть, слышали обо мне? Я, право, не знаю, почему мы стоим. Давайте присядем – так будет гораздо удобнее!» Бывшая императрица демонстративно игнорирует все вопросы министра, поэтому вскоре он просит ее удалиться и оставить их наедине с Николаем. Александра выбегает из комнаты, к ней с криком «Мама, что случилось?» бросаются старшие дочери Ольга и Татьяна.

«Керенский настоял на том, чтобы Я оставила его наедине с Государем, – отвечает Александра. – Вероятно, меня арестуют».

Однако Керенский забирает только обеих подруг императрицы – Аню Вырубову и Лили Ден, по подозрению в участии в политических заговорах. Он делает это во многом под влиянием прессы, которая каждый день публикует новые фантастические подробности из жизни царской семьи. Такие публикации не секрет и для самой Вырубовой – утром в день ареста, например, она читает в газете разоблачительную статью про то, как она вместе с доктором Бадмаевым будто бы «отравляет Государя и Наследника».

Всю дорогу до Петрограда Вырубова рыдает. Уже в столице любопытство берет верх, она впервые видит революционную столицу, толпы солдат, длинные очереди у лавок, а на домах – «грязные красные тряпки». «Вот видите, Лили. После революции стало ничуть не лучше», – говорит она подруге.

«Ни одного городового, – пишет Ден, – закон и порядок перестали существовать, зато на углах улиц собирались группы странного вида личностей. Эти слонявшиеся без дела люди определенно были евреями… Ничего удивительного в том, что Петроград приобрел местечковый вид».

В камере предварительного заключения Ден первым делом отбирает у Вырубовой все письма. Печи в доме нет, поэтому она разрывает письма на мелкие клочки и спускает в уборную, чтобы тюремщики не нашли в них ничего «компрометирующего».

Солдаты и офицеры, арестовавшие подруг императрицы, очень удивляются тому, что знаменитая Вырубова – вовсе не развращенная светская красотка, а инвалид на костылях, и выглядит она значительно старше своих 32 лет.

«Нужно отдать им должное, солдаты очень бережно обращались с этой бабочкой, угодившей под колеса автомобиля», – иронично отмечает Ден.

После первой ночи пути подруг расходятся: Вырубову отвозят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости – одну из самых страшных тюрем, где до революции сидели политзаключенные. Ден, проведя еще несколько дней в министерстве юстиции, попадает на прием к Керенскому и требует отпустить ее. Во-первых, она никогда не занималась политикой, во-вторых, у нее дома болеет семилетний ребенок. Керенский отпускает ее.

Поэт в тюрьме

26 марта в Петроград с фронта приезжает Александр Блок. Ему 36 лет, он ровесник Керенского и уже несколько лет один из самых знаменитых поэтов России. Последние месяцы он провел в болотах Белоруссии на службе штабным служащим.

В столицу он попадает как раз в тот день, когда на Марсовом поле хоронят жертв революции. Блок бродит по улицам, где нет полицейских, смотрит на «веселых подобревших людей», на нечищеные мостовые. Ему кажется, что произошло чудо и, следовательно, будут другие чудеса: «Ничего не страшно, боятся здесь только кухарки. Ходишь по городу, как во сне».

Он заходит к Мережковским, которые его ласково принимают и подробно рассказывают все последние новости о революции, – и их рассказ снова убеждает его в сверхъестественности произошедшего.

Буквально в первый день знакомый приглашает Блока на работу – секретарем создаваемой следственной комиссии, которая должна допросить всех арестованных первых лиц старого режима и разобраться в их преступлениях. Блока эта близость к истории очень притягивает. «Это значит сидеть в Зимнем дворце и быть в курсе всех дел», – объясняет он матери. И, конечно, соглашается.

В Петропавловскую крепость тем временем свозят тех, кого новая власть подозревает в преступлениях: помимо Вырубовой, здесь глава Союза русского народа Дубровин, дворцовый комендант, бывший владелец Куваки Воейков, военный министр Сухомлинов с женой, экс-премьеры Штюрмер и Горемыкин, экс-глава МВД Протопопов. В считаные дни после революции арестованы почти все бывшие министры, высокопоставленные сотрудники политической полиции и другие одиозные фигуры прежнего режима.

Их содержат в ужасных условиях. Когда Вырубову приводят в ее камеру, солдаты забирают тюфяк с кровати и лишнюю подушку, с нее срывают золотую цепочку, на которой висит крест, отнимают образки и золотые кольца. «Крест и несколько образков упали мне на колени. От боли я вскрикнула; тогда один из солдат ударил меня кулаком, и, плюнув мне в лицо, они ушли, захлопнув за собой железную дверь», – так описывает Вырубова свои первые минуты в камере.

Начальник тюрьмы представляется ей – это Андрей Кузьмин, бывший прапорщик, который после русско-японской войны в течение двух недель был «президентом Красноярской республики». Вырубова не знает его прошлого, но в курсе, что он «каторжник, пробывший на каторге в Сибири 15 лет». «Я старалась прощать ему, понимая, что он на мне вымещал обиды прежних лет; но как было тяжко выносить жестокость в этот первый вечер!» – вспоминает Вырубова.

Дальше становится только хуже. От сырости у Вырубовой начинается плеврит, поднимается температура, она неделями не может встать. На полу посреди ее камеры – огромная лужа, иногда она в бреду падает с койки в эту лужу и просыпается насквозь мокрая. Тюремный доктор, по воспоминаниям Вырубовой, измывается над заключенными.

«Я буквально голодала. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды, вроде супа, в который солдаты часто плевали, клали стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, проглатывая немного, чтобы только не умереть от голода; остальное же выливала в клозет… Жизнь наша была медленной смертной казнью».

В камеры заключенных время от времени заходят следователи, в том числе и секретарь следственной комиссии Александр Блок. Утонченный романтик, «лунный поэт», как называет его подруга Зинаида Гиппиус, Блок не испытывает никакого сострадания к заключенным. «Эта блаженная потаскушка и дура сидела со своими костылями на кровати, – пишет Блок матери про Вырубову. – Ей 32 года, она могла бы быть даже красивой, но есть в ней что-то ужасное…»

Почти все заключенные вызывают у Блока омерзение: «ничтожное довольно существо» (это о Воейкове); «мерзость, сальная морда, пухлый животик, новый пиджачок» (о князе Андроникове); «жалкая больная обезьяна» (о жандарме Собещанском); «поганые глаза у Дубровина». Словом, Блок – настоящий революционный следователь: «Мадам Сухомлинову я бы повесил, хотя смертная казнь и отменена. Это его [бывшего военного министра Сухомлинова] авантюристка-жена окончательно погубила его репутацию, и за ее взятки он страдает», – пишет поэт матери.

От сырости в камерах все заключенные вскоре начинают болеть. Воейков пишет, что он пухнет с голоду. Так продолжается, пока врачом следственной комиссии не становится Иван Манухин, довольно известный столичный врач, лечивший от туберкулеза Горького, а также сосед и близкий друг Мережковских. Манухин настаивает на том, чтобы заключенных начали нормально кормить, требует не помещать их в карцер. «Такого сурового режима по отношению к подследственным заключенным не было ни до революции, ни даже в первые месяцы после Октября», – вспоминает Манухин. В воспоминаниях Вырубова называет этого врача своим спасителем.

Страшный социалист в концлагере

В это время на другом конце света, в Нью-Йорке, бывший заключенный Петропавловской крепости собирается домой. Узнав о революции в России, Троцкий бежит в российское консульство, где уже успели снять портрет Николая II, оформляет документы и вскоре на норвежском пароходе отправляется на родину. Однако почти сразу в канадском Галифаксе английские полицейские учиняют ему пристрастный допрос как «страшному социалисту». 3 апреля его вместе со всей семьей ссаживают с парохода до выяснения обстоятельств, подвергая такому унизительному обыску, какого он не помнит даже в Петропавловской крепости.

Троцкий не знает, что как раз в это время британский посол в Петрограде Бьюкенен приходит к министру иностранных дел Милюкову и спрашивает, что делать с задержанным в Канаде ссыльным. Бывший лидер кадетов хорошо знает, что Троцкий – социалист и пацифист, а для Милюкова все пацифисты – враги и предатели, поэтому он просит Бьюкенена подержать Троцкого у себя. Только через две недели под давлением Керенского и коллег Милюков просит британцев освободить задержанного.

Пока Троцкий сидит в концлагере, в войне случается переломное событие: в нее на стороне Антанты включаются США. Многим кажется, что это решит исход войны.

«Ничего безнравственного»

В Цюрихе еще не знают о том, что приключилось с Троцким, поэтому Юлий Мартов размышляет, не вернуться ли ему в Россию «путем Троцкого»: Испания – Гавана – Америка и оттуда во Владивосток. «Но это путешествие возьмет не менее двух месяцев, а что будет к тому времени?» – размышляет Мартов.

Мартов не готов ехать через враждебную Германию без согласия российского правительства – он все еще надеется, что его единомышленник Чхеидзе договорится об обмене эмигрантов на пленных.

Но друг-враг Мартова Ленин не колеблется – он хочет ехать, ничего не дожидаясь. «Если завести в Питере канитель об обмене, Милюков сорвет все предприятие», – говорит Ленин. «Приехать в Россию в качестве подарка, подброшенного Германией русской революции, – это невозможно», – отвечает Мартов.

Тем временем переговоры Парвуса с немцами приносят плоды. Германия дает согласие на проезд революционеров «охотно, даже слишком охотно» – переживает марксист Анатолий Луначарский. МИД и генштаб Германии приходят к выводу, что отправить революционеров-пацифистов в Россию – очень полезное дело; политическое решение принято – дальше дело за бюрократическим выполнением задачи.

Ленин хочет ехать немедленно, Крупская пытается отговорить мужа: в Германии им грозит арест, в России – обвинения в измене отечеству. Ульянов пытается обеспечить себе алиби и приказывает собрать подписи швейцарских и французских социалистов под письмом в поддержку его проезда через Германию.

9 апреля, в полдень, Ленин и Зиновьев составляют список отъезжающих для предъявления властям. Согласно договоренностям, они не обязаны предъявлять паспорта. Ленин пытается добавить в список как можно больше небольшевиков, чтобы обвинение в связях с Германией пало не только на его партию. Получается не очень: только четверо из тридцати человек не принадлежат к партии Ленина. В полтретьего все они идут на вокзал, где их ждет толпа разъяренных соотечественников. «Немецкие шпионы!» – кричат они. Очевидно, из зависти, ведь только Ленину хватило решимости ехать через Германию.