Текст книги "Луна на ощупь холодная (сборник)"

Туман

Воскресным утром я хотела ехать в Лебедянь. Коров уже прогнали, а туман был такой густой, какой редко бывает и на рассвете.

Автобусная остановка в тумане оказалась не на своем месте, словно кто-то нечеловеческой силой оттащил ее в сторону. Бледные цветные пятна шевелились на остановке. Я поздоровалась, и голоса ответили мне неожиданно близко – опять я не угадала расстояния. Мне казалось, что подол моего платья отрезан неровно и становится то длиннее, то короче. Не было ни посадок, ни поселка, ни дороги. Положение солнца угадывалось только по молочному блеску воздуха среди серых клубящихся испарений.

На остановке говорили только о тумане, удивлялись, вспоминали и не могли вспомнить подобного. Все уже решили, что автобус не придет, и ждали хотя бы попуток. Не было ни попуток, ни дороги.

Стоя чуть в стороне, я по голосам определяла, кто на остановке. Ехала на смену медсестра Шовской больницы, три или четыре женщины в Лебедянь, на рынок, баба Нюра Самойлова в церковь и баба Маня Акимова на кладбище. И еще чей-то голос – мальчишеский, но ласковый, как у девочки, – узнать я не могла.

– Ну что делать-то, и дома дело стоит, – сказала медсестра. – Теперь и Танька моя из училища не приедет, управляться некому. Побегу я, раз такое дело – авось без меня разок, я искровскую сменяю, все равно не уедет, что ей делать. Потом отдежурю. Побегу я домой.

– Беги с Богом.

– Авось отдежуришь, – сказали баба Нюра и баба Маня.

Тише стало без медсестры, а что говорил детский голос, я не разбирала – невнятно. Скоро ушли и женщины… Я видела теперь только два пятна – красное и синее. Прислушалась к разговору старух. Говорила баба Маня:

– Как понесла я Тольку, месяца еще не было, захотелось мне яблочка – страсть. А февраль стоял, – мороженые и то повышли. А чуть задремлю – и видятся мне яблоки. Красные, как кровь, крупные. И будто протыкает их кто-то, проткнет – сок так и брызжет, аж в два ручья – красным и белым – водяным. Вот пришла я к Лизке, Царство ей Небесное, а у нее два яблока тухлых в цветах лежали – сморщенные такие, видно, она их положила туда так, на окно, не знаю. Я ей говорю: «Лиз, можно я их съем?» «Да ты с ума сошла!» – «Хочу – не могу». – «Ну ешь». Съела я их с червяками – не с червяками, и довольная стала, прямо и на душе полегчело.

– Да, – сказала баба Нюра, – ты еще позже меня рожать стала. А я уж думала, и не рожать мне. Десять лет порожняком ходила! А забеременела – и не знала еще, сделалась как пьяная, и не ем ничего – не могу. День хожу шатаюсь, другой. «Захворала, – думаю, – концы мои». Соседи шептаться стали, что-то, говорят, Нюрка – запила, что ли. А это вот что. Первого родила, и как прорвало – четверо у меня погодки. А когда я последнего рожала – и невестка родила. У меня роды легкие были – первые с осложнением, а потом уж – легкота.

И опять подал голос ребенок. Я подумала: «Чей же это? Наверное, и мать его здесь – молчит».

– А какие у меня хорошие роды были! Ничего не почуяла – как в тумане все, и быстро, помню только, воды отошли, и потом помню – запищал. Какая я радостная была! А мне одна женщина сказала: «Ты не смейся, а молись. Легко пришел – легко уйдет». Нюр, разве я его не берегла? От дома не отпускала, в Воронеж к родне ни разу не пустила, а он вот – у самого дома!

Толик Акимов, наш ровесник, четырнадцати лет попал в косилку. Отец его был за рулем… Дядя Василий запер нас с Мариной, чтобы не ходили смотреть. Мы только видели в окно вертолет, вызванный из Липецка, и слышали его мерный рокот над поселком.

– Накануне были мы у него. Лежит, на голове швы, весь в бинте, а лицо чистенькое, ни царапинки. Мороженое ему принесли. Лизнул и не стал. «Завтра», – говорит. «Какой я сон, – говорит, – видел! Пришел ко мне Бог, сияет все на нем, так красиво убран! И говорит мне: «Потерпи, скоро к папке пойдешь». Муж как услышал – заплакал и из палаты выбежал. А у меня такая радость поднялась – грудь даже заперло. Как домой ехали – слово сказать не могла. А утром позвонили. И долго у меня было так – забуду, что нет его, и все. С год так было. В Лебедянь поеду, возьму мороженое: «Тольке», – думаю. Берегу его всю дорогу, а оно текет. С автобуса сойду, на дорогу гляну – и аж дурно станет, вспомню все. Иду, плачу и мороженое это ем.

Мне давно уже чудились в тумане движущиеся фигуры. Будто какая-то сцена разыгрывалась: кого-то толкали, безмолвно, он падал будто, снова поднимался, шел к нам, все ближе, нес что-то, и снова клубы тумана уносились за дорогу.

Я стала догадываться, что за детский голос принимаю какой-то далекий повторяющийся звук, но какой – понять не могла…

Баба Нюра простилась и ушла. Красное пятно обесцветилось и пропало в тумане. Баба Маня забыла или не знала, что и я тут. Она долго, с тем шепотом, который появляется у некоторых людей, когда они думают, что одни, копалась в сумке, нашла носовой платок, высморкалась и застегнула молнию.

– Слава Тебе, Господи, надоело уж мотаться. И так каждый день езжу…

Ребенок залопотал, засмеялся… И синее пятно пропало…

Марина кричала по ночам. Мы спали в одной постели, и во сне сестра разговаривала с Толиком.

Однажды Марина проснулась на рассвете. Я спала. Мокрые яблоки сияли за окном сквозь тонкую занавеску. Серый, сумеречный оттенок остался на потолке только в дальних углах, над гардеробом. «Если Бог есть, – подумала Марина, – как он допустил, что Толька погиб? Может быть, там хорошо? Пусть бы Толька пришел, я бы его спросила, как там…» Марина стала мечтать. Ей представлялось чудесное, дружба с умершим мальчиком, что-то вплоть до волшебной палочки, которую он принесет оттуда и подарит ей. Марина задремала, но тотчас очнулась – кто-то звал ее, в полустоне-полушепоте послышалось ее имя. Марина приподнялась на локте и увидела Толю в дверном проеме, не совсем еще освещенном, в рассеивающейся тени. Марина вывернула занемевший локоть и ударилась головой в подушку. Пуховая подушка показалась ей жесткой.

Она лежала какое-то время не шевелясь, а когда снова медленно приподнялась – никого уже не было в дверях, только в мутном еще, утреннем свете клубилась пыль.

Нехотя я возвращалась. Я знала, что Марина спросит: «Почему же Бог не помог тебе?» Она всегда спрашивает так.

Шла по поселку и заметила, что туман разжижается – увидела свои туфли. Ветер ударил мне в спину. Я поняла, что он должен был прорвать туман, и обернулась. Ровный, как луч, ясный коридор упирался в шоссе, и пустой автобус, сверкая стеклами, переплывал этот коридор, уезжал в Лебедянь.

Я долго вынашивала свое упование, но утро зачатия точно мне известно – сестра моя видела вестника, и яблоки сияли на востоке – за окном, сквозь тонкую занавеску…

Лошади

Мы тяпали с тетей Верой картошку и возвращались вечером. Срезали поворот и пошли по тропке, протоптанной в бурьяне. Туман стоял в зарослях репейника, отчетливо выделяя одни и скрадывая другие кусты. Роса смяла листья подорожника. Где-то недалеко была конюшня, но мы не видели ее.

– Пошли скорее, – сказала тетя Вера, – а то лошади в совхозе дикие, некованые, еще выскочат – затопчут.

И где-то, показалось нам – близко совсем, заржала лошадь, и другая, и послышалось сердитое фырканье. Тетя Вера шла впереди, теперь она отступила на шаг, засмеялась и нервно обняла меня за плечо. Рукоятка ее тяпки небольно стукнула меня по скуле.

– Прибила я тебя?

Я обняла тетю Веру, и мир и защита сошли на меня. Я чувствовала нежную крепость руки на своем плече и при каждом шаге – легкие толчки твердого бедра, прикрытого коротким выцветшим платьем. Рядом с моим лицом был профиль с окаменевшим подбородком над полной шеей, и как будто сросшиеся крупные губы, тяжелые скулы и карие стерегущие глаза. Я видела разбитую кормлением грудь и босые ступни с темными ногтями и выступающим, мозолистым вторым пальцем. Тетя Вера, не глядя под ноги, твердо ступала по траве, холодной и острой, как железо.

Когда-то дядя Василий косил на ямах. Он приезжал с работы и сигналил еще на большаке, до поворота к дому. Бабушка начинала шевелиться на кухне – не слышно ее было после обеда, будто и нет ее, – а тетя Вера несла на двор кастрюли с нагретой водой.

Все, кроме бабушки, забирались в кузов и ехали ворошить. Только тетя Вера с Ванюшкой садилась к дяде Василию в кабину. Перед каждым поворотом дядя высовывался в окно и кричал нам, слепой от ветра: «Держите грабли!» «Ваську держите!» – кричала тетя Вера. Мы выпрыгивали из кузова и спорили за самые большие грабли, которые потом отбирал у нас дядя. Каждый старался выбрать себе дорожку поровней, но все же всем, кому раньше, кому позже, приходилось спуститься в одну, а то и в две, три ямы.

– Что ж ты поставил-то у края! Отрули, что ли, места нет тебе! – весело бранилась тетя Вера.

Дядя Василий косил на ямах, у оврага. Из него как трава торчали верхушки берез, переплетаясь с крапивой, которой поросли крутые склоны. Говорили, зимой в овраге воет кто-то, но никто не видел никаких следов у края оврага – никто не выходил оттуда.

В этот день мы сгребали. Тетя Вера ходила с вилами, и лишь по слегка приподнятым плечам я догадывалась, что ей тяжело. Дядю Василия не видно было на кузове, только прорезались вдруг вилы – острым блеском в матовом опадающем сиянии. Ванюшка сидел на сене, на тетиной кофте, и Шура каждые пять минут бросала грабли и подбегала к нему – «посмотреть».

– Оставь ты его в покое! – говорила Марина. – Лодырь! Так бегать больше устанешь!

– Как же это так я тебя не спросила, – отвечала Шура.

Тетя Вера говорила:

– Саш! – и спор смолкал.

Вечер становился холодным, от сырого края оврага поплыли комары. Мы уже сложили грабли и сели на остывшую землю. Тетя Вера взяла Ванюшку, он дергал ее за ворот и пищал. Мать брала его за руки и отстраняла их, рассматривая заодно красное пятнышко на запястье. Она второй год кормила Ванюшку, а Ваську отняла, когда ему шел четвертый.

Дядя Василий укладывал сено, и борта кузова гремели, как далекий гром.

Васька залез в кабину. Просигналил.

– Ну-ка, не балуйся! – крикнула тетя Вера, и стало тихо. Даже кузов больше не гремел, распертый сеном.

Шура легла на землю, вытянулась и сказала, глядя в небо:

– Сейчас что-то случится.

Машина завелась и медленно поехала к оврагу. Стог задрожал, стал осыпаться, как бы обтекать, дядя Василий схватился за борт, закричал Васька. «Ключ поверни!» – крикнула тетя Вера, я поняла, что у меня нет ног, как во сне, нет и у Марины, а Шура лежит, смотрит в небо и стонет, будто хочет кричать и не может.

Мать уронила Ванюшку в сено, на кофту, оказалась на подножке и, просунув руку в приоткрытое ветровое, выключила зажигание. Переднее колесо придавило верхушку березы. Клок, отошедший от стога, медленно повалился в овраг, и сено повисло на ветках. В старинной загадке быстрее всего мысль…

Ничего не успели мы подумать…

Мы вышли на дорогу и увидели лошадь с жеребенком, пересекающих большак. Тронутые туманом, они казались светлее и косматее, поднимали головы и фыркали на молочный месяц. Перед нами западало солнце, и вечерний свет слоями ложился на поле, по-разному окрашивая траву.

Тетя Вера улыбнулась, ее темные губы с пепельными подпалинами растворились, едва заметно дрожа, волна света прошла по задвигавшимся щекам, и вся ненависть, накопившаяся во мне, обратилась в маленькую твердую слезу, крупинкой заколовшую в уголке глаза. Боль изменилась, изменился ритм сердца – оно будто стало биться медленнее, величественнее, и я впервые за долгое время увидела, что мир хорош.

Бабка Бабченко

Бабушка сказала:

– Шурка, ну какая ты есть! Идешь ты или нет?

Марина, подбирая рукава блузки, трогала вилкой омлет. Она не любила яйца, и у нее с утра были раздражены нервы – так уж бабушка и не могла запомнить, чего она не любит, за столько-то лет.

– Бабченко приехала, к Колыхаловым пошла! – Шура вбежала на кухню, возбужденная от голода.

– Иди ты! – Бабушка поставила сковородку в раковину, там зашипело, и пар окутал лицо Шуры. Марина положила вилку. Раздражение она приняла за предчувствие. Этой ночью ей снилась белая собака.

– Да ты врешь! Что же она к нам не зашла?

– Во! Будет она к тебе заходить! Колыхаловы ей родственники.

– Правда-правда, – сказала Марина, – может, потом зайдет.

Бабушка вытерла руки о передник: – Мы сами к ней зайдем. Собирайтеся, сейчас пойдем к Колыхаловым.

– Во! – Шура засунула в рот кусок омлета и подставила руку к подбородку, чтобы не закапаться.

Бабушка принесла с террасы банку меда и обтерла ее полотенцем.

– Медка ей… – Когда бабушка шептала, делая что-то, это означало, что она ищет одобрения своим действиям.

– Возьми побольше. – Марина вымыла руки и, не дождавшись полотенца, достала носовой платок.

– Побольше! Полинка скажет – если у них меда такая страсть, чего мне никогда не принесли – соседушки.

– Даже и ни разу, – сказала Шура. – А молоко берут – только банки успевай сменять.

– Причешись хоть, ховра!

Бабушка вышла в коридор и перед зеркалом перевязала платок. Она хотела, чтобы оказалось, что за годы разлуки они обе не постарели, чтобы Бабченко сказала: «Дунь, ты все такая же моложавая… и цвет лица у тебе такой здоровый…» – и это была бы правда, а то, что она сама видела и чувствовала, оказалось бы следствием временной усталости и ее собственной мнительности.

– Готовы? Пойдемте с Богом, – сказала бабушка, оглядывая Марину. Подумала, что внучка – красивая девка, хорошо одевается и Бабченко будет рада увидеть ее такой, похожей на стюардессу.

Они пошли, и Марина надела туфли, в которых ездила в город.

Шура посмотрела в окно, как они идут к соседке, чинно и скованно. Ей передалось их волнение и приподнятость духа, и она, с сожалением отодвинув омлет, выбежала на улицу.

Бабушка и Марина остановились у двери, по-городскому оббитой черной кожей. Они посовещались, и бабушка, как могла, спрятала банку за спину. Марина постучала, может быть, слишком громко и требовательно, потому что обычно заходили без стука, и приоткрыла дверь. Бабушка по пояс скрылась за дверью и крикнула. Шура подкралась к забору и притаилась за кустами малины. Тетя Полина вышла на крыльцо. Халат качался на ней, как студень. Притворно напуганная строгим видом соседок, она спросила, что случилось.

– Полин, Бабченко не у вас? – произнесла бабушка, вдруг понимая странность своего вопроса.

– Бабченко? Чегой-то ей быть у нас? – Тетя Полина посмотрела на Марину.

Марина почувствовала, что у нее горит шея.

– Ба, я ж говорила тебе, пойдем. – Она смягчила голос, но соседка, казалось ей, не поверила, что она пришла сюда только из снисхождения к бабушкиной причуде.

– А мне Шурка сказала, – объясняла бабушка все с большим остервенением, – «Бабченко, – говорит, к Колыхаловым пошла». Вот девка у нас какая, говорит: «Велела, чтоб зашли». Я ей не поверила, говорю: «Да ты что, какая Бабченко», – а она…

Шура сама не знала, видела она Бабченко или нет. Теперь она разочаровалась и бесшумно побежала домой.

Тетя Полина поняла всё. Ревнивая, как многие полные люди, она сказала:

– Да вашей Бабченке теперь лет девяносто. Померла либо – уже пять лет от них писем нет.

Тете Полине верили. Ее считали знахаркой, и все ее предположения принимались за истину. Они перешли улицу, посрамленные.

– Опозорились.

– Ох эта Шура, только бы вред сделать…

Настроение бабушки было испорчено. Старость не отступила – последнее сражение проиграно, и вместо увядающего, но еще душистого луга впереди раскинулось дикое поле, а на нем – тернии и волчцы.

В мифе о раннем детстве Марины жила бабка Бабченко… Она как нянька сидела с маленькой Мариной. Воспоминания о ней переплелись с воспоминаниями о сонных видениях, и Марина уже не могла разделить их. Она лежала в кроватке, под пологом, в темноте и тепле. Где-то, то ли близко, то ли далеко, за пологом, невнятно звучали знакомые голоса. Марина, просыпаясь, почувствовала себя не как раньше – не так хорошо и уютно – то ли жарко стало, то ли одеяльце неловко подвернулось, – она закряхтела, зашевелилась, но шевелиться было трудно, плотные ткани окутывали тело, и Марина вдруг ощутила, что она – в темноте. Она испугалась, и сильнее забарахталась в одеяльце, смутно понимая, что сейчас придет помощь – и помощь пришла. Чьи-то огромные руки отдернули полог, и свет как стена обрушился на Марину, ослепил и обжег ее. Она закричала, и жизнь ее была – этот крик, потому что пути назад, в темноту, не было, не было и темноты – был свет и были теплые, мягкие руки, которые вырвали Марину из кроватки и держали ее среди света и цветных пятен, и был голос, тихий, знакомый и спокойный, голос не то говорил, не то пел. Эти руки и этот голос принадлежали бабке Бабченко.

Она была толстая, как гора, и на груди у нее росли яблоки и груши. Бабка Бабченко подошла к сундуку, тряхнула кофтой, и из-под нее посыпались на сундук плоды – красные, белые, зеленые, желтые… Бабченко трясла и трясла кофтой, и кофта поднималась и надувалась, как туча, а плоды все сыпались и сыпались с тихим глухим стуком на сундук, сыпались и сыпались…

Бабка Бабченко славилась тем, что умела хорошо готовить.

Ее приглашали стряпать на свадьбах, на днях рождений и поминках. Марина забежала на кухню и, изумленная, замерла: огромный торт стоял на двух столах. Бабка Бабченко обливала его чем-то искристым, и неведомое благоухание наполняло кухню. Бабченко брала цветы, мокрые, срезанные под окном, делала с ними что-то и обкладывала ими торт. Марина поняла, что цветы из настоящих превращаются в съедобные, сладкие, но как это происходит – не могла заметить… И почему Бабченко так заунывно поет и раскачивается – не понимала.

…только бы вред сделать…

Когда они, чужие и изменившиеся, вошли на кухню, Шура пила чай из блюдечка. Она вела себя так, будто не слышала их упреков и поучений, и лишь дернула плечом, словно действительно удивилась, когда бабушка воскликнула:

– Да ты и не видала ее никогда! Сказал тебе, что ли, кто?!

И Марине открылось, что младшая сестра не могла уязвить ее сильнее…

Поездка в Липецк

Ночью мама плакала. Скрипела старая бабушкина кровать, скулила где-то за домами собака, топтались и шуршали крыльями голуби на чердаке.

– Ты чего?

– Ничего, сон приснился, уже забыла. – И повернулась на другой бок. Еще громче заскрипела кровать.

А утром мама меня разбудила, бросила на постель теплую наглаженную одежду:

– Надень носочки, а то ноги натрешь.

Мы с Шурой долго застегивали в холодном коридорчике босоножки с мятыми, черными возле последней дырки ремешками. На захоженном паласе валялись дохлые мухи и кусочки засохшей рифленой грязи с чьих-то подошв. Мама призадернула тюлевую занавеску и перестала быть видной с улицы.

– Девки! Бегом! – притворно тонким голосом протянула бабушка. У нее было хорошее настроение, она уже устроилась в машине и теперь кричала, приоткрыв дверцу.

Мы побежали к ядовито-зеленому «Москвичу» с треснувшим лобовым стеклом.

– Не волочи сумку!

– Рита, пока! – прокричала бабушка.

Дядя Володя махнул рукой через стекло в глубоких трещинках, мама могла его видеть. Она стояла в алом сарафане у голубой двери дома. Крикнула: «Счастливо!» – и сразу же скрылась за дверью, вздрогнула занавеска.

Ветерок дул прохладно, но уже припекало, и заднее сиденье было теплым. В машине дурно пахло бензином и кожзаменителем. У неоткрывающейся дверцы сидела девчонка с облезлыми розово-коричневыми плечами.

– Дочь, познакомься с Надюшкой-то, – сказал дядя Володя, выруливая на дорогу, закиданную щебнем.

Девчонка отвернулась и уставилась в окно.

– Как тебя зовут?

– Дикарка, а дикарка, – позвал дядя Володя.

– Не, эта девка немая, – махнула рукой бабушка.

– Марго, звать-то тебя как?

Шура, протянув поцарапанную, в заусенцах руку, толкнула девчонку и захихикала.

– Саш, уйди! – Голос у девчонки был визгливый.

Дядя Володя посигналил курам и открыл ветровое стекло.

Шура закатила глаза и закудахтала, как настоящая курица, – это было ее коронным номером.

– Ну, снесется сейчас, – сказала бабушка.

Все засмеялись, и Марго тоже, а Шура громче всех.

Мы ехали в Липецк на рынок, по магазинам и «город посмотреть».

На крючке возле Маргаритиного окошка висел пиджак дяди Володи, стекла и приборная панель были украшены переводными картинками, изображающими девушек в овальных рамках, и полосками синей изоленты, с потолка свисало гипсовое крашеное сердечко, поцарапанное и надколотое.

Я уже каталась на этой машине – дядя Володя встречал нас с мамой на вокзале. Мама сказала:

– Володьк, ну зачем мы будем тебя это самое – скоро автобус.

– Ну ма…

– Надь, пойдем, пойдем.

И дядя Володя взял наши два чемодана и пошел к машине. Он был кудрявый, коричневый, с черными ногтями и золотым зубом. Мама хмурилась и села со мной на заднее сиденье – зря дядя Володя распахнул ей дверцу рядом с водительским местом.

Я смотрела в окно, и мне было обидно за Лебедянь: двухэтажные домики, какая-то лошадь с телегой, за ней бежит собака – какой же это город, вон и длиннолапые куры гуляют по газону.

– Ну что, Рит, как жизнь?

– Нормально все, – отвечала мама. – Я ушла из школы. Теперь дома.

– А я вот и в школе работаю, и так кручусь – девять поросят у тещи держим, пасека, гараж строю.

– Хорошо.

– Давно мы с тобой не видались.

– Да, давно.

– Пыльный город.

– Ой, в Москве еще хуже.

Мы проезжали под железнодорожным мостом, вверху громыхало и лязгало, ненадолго стало сумрачно. А дядя Володя начал читать стихи:

– «Сжала руки под темной вуалью…»

– «Хтой-то с горочки спустился, Это милая идеть. На ней зеленые лосины, Магнитофон вовсю ореть!»

Это запела Шура.

– Замолчи ты ишо. Только хулиганство и знаешь, – сказала бабушка. – Что, Дрын, Любка-то наша пьет все или приостановилась?

– Какой! Пьет. У нее белая горячка, у вашей Любки. – Дядя Володя обернулся, а белки у него были зеленоватые.

– Да. Мутится голова у нашей девки, – стала рассказывать бабушка про младшую сестру. – Как была тот раз, дали ей утку забитую, а она и стала с ней разговаривать.

– С уткой?

– Да утка с Любкой!

– Бабка! Это у тебя голова мутится! Чего плетешь-то! – сказала Шура.

– Да иди ты ишо! Я же тебе говорю – Любка рассказывала: приносит она утку домой, и мерещится ей, что утка та с ней разговаривать начинает.

Я спросила:

– И что утка говорит?

– Да что! Ерунду дай-кась. Я, Любка говорит, ее за ноги с балкона ка-ак раскрутила да и пульнула аж туды-туды!

– Вот кому-то привалило – нашел кто! – сказал дядя Володя.

– Ну, Любка! Утку как швырканула! – Шура больно тыкала меня локтем.

– Да не толкайся ты!

– А ты Маргошку толкни. Ты здоровая, толкнешь – так и вылетит!

Мы ехали по шоссе, с обеих сторон мелькали чахлые посадки, пыльное густое солнце било в окно.

– Маргош, пиджаком занавесь, а то сжаритесь. Вот лето-то! – Дядя Володя закурил, выпуская дым в окно.

По темно-серому шоссе будто ползла голубая лента – это мерещилось от зноя и злого света. Шея дяди Володи блестела, бабушка утирала лицо кончиком новенького платка, одна моя нога прилипла к Маргошиной голени, а вторая липла к Шуриной лодыжке.

– Вон папка! Папка едет! – закричала Шура и наступила мне на ногу – на белый носочек и на поджившую ссадину под ним.

Мы разминулись с гремящим от скорости КАМАЗом, дядя Вася промелькнул в кабине, похожий на утиную ножку, узнал нас и просигналил.

Посадки сменились кудрявыми полями с ровно-белыми цветочками, над полями слоилась и диффузировала голубоватая атмосфера.

– Ах, глянь-ка! Дрын, что ж это есть? – спросила бабушка.

– Да опять газопровод прорвало.

– Фу! – Шура зажала нос, и Марго наморщилась.

– Пропала гречиха!

– Что ей будет? Каждый год аварии, как газ провели. На Воронеж пошло.

– То-то пчела мрет и мрет. Три семьи перемерли с весны – потравили всё, поудобряли.

– Да твоя пчела сюда не ходит.

– Моя везде ходит. Мои пчелы сильные, кавказские, еще отец с Грузии выписывал. Это твои на лету дохнут.

– Да чьи у меня пчелы? Твои же! Ты, баб Дунь, не заливай. Кто мне на развод дал – ты и дала.

– А чья у тебя такая мелкота была, когда тот год качали? Моя пчела светлая, крупнишшая, а твои меленькие, со спичечную головку, чернушки какие-то.

– Да и у тебя не с палец.

– Твои и гудят-то шепотком, а мои басом.

Про дрыновских пчел бабушка и сказала шепотком, а про своих – басом.

Дядя Володя плюнул в окно и спросил:

– Что, Казаковых-то малый много накачал?

– И! Много! Фляг двадцать будет.

– Брешет бабка, брешет, – сказала Шура, – у Казаковых и медогонка в омшанике недостанная стоит, куры всю уделали.

– И что ты у них в омшанике забыла, никак нестись лазила? – спросила бабушка, и Шура снова закудахтала, отлипла коленкой и натянула на нее уже смявшуюся обмякшую юбку.

И снова все засмеялись, и «Москвич» подпрыгнул на кем-то потерянной железяке.

– Митька-то ихний, как пчеловодом был, всю пчелу переморил, – продолжала бабушка про Казаковых. – И рассчитываться пришел. Теперь что же, ему директор совхоза говорит: «Не отпущу, пока племя мне не восстановишь». А он что сделал? Пошел к врачу, и дали ему справку про опухоль – что больной он. И рассчитался.

– Митька опух! Пивка перепился, – сказала Шура.

– Небось врачу поднесли – вот и опух лопух.

Марго дремала, уткнувшись головой в отцовский пиджак. От пиджака пахло соляркой и пылью. Когда на ухабах мое ухо почти касалось Маргошиного облупленного плеча, эти запахи наплывали и на несколько секунд вызывали головокружение, но потом опять начинался зной.

– Шурк, это ты кудахчешь, – сказал дядя Володя, – а бабка Дунька все рычала, да мычала, да хрюкала. Может, и сейчас продолжает, – на мотанье-то не ходишь еще?

– В клуб? Хожу, – потупилась Шура.

– Ну, это ты так, гоняешь. Жениха-то нет?

– И не нужен. Одни козлы – кто кривой, кто горбатый, да соплюшня одна.

– Да ты сама еще шмакодявка.

– Вперед бабки замуж не пойду!

И снова засмеялись.

– Ой, рятуйте меня! – прослезилась бабушка, и Шура скороговоркой (потому что еще не отошел смех) спросила:

– Ну и чё бабка мычала-то?

– Иван Васильич, покойник, еще живой был, жили на пасеке, я у него часто гостил летом, – гуляем мы с Ритой, с мамкой, Надь, твоей, по лесу, а бабка в кустах за нами крадется. Тихо так, как партизанка, и не знаешь, тут или отстала. Только нет-нет и замычит или как хряк захрапит, мы аж подпрыгнем.

– Было, было, – довольно подтвердила бабушка и закивала головой.

– Вы бы в поле пошли, – сказала я тихо, глядя, как муха ползет по некрасивой оспине на Маргошиной руке.

В лесу – сушняк, в высокой траве сизые ломкие колючки погибшего малинника, осока и комары. А в поле – сладкие головки клевера, и не страшно кабанов.

– В поле! – сказала бабушка. – Там бы их отец с сосны с ружья как шарахнул! Иван, отец, сосну эту дюже как любил. Все, бывало, залезет – скворечник приладить либо рой посмотреть. Видно, смерть свою коло нее чуял.

– Возле дома прямо, я-то как там боялась, – сказала Шура.

– Да ты и не жила там, чего буробишь.

Дедушкин кенотаф сейчас совсем зарос калиной и желтой акацией, за ветками почти не видать памятника из ракушечника, похожего на косой домик. Бабушка не разрешает рубить кусты, говорит, они растут из дедушкиных костей. К сосне совсем не подойти из-за крапивы и чертополоха. Скворечник рассохся и завалился набок, в нем живет дятел.

– Да, Иван Васильич, Царство ему Небесное, – сказал, прикуривая одной рукой, дядя Володя, – человек был крутой. Помню, в сторожке меня запер – я там спал, на пасеке. Дубешкой привалил.

– А ты бы, Дрын, – сказала бабушка, – больше бландал. Тоже гость какой, чуть ночь – попер через лес, туды-туды, на Дубовку! Без мотани жить не можешь – сидел бы дома. Приключись с тобой что – вон случаев сколько, – что бы матка твоя с нами сделала? Гостишь – вот и гости путем. Мать небось женихаться не пускала, а у нас – свободно.

– Ладно, бабка, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. С чего в тебя Иван Васильич из ружья палил? С какой радости? Так ломанулась – аж кусты трещали.

– Что, бабка, сверкала пятками-то? – спросила Шура.

Пасеку уже давно перенесли в другое место, а там, за Домом, все еще пахнет вощиной и теплом ульев.

– Я замуж шла не путем. (Молчала б, девка, а то как дерану за волоса – лысиной засверкаешь.) Мне зеркало показало.

– Гадала, ба Ду, нагадала жениха! Что ж косой не удавилась?

Марго слегка похрапывала, меня одолевал сон, но я крепилась, мотала глохнущей головой, слушала бабушкин рассказ.

– Нет, говорю, девки, это не мой. Маленький, плешивый, пиджачок у него такой зеленый, и в руке чемоданчик. Я красивая была, ловкая, коса у меня чернишшая, длинняшшая, запрокину голову назад – и обратно аж трудно, шея болит. А сестра, Валька, гробы видала – так и померла в девках, контузило ее в войну, как картошку копали. Сохнуть, сохнуть стала, да и… – Тут бабушка сделала такое движение рукой, будто поймала муху. – После войны голодно было, я за Ивана и пошла: он складской был. Так и встретила его в этом зеленом пиджачке. Было ему коло пятидесяти.

– Ба, а тебе? – Меня разморило, язык ослаб, веки отяжелели.

– Сколько же? Тридцати еще нет, не было, двадцать пять – так где-то.

Дедушка на всех фотографиях лысый, лицо у него усталое, бородку он стриг ножницами и всегда короче, чем следовало, – никогда не мог вовремя остановиться.

А бабушка стала даваться фотографироваться, только когда мама уже уехала в Москву, – боялась сглаза.

– Он на улице есть любил. Стол поставил в аллее, скамью, туда и накрывали, с чугунком лётали какая погода никакая.

– Ух, и зимой?

– Дура – так и молчала бы, что дурь свою демонстрировать? Зимой какой-то…

Разговоры прекратились. Бабушка напустила платок на глаза, выставила темную морщинистую шею, открыла рот и почмокивала – присасывала расшатавшийся зубной мост.

Шура навалилась на меня, сухие волосы льнули к моей щеке, было щекотно – и лень убрать их. Тетину сумку Шура выронила, разжала ладони, линия жизни так отчетливо была видна на обеих руках – тоненькие речки серого пота.

У меня зудела нога, носки жали щиколотки, я спустила их: на правой ноге – каблуком левой босоножки и наоборот, ноги при этом немного испачкались.

Шура шевелила губами во сне, дядя Володя снял кепку, сложил ее вдвое и утирал шею и лицо, две мухи жужжали как заводные и прыгали на заднем стекле.

Дядю Володю тоже клонило в сон, вот он и включил радио. У Марго задергались веки, но глаза она не открыла, мы с Шурой тоже не хотели открывать и подглядывали друг за другом сквозь ресницы.

– Дрын, а Дрын, – зевая, сказала бабушка.

– Слушаю.

– Проехали мы птичник или нет?

– Какой! Еще километров пятьдесят.

По радио запели модную в совхозном клубе песенку: «Чужая свадьба, ну кто же виноват…»

– А почем, интересно…

– Тише! Бабка! – стукнула ее по коленке Шура.

– Да будешь ты мне ишо! Хрымза!