Текст книги "Луна на ощупь холодная (сборник)"

Я убедил Хану, что браки совершаются на небесах, а раз мы объяснились в нескольких метрах над землей, значит, мы теперь муж и жена. Хана согласилась, но настаивала на том, чтобы мы по благословению ее отца встали под хупой.

– Он скажет тебе что-то очень важное, – Хана перекрикивала ветер, застилающий листвою ее лицо, – и если ты любишь меня, ты послушаешь моего отца.

Старый Маркушка ответил решительным отказом. Он обозвал меня нечестивцем и предложил хотя бы лет десять для начала пожить в услужении у какого-нибудь раввина, подобно тому, как Иаков пас Лавановы стада. Однако я уже узнал путь в дом Марка (и надеялся этим же путем увести оттуда Хану): старый цадик так любил поговорить о Боге, что даже если бы его злейший враг заявил, что Бога нет, Маркушка за руку затащил бы его в свой дом и принялся бы доказывать обратное. Мне не стоило труда втянуть старика в дискуссию, которую я, как Шахеразада, прерывал каждый день на самом интересном месте. Да, я бывал у цадика каждый вечер, за исключением субботнего.

Мы садились за выскобленный стол на кухне – выскобленный Ханой, – и Маркушка, тяжело моргая влажными аспидными глазами, начинал говорить. «Бог – иголка, а человек – нитка, ткань же – вечность». Старик бормотал, привычно раскачиваясь, вспоминал речения царей и раввинов. «Это необъяснимо, как вообще все самое сокровенное, как появление души младенца во чреве матери. Я чувствую Его присутствие постоянно. Господь только иногда, великим Пророкам является через слышанье или виденье. Ежесекундно же Он – благоухание. Когда я чувствую в комнате аромат цветов, я могу подумать, что мне это только кажется, но разумнее предположить, что цветы – за окном. И когда-нибудь я подойду к окну и увижу цветы. Окно есть смерть, а за ней – Господь. Некоторые люди, даже самые праведные, говорят, что ничего такого не чувствуют. Это не совсем так. Каждый человек хоть раз в жизни почувствовал, и вся вера держится на памяти о тех мгновениях». Я почти не вслушивался в речи старика, я смотрел, как солнце, удаляясь, тяжело уволакивало лучи. Свет убывал, унося оттенки цвета, обнажая и выпячивая все черное, скрываемое днем. Наконец наступала ночь. Стеной звезд она стояла за окном, не позволяя мне отделаться от ощущения, что меня кто-то ждет на улице. Только когда звезды становились видны лучше, чем зрачки собеседника, бережливец вопил: «Хана, лампу!» И входила Хана. Да, мы виделись в темноте. Хана вносила керосиновую лампу и зажигала ее прямо на столе, заслоняя меня от отца, а я в это время успевал обменять записки в деревянной миске с плотной, но беззвучно закрывающейся крышкой. Я делал это на ощупь, не сводя глаз сначала с темного, как у Суламиты, а потом золотистого, как у царицы Савской, лица. Хана исчезала. Лампа керосиновым язычком дразнила самую большую звезду, мигающую как глаз, в который попала соринка. Мне казалось, я вижу, как под изображением ночной комнаты и ночи за окном проступает фактура холста и воздух пахнет высыхающей краской и растворителем. Я говорил: «Извините, уважаемый, но все представления о Боге вызваны страхом перед смертью. Человек не может примириться с тем, что там, за ее порогом, не будет ничего и никого, и зовет Это Богом и Его Царством. Вы любите то, что называете Богом, а кто-то боится или ненавидит. А Богом все называют смерть. Смерть придет к каждому, поэтому Бог есть в жизни каждого человека». – «Нет, Бог – это не смерть. Он приходит, когда ты зовешь смерть, и дает силы жить». – «Религии породил инстинкт самосохранения. Верующих, должно быть, большинство, это нормально, как и то, что большая часть людей может испытывать боль, и боится ее. Но есть люди, способные преодолеть боль, и есть люди, не поддающиеся вере». – «Сначала вера облегчит любую боль, а потом человек сам преодолеет любую боль ради веры. Любой инстинкт можно подавить, но не истинную веру, и вера победит любой инстинкт». – «Вы говорите красивые слова, но их нельзя доказать». – «Доказать может только Бог, но лучше тебе верить в то, что огонь горячий, потому что он согревает тебя, а не удостовериться в этом, получив ожог». – «Спор о самых принципиальных вещах, лежащих над областью языка, неизбежно превращается в игру словами, и побеждает не тот, кто ближе к истине, а тот, кто лучше владеет языком». Старик изо всех сил старался потопить мою флотилию доводов в словесном море, он стрелял настоящими, днем заготовленными снарядами по моим игрушечным, вновь и вновь подпускаемым лодочкам. Он не замечал, что все мои реплики – только легковесные возражения, и я вовсе не подрываю его боевые эсминцы аргументов, а оставляю их плавать, просто не уделяя им внимания. Я хотел, чтобы его победа надо мной была тяжелой, такой тяжелой, чтобы он не смог со мной расстаться и взял бы меня в плен своим зятем. Увести Хану в Париж – и никогда больше не возвращаться в Польшу. Традиция – это дом. Из дома надо выйти и знать, что ты не безродная сирота, и, может быть, вернуться домой, когда оставят силы, и умереть там, где родился.

Наши диспуты были прерваны неожиданной болезнью Марка. Он слег, и докторишка из Люблина объявил торжественный выход саркомы. Больной перестал принимать меня, а Хана передала шершавую от пропитавших ее слез записку, где говорилось, что Бог покарал ее болезнью отца за своеволие. Я боялся, что в этом черном свете она не пойдет за меня даже по истечении траура. Победа Маркушки стала бы его поражением, но ничья означала провал моего предприятия. Я слонялся у Ханиного забора, не видя в себе сил ни уйти, ни подумать, как быть дальше. Я находил какое-то успокоение в постоянной ходьбе, будто был при деле. Через четыре дня цадик Марк стал прощаться. Он призывал всех жителей местечка по очереди, давал напутствия, а самых бедных включал в завещание. Я был позван последним. Мне показалось, это не предвещает ничего хорошего – отпишет мне старые книги, и дело с концом. Впервые я был допущен в комнату. Меня провела тетка Ханы, такая морщинистая, что при желании на ее лице можно было прочесть надпись на иврите. В комнате пахло сухими травами, и в воздухе стояла тяжесть – возле постели умирающего никогда не бывает свежо. Ханы я не видел.

– Ты почти уже на истинном пути, – прошептал цадик, – что не сделал я – довершит Господь. Когда Хане было одиннадцать лет, ее похитили у меня разбойники, да покарает их Господь. Я выкупил ее у них ценой всего моего состояния, и они не тронули ее целомудрия. Я хочу совершить еще одну сделку над моей дочерью. Ты женишься на ней, если поклянешься, что не откроешь наготы ее и в твоем доме всегда будут хранить святую субботу.

Построение фразы придало мне силы, и мое сердце затрепетало, как пойманный воробей. Побеждает тот, кто владеет языком, истину же мы не познаем, пока не разучимся говорить. Я поклялся на Торе, я выполнил условие сделки. Сдержать клятву я умирающему не обещал.

Свадьба была скоропостижной, за праздничным столом Марк возлежал на подушках, желтый, как бумага его книг. Хана была грустна. Она боялась всего, что ее ожидало, и не смотрела ни на меня, ни на цадика.

Наконец настала ночь, и я вошел в комнату, наполненную мраком. Его было так много, что он распирал стены и делал комнату необъятной, как недра земные. У дальней стены, в четырех шагах от меня, на постели лежала Хана в белоснежной скорлупе одеял и простыней, Хана, уповающая на то, что никогда не выйдет из этого кокона и тело ее будет служить Богу и народу, производя потомство. Мне предстояло подарить ей ее тело, а вместе с ним и жизнь, и весь мир. Словно акушерка, я должен был освободить ее из околоплодного пузыря, в котором она жила, задыхаясь.

Я шел несколько миллионов лет, человек, мужчина и животное были согласны между собой, и это означало – любовь. Пока я шел, призраки, насельники мрака, клубились передо мной. Мои родители и мой погибший брат с пробитым сердцем, умершая родами мать Ханы и сонмы других мертвецов, наших бабушек и дедушек, сонмы, странствующие из ночи в ночь, как из пустыни в пустыню, пытались вмешаться в нашу жизнь. Они благословляли и проклинали, плакали и смеялись, что-то говорили, куда-то указывали, взывали к мести и прощению, молчали и укоряли. Кто-то подавал мне свиток Торы, кто-то – какой-то флаг. Кто-то – крест, кто-то фартук и мастерок. Кто-то рвал на клочки мои картины, а кто-то пытался вложить мне в руки скрипку и смычок. Они все хотели продолжить свою жизнь в моем потомстве, песок морской, каждая песчинка которого ищет стать жемчужиной, песок морской, рассыпанный в песке пустыни.

То, что я слышал, не было дыханием двух человек: это ветер пересыпал тонны песка с шелестом и свистом. В белых зыбучих песках постели тонула моя жена, ожидая исполнения обетования.

– Послушай, Хана!

– Не нарушай закона, пожалуйста!

– Есть законы природы…

– Над ними властен Бог! – повторила Хана слова своего отца.

Мои глаза, привыкшие к мраку, увидели, как она похожа на цадика Марка. Ее аспидные зрачки источали темноту. Мозг мой кричал: «Она простит! Простит меня!» Я откинул одеяло, тяжелое, как пласт почвы, и рванул простыню. Это оказалось невозможным: миллионы призрачных рук вцепились в ткань. Клятва тяготела надо мной. Истинное благословение неотличимо от проклятия. Я выбежал из комнаты, ноги мои увязали в песках. На кухне я схватил горящую лампу, которую ежевечерне зажигала Хана, и бросился к постели. Свет спугнул наших предков. Проклятые призраки убрались в шеол. Хана лежала, зажмурившись и обхватив себя руками поверх простыни. От смущения ее лицо стало коричневым. На встопорщившиеся ресницы были нанизаны слезы. Я разорвал простыню. Она треснула как череп собаки, попавшей однажды под мой мотоцикл.

Впервые в жизни я взмолился Тебе. Слова псалмов всплывали в моем сердце. Я просил Твоей милости и благодарил Тебя за ниспосланную казнь, потому что и проклятие от Тебя – благословение. Глубокая, рваная, сочащаяся сукровицей, в складках красной нездоровой кожицы, которая натягивалась при каждом вдохе и выдохе, безобразная рана зияла на животе Ханы. Похитители выжгли на ее коже звезду Давида.

Трепет смерти

Ксении Якшимбетовой

По ночам меня мучили чешуекрылые. Не было для меня создания более омерзительного, чем мохнатая ночная бабочка.

Живой обрывок плоти, рваная рана пространства парит по комнате с едва слышным рокотом до тех пор, пока не налетит на горящую лампу. Тогда насекомое начинает метаться, ударяясь коротким тельцем о потолок, окна и мебель. Стены ломают чудовищные крылья его тени.

Непредсказуемое движение вызывало у меня панику, я бежала вон из комнаты. О, если навстречу мне по коридору летела другая бабочка, в недоброй пляске, и ее волосатое крыло задевало моё лицо!

Наконец я малодушно, тихо-тихо приоткрывала дверь в комнату.

Тишина – бабочка сидит где-то, сложившись шалашиком.

Я оглядывала потолок, стены, шторы на окнах. Складки, трещины, тени становились крупнее, тянулись навстречу моему взгляду…

О! На притолоке, у меня над головой! Шорох и легкий толчок сзади – другая села мне на спину!

Я выбегала из дома в поту и дрожи.

В тот день, когда все началось, мы с отцом пили чай в прозрачных лучах утра. Окна, полные сада, плавали в наших чашках. Я хотела понять, что заставляет меня трепетать при виде бабочки, заставляет с незапамятного детства. «Когда-то бабочка напугала тебя в колыбели, – говорил отец. – Я специально ловил их, чтобы показать тебе: может быть, ты рассмотришь и перестанешь бояться. Нет, бесполезно». – «Они преследуют меня! Садятся мне на голову, бросаются в лицо!» – «Тебе это кажется, потому что ты их боишься».

Однажды мне приснились слова: «Бабочки – перепонки меж пальцами небытия». Сон не прибавил понимания.

Стояла холодная летняя ночь. Ворс пледа щекотал мне нижние веки. Лоб у меня стыл. Я видела пятнистый месяц за окном и рваную границу тени, покрывшей часть лунного шара. Комната была полна шорохов, тьма кружилась около моего лица. Я знала – здесь три или четыре ночные бабочки, я чувствовала плед как свою кожу, словно мои нервные окончания проросли сквозь него. Скоро в темноте насекомые рассядутся. Я надеялась – ни одно не упадет на мою постель.

Я услышала стон и побежала в комнату отца, не понимая, холоден или горяч дощатый пол дачи. У отца был сердечный приступ, лекарство лежало на полу. Я позвонила поселковому врачу, трещал диск старого аппарата. Врач сразу снял трубку, он не спал, быстро записал адрес и сказал: «Сейчас». Я побежала в коридор и стала ледяными пальцами открывать эти дачные замки и засовы, занозила ладонь. Березы за окнами качались, ветки как в припадке колотили по крыше. Ветер распахнул дверь, и вся прихожая заполнилась трепетом. С мерным рокотом мерцал полумрак. Вибрация воздуха вызвала у меня панический ужас. Я бросилась к отцу. Трепет следовал за мной. Вдруг угол зрения изменился, и я увидела – от страха у меня словно поползли змеи по голове, – несколько сотен ночных бабочек. Их крылья были невидимы от быстрого движения – только вибрация, под которой как под плащом скрывалась пустота, обращенная ко мне. Она словно ждала, что я заговорю с ней. Вытягивала у меня мысль, обращая и приковывая ее к себе.

«Кто ты?» – «Трепет смерти». – «Зачем ты пришел?» – «Забрать». – «Уходи!» – «Я никогда не ухожу один». – «Тогда забери меня». – «Я знал твой ответ, Алкестида. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты пошла со мной по своей воле. Ты согласна пойти со мной?» – «Да».

Огромная, черная, словно обугленная, бабочка с рваной линией крыльев бросилась мне в лицо.

Омерзение пересилило меня, я услышала свой крик справа и ударилась в стену, возле которой вдруг оказалась.

– Нет! Нет! Нет.

Насекомое упало на одеяло больного. Отец не вздрогнул, его рот был открыт, и губы не дрожали. Трепет исчез.

Смерть отца произвела на меня страшное впечатление. Мне казалось, что в ту ночь я сходила с ума, что-то мерещилось мне. Я чувствовала, что виновата в смерти отца, но чем? Это было необъяснимо, и я старалась забыть.

Поступила в институт, и боль понемногу утихала.

Среди моих друзей выделялись двое, Лёня и Виктор.

Лёня, сутулый юноша с экземой между бровей и воспаленными, вечно слезящимися глазами, поражал угрюмой, безнадежной настойчивостью. Очень скоро я потеряла такт в отношениях с ним, но Лёня продолжал звонить мне каждый день, в одно и то же, назначенное им самим время.

Виктор был красивым и обаятельным человеком. О нем говорили, его дружбы искали, девушки влюблялись в него. Виктор никого не отвергал. В общем, с ним было легко, и я была увлечена.

Поздней весной над городом пронесся ураган. Всю ночь ливень шумел как пламя, заглушая вой и улюлюканье автомобильных сирен. Вспыхивала молния, и дольше, чем на секунду, вода становилась золотой, а тени коричневыми.

Утром Лёня пригласил меня в парк. Он сказал, что там сейчас интересно, как в аду. Я сказала, что не пойду туда с ним, и позвала с собой Виктора, пообещав ему райские кущи.

Парк и вправду напоминал дантов ад – ураган переломал ему кости. Пахло смолой, свежим древесным соком и увядающими цветами кустарников.

Мы с Виктором вели фривольный разговор и смеялись.

Лёни нигде не было, но мне казалось, он прячется где-то рядом, и его глаза следят за нами.

Перелезая через какую-то ветку, мы упали в мокрую траву и стали целоваться. Целовались все откровеннее. Со мной это было впервые. Я запрокинула голову и увидела дрожащую сетку листвы, сквозь которую была продернута другая, медленно, словно водой, колеблемая воздухом сеть насекомых, крылышками зеркалящих солнечный свет. Это было так красиво. Шмели, осы, изумрудные мухи, пара капустниц… Бабочек становилось все больше, словно чьи-то невидимые руки переплетали сеть. И вот воздух над нами уже вибрировал, мертвый мерный гул бледных крыльев с прожилками, как на человеческой коже, накрыл нас. Трепет смерти склонился над нами и вытягивал у меня мысли, заставляя говорить с собой.

«Уходи!» – «Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты была моей». – «У меня есть Виктор! Я буду его! Уходи!»

За моим светлым гневом скрывалась какая-то черная недомолвка. Я словно что-то забыла и не хотела вспомнить.

«Ты знала, что я никогда не ухожу один».

Виктор вскочил и схватился за пряжку ремня. Ее пронзил солнечный луч. Надломленная ураганом ветка рухнула, перебив Виктору шейные позвонки и убив с десяток капустниц, чьи крылышки разлетелись в прах.

Гибель возлюбленного почти через год после смерти отца, у меня на глазах, и снова в сопровождении странностей моей психики, совершенно изменила мою жизнь. Я перевелась в Петербургский университет и сняла квартиру почти на окраине. Жила как отшельница, занималась целыми днями, стала носить очки. Вечерами курила на балконе, стряхивая пепел в пустоту, стараясь не поддаваться отчаянию. Свет из окон отражался в глянцевых крыльях чаек, бумерангами круживших над дворовой свалкой. Птицы приносили во двор вонь тины и гнили.

За год жизни в Петербурге у меня появился только один товарищ – наш дворник Валерий, молодой, спившийся актер. Он будил меня по утрам шорохом метлы. Валерий жил в комнатке на первом этаже, иногда мы вместе курили в подъезде, я ссуживала ему деньги. Однажды Валерий положил цветы на коврик под моей дверью. Я шла на экзамен и сначала почувствовала запах тюльпанов, идущий снизу, а потом увидела их у своего каблука. Цветы трепал сквозняк, и лепестки шевелились, как губы человека, разговаривающего во сне. Я просила Валерия больше не делать этого, и он послушался.

Прошло еще полгода. Депрессия отступала, и я задумалась, чего ради обрекаю себя на одиночество. В середине зимы я почувствовала, что вдыхаю весенний воздух. Моя жизнь была сосредоточена на университете, и я влюбилась в заведующего кафедрой естественных наук. Дмитрий Иванович Лепилов считал, что я не без способностей. Я редактировала «Вестник биологии» и до ночи засиживалась на кафедре с Лепиловым. Мы часами молчали, но в воздухе как свежесть стояло возбуждение. Я роняла карандаш, Лепилов играл золотой печаткой, пуская в меня тусклых зайчиков. В один из таких вечеров плотина рухнула, и мы так же молча целовались, поглядывая на кожаный диван в углу, но уборщица вставила в замочную скважину и зашатала в ней ключ. Мы договорились завтра, у Лепилова.

Я шла на свою квартиру. Боже мой, как мне было легко! Сняла шапку, чтобы ощущать, как снежинки касаются ушей и шеи. Я почти достигла близости с мужчиной – и не случилось ничего страшного, уборщица – это пустяк. Много лет в моем сознании сидела какая-то скрючившаяся тень, какое-то опасное воспоминание, объясняющее смерти отца и Виктора и доказывающее мою вину. Теперь я освободилась от этой тени.

В подъезде меня ждал Валерий. Земляника на конце его сигареты мигала зернышками, когда он затягивался. «Завтра у меня день рождения. Приходи, я испеку пирог». – «О, Валера, я тебя завтра утром поздравлю, но я допоздна буду в университете, я завтра очень поздно приду. Валера!» – «Во сколько? Ну, во сколько?» – «Ну, в час ночи. В половине второго». – «Вот и приходи. Я лягу пораньше, а к часу встану. Приходи – ты мой единственный друг среди смертных».

Я обещала и позабыла.

Лепиловская квартира была огромна и наполнена тиканьем. Коллекция механических часов пялила на нас циферблаты, большие, как лица. Хрустальные светильники посылали по углам радуги. Лепилов был разведен и богат. Он устроил в столовой полумрак и разлил по бокалам черное вино. Темная радужка сливалась с его зрачками. Я была так взволнована, что у меня не хватало сил на счастье. Что-то разрывалось в груди, от моего сердца словно отделялись волокна.

В дверь позвонили. Лепилов поморщился и пошел открывать, специально шаркая шлепанцами, чтобы показать, как идти не хочет. Его нет минуту, две, пять, семь, десять, тринадцать, – сообщали стены, увешенные часами. Я принялась бродить по комнате, откинула штору – в окно просился снег, откинула тафтяную занавеску – тропический гербарий, откинула другую. Рука дрогнула, ткань зацепилась за стекло и сорвала его. Огромные, выцветшие, давно убитые тропические бабочки под воздействием воздуха стали превращаться в цветную пыль, в дрожание и трепет. «Нет!» – «Да. Я люблю тебя. Ты хочешь пойти со мной?» Я закричала: «Да! Да! Да!», – надеясь голосом заглушить свою мысль. «Ты лжешь. Твоя душа кричит громче твоего рта. Я ухожу». Мертвое крыло парусника прилипло к моей щеке. Я бросилась вон из комнаты, под ногой лопались сухие тельца бабочек с истлевшими крыльями. Лепилов лежал на пороге с пулей в голове. Выстрел совпал с моим криком…

Лепилов занимался бизнесом и был кому-то должен. Я свидетельствовала в суде, потом долго лежала в клинике. Врачи уверяли – мой невроз погашен. На самом деле я перестала прятаться от мысли: каким-то образом я навлекаю смерть на тех, кого люблю. Смерти предшествует видение, связанное с чешуекрылыми, и мое согласие на чью-то смерть вместо моей. Я решила, наконец, с этой реальностью считаться.

Мысли о смерти, в том числе и о самоубийстве, вызывали у меня отвращение. Я избегала кладбищ, в кошмарах мне снились могильные кресты, сделанные из огромных, с прихотливо изрезанными крыльями бабочек.

Я перевелась на заочное отделение и заточила себя на даче, там, где умер отец. Я решила посвятить себя науке. Меня интересовала геронтология.