Текст книги "Луна на ощупь холодная (сборник)"

17 июля. Они зашли ко мне. Все совершенно нормально. Еще вчера мне казалось, что Леонид сильнее меня, как существо, обладающее моралью. Ведь скажи мне: «Это стыдно!» – и что я отвечу? Повинюсь – признаю поражение. Буду спорить – значит, задело за живое. Наплюю – общение с пристыдившим прекратится. А я боюсь потерять Леонида. Но сейчас я склоняюсь к мысли, что вчерашнее впечатление было ложным. Леонид не осуждает меня. Словно пытаясь компенсировать его давешнее моральное превосходство, мой глаз собирает коллекцию физических недостатков Гийома. Леонид от жары смуглый, масляный. У него плохие зубы, одного нет, бородавка на выступающем кадыке.

18 июля. Уснуть я не могу. Путешествую из ада в чистилище, из чистилища в рай, из рая низвергаюсь в адские глубины. В аду, в кромешном мраке, Леонид насилует меня. Мне больно и хорошо, я издаю стоны и рыдаю. И не важно, он бьет меня по лицу или я бью его по лицу. В чистилище мы с Сашей обнимаем друг друга. Мой язык как улитка ползет по Сашиной щеке, тащит свой домик – мою голову. В раю я созерцаю облик Елены.

Утром я начинаю борьбу – выбрасываю контактные линзы. Пусть не искушают меня эти мутные нежные кругляши. Теперь Леонид и Елена для меня – цветные туманные призраки, и я не вижу того, из чего складывается моя мозаичная любовь, – деталей. Однако в глубине души я знаю, что и это – уловка: теперь брат и сестра кажутся мне близнецами.

20 июля. Совместный быт притупляет остроту восприятия, глаза привыкают и к темноте, и к свету, и к близорукости. Почти все время мы проводим втроем, я и близнецы. Отсутствие линз оказалось на руку моей любви: я живу в облаках, в тумане, в нереальном мире счастья. Кто это идет? В аду я или в раю? Голос – и сердце сжимается так или совсем по-другому. Они все делают за меня – ведь я ничего не вижу, линзы-то потеряны. Мы расстаемся только на ночь – к дому меня провожает Леонид, поддерживая за локоть как пьяницу. Щеки у меня горят, слабость в чреслах, ноют поджилки, но Елена словно смотрит на нас сквозь мрак, и я с притворным зевком поспешно прощаюсь.

По ночам я вспоминаю, что было на земле, в мире деталей и подробностей. Вот Леонид уходит с корта, глядя в солнце. Плавится золото его очков. Елена…. «Какие цветы красивые цветут тут», – говорит она. «Мне бы кисоньку…» – отвечает на предложение взять щенка. Прядь, слегка волнистая, дырочки для сережек, которые она не носит. Глубоко и округло вырезанные черты лица.

21 июля. Саша приезжает с подарком: это очки. Я рисую их, дорисовываю, получается человечек на дыбе. Дужки-руки вывернуты назад. Саша крутит пальцем у виска. Саша уже знает о линзах, одобряет и сочувствует. «Вам осталась неделя», – говорит Саша. Я рыдаю, и Саша слизывает мои слезы, и языком расправляет мое сморщенное лицо…

23 июля. Третий совет Саши: «Найди аналогии в искусстве и философии, сублимируйся. Быть может, это творческая страсть».

О да.

Елена, ты из воловьей породы Лауры, есть в тебе утонченность священной коровы. Бычья сила брата, медлительность сестры. Ее движения легки, но не легковесны, они как хорошие вещи, внешность ее состоит из прекрасных, точных движений, взвешенных на весах, то есть установлена их точная, до карата, мера. И округлая простота глубоко вырезанных черт. Все глубокое кажется грубым. Елена живет в сфере. Нет ничего грубее шара, всякий угол – утонченность. Но нет ничего и совершеннее, чем шар. «Вертоград моей сестры, вертоград уединенный; чистый ключ у ней с горы не бежит запечатленный…» Это Елене. «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена, лобзай меня: твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Это Леониду. (Кстати, последующие четыре строчки совершенно бездарны, те, в которых издыхает веселый день, но это так, к слову.) Итак, вы Гийом и Лаура, и к вам писал Пушкин скорее, чем арамейские языческие поэты…. И тебе, Елена, я дарю Парменида. Верно, он побывал в твоем мире, если сказал: «Есть одно, сплошное. Оно завершенно отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара, от середины везде равносильное, ибо не больше, но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот». Флора Боттичелли – это тоже ты, а надрывающийся с раковиной Зефир или Борей – твой брат. Леонид, ты – Пан, я хочу тебя и боюсь, твоя постель пахнет спермой, а твоя, Елена, свежестью.

25 июля. Позавчера соседи были опущены мною в пучину мифологических существ и литературных персонажей. Но сегодня они поссорились. Идиотом и идиоткой они обзывают друг друга, и голоса их режут слух, словно виолончель и контрабас расстроились. Я стою на террасе, открыв рот, чтобы не сопеть. Они успокаиваются, раздражение проходит, инструменты настроены и убраны. Тишина, я стучу.

Вечером мы разгадываем кроссворд. Не специалисты они в этом деле. Я как могу скрываю свои познания. Леонид восхищается моей начитанностью. Елена просит диктовать ей по буквам. Невежество вызывает нежность.

26 июля. Страсть умирает вместе с надеждой, но вместе с надеждой и воскресает. А любовь непрерывна. Я знаю, Саша, то, что ты мне не посоветуешь: лучшее средство от страсти – это вранье. Если выдавать желаемое за действительное, страсть пройдет. Ее убьют удовлетворенное тщеславие и стыд. Может быть, солгать тебе, Саша, ради тебя? Нет, видимо, я не так люблю тебя, чтобы принести тебе такую жертву.

28 июля. Завтра мы вчетвером отметим грядущий отъезд Леонида и Елены. А сегодня у меня озноб: ведь завтра я потеряю и ад, и рай. У меня останется худшее – память, ведь я не из лотофагов. Забываясь, будет остывать мой ад, и из самого пекла поднимусь я наконец к скучному Лимбу. Рай же, дразнясь своей недоступностью, раскочегарит во мне ад злейший.

Четвертый совет Саши: «Признайся, и все пройдет». – «Кому?» – «Им!» – «Ты сходишь с ума? Они не поймут». – «Признайся именно так, чтобы они не поняли. Исповедь нужна тебе, а не им. Признайся, а то я скажу!» – «Не хочу!» – «Тогда это будет навсегда». – «Я хочу, чтобы навсегда». – «Хорошо. Я люблю тебя, даже если это навсегда. Я еще сильнее люблю тебя, если это навсегда. Ты не знаешь, чего мне стоило приезжать сюда только на выходные. Чего мне стоили мысли о том, как помочь тебе. Чего мне стоила твоя свобода. Ведь ревность – это зависть. Чем сильнее любовь, тем она незаметней, потому что тем больше свобода, которую дает тебе любящий. Чувствуешь ли ты любовь Божию постоянно? Нет, только тогда, когда хочешь. Она не мешает тебе грешить, то есть вредить себе же, уважая твою свободу, а как только ты опять обратишься к ней, уничтожает не только последствия греха, но и сам факт». – «Из какой это книги?» – «Из моей!»

Мне всерьез кажется, что у нас одна мать, особенно во время любви. Когда мы с Сашей обнимаем друг друга, мы образуем что-то единое и однородное, как плотно сжатые губы или ладони, сложенные для молитвы. Мы осязаем друг друга извивающейся линией горизонта, образованной нашими телами.

29 июля. Елена целует меня перед тем, как сесть в машину. У нее мягкие щеки. Когда моя щека соприкасалась с ее, казалось, что я притрагиваюсь к порошку, нагретому солнцем или лампой.

Леонид. Бородавка на кадыке. Надо запомнить какую-нибудь – эту – реалистическую деталь, как ключ к его визуальному образу. Вдвойне неуютно стоять на обочине влажной ночью, обоняя остаточный запах бензина, когда знаешь, как тепло и уютно сейчас в машине. Вот бы сидеть мне сейчас между ними на заднем сиденье. Саша обнимает меня.

30 июля. Кто я?

Я скучаю по Елене вот уже пять лет. Первый год Леонид снился мне каждую ночь, но теперь его образ уже выгорел дотла.

Сегодня второй день Великого поста. Я случайно очутилась на Китай-городе и зашла в церковь. Я знаю, там Елена.

В полумраке, впереди, женская спина двинулась за ребенком. Возраста не определить, может статься, это старуха, ребенок не виден, но движение было именно движением матери к ребенку. Она повернулась и оказалась Еленой в черной кроличьей шубе, тогда как все уже давно ходят в пальто. Ребенок – очень курносый мальчик, будто в нем нет другой крови, кроме крови Магрицких. Я улыбаюсь ей, она узнает меня: «Как ты здесь?!» Тени живут в ее глазничных впадинах. Ребенок хватает ее за смеющееся лицо.

Она сказала мне только, что мир тесен. Мы говорим так при случайной встрече, но когда годами хотим кого-то встретить, и не можем, хочется, чтобы мир был поуже. И почему я люблю немудрую Елену – я не знаю… Как мило она улыбалась и махала мне, уходя. Не было у нее обручального кольца.

Я смотрю в решетчатое окно, чтобы увидеть их на улице – и только тень.

Конечно, любовь возникла, как обычно, – совпадение повышенного по какой либо причине адреналина с появлением этого человека; затем рефлекторная связь – и адреналин уже повышается при следующем его появлении. «Любви предшествует изумление», – сказал Петрарка. Конечно, изумление повышает адреналин. Все началось с зависти к девушке, которую у меня были основания подозревать в связи с мужчиной, вызвавшим у меня желание.

Мне жаль ее прошедшей молодости. Елена процвела тайно, как папоротник. В Церкви она как запаянный в золото алмаз. Он не сияет, но скрытое сокровище всегда дороже.

Жизнь Лолы

Лола умерла в декабре, от инсульта, ей было четырнадцать. Я провела с ней ровно половину жизни.

Никогда даже и не мечтала, что у меня будет собака. Удружили соседи: всех щенков раздали, а последыша – никто не взял. Принесли нам, пустили на пол.

Я смирилась с тем, что собака у меня будет некрасивая. Голый розовый крысеныш с белёсым носом задрожал и описался.

Выросла, однако, тургеневская красавица, помесь русского спаниеля и английского сеттера. Белая, с медовыми пятнами, ресницы длинные, человеческие, карие глаза обведены черным, как у Веры Холодной в немом кино. Нос и губы тоже почернели.

Детство у нее было, должно быть, счастливое. Мебель, обувь, одежду – погрызла. Любила умыкнуть и пожевать хозяйственное мыло или сырую картошку.

Иногда я брала ее с собой в школу и ненароком опускала поводок. Лола носилась по коридорам, ее радостно ловили оравой.

Нрав развился независимый – на диванах не спала, на руки не давалась. Оторвать от земли ее можно было, только если сначала как кавказскую невесту накрыть плотным одеялом и закулёмать вместе с ощеренной пастью.

В деревне охотилась на мышей-полевок и лягушек, плавала, на лету ловила пчел, что было чревато, душила индюшат. Славно летел пух. Как ни зарывали мы в землю ее охотничий талант, но водить по деревне ее все-таки пришлось на коротком поводке. Кроме нас с собакой на привязи ходил только местный дурачок Юра Махры – и еще с медалью «Мать-героиня».

У Лолы был шанс прожить жизнь иначе. К нам пришел мужичок, влюбленный в нее, и со слезами умолял продать: «Это собачка охотняя, я ее на уточек притравлю. А в городе ей мука одна! А я о прошлом годе подстрелил шестнадцать уток с стаи, а нашел одну, остальные пропали. А была б собачка…» Мы не смогли с ней расстаться.

Первые годы Лолиной жизни мы были подругами – гуляли и играли часами, сначала ожидая, когда выйдет на прогулку со своим коккером В. из соседнего подъезда, а потом и просто так, от нежелания сидеть дома и заниматься.

С годами Лола все меньше дружила со мной и все больше с мамой. Кину мячик – принесет, но не отдаст, а ляжет рядом с ним и смотрит на меня, взглядом извиняясь.

Мама ввела Лолу в высшее собачье общество. Дамы с собачками созванивались и степенно прохаживались по окрестностям, спуская собак на клумбы. В свет принимались далеко не все. Лола слыла львицей и красавицей. Тут бы ей и познать «простое счастье материнства», но то нам было «не до щенков», то у Лолы гепатит, то у Лолы вывих, потом – опухоль, детородные органы пришлось удалить.

Лола стала странно пустая внутри, но чувствовала себя, возможно, хорошо. Никаких течек. Потеряла интерес к себе подобным.

Хотя во время болезни за ней большей частью ухаживал папа, и кормил ее тоже он, Лола страстно полюбила маму. Когда мама была дома, Лола хвостом ходила за ней по квартире. Когда мамы не было, Лола лежала под дверью и лизала мамины тапки. На звонок домофона реагировала беснованием. Дверь открывали, Лола летела вниз и поднималась с мамой в лифте. Нас с папой она никогда так не встречала.

В старости Лола сблизилась с папой. Мы решили, что папе надо больше бывать на воздухе, и как-то совсем перестали гулять с собакой. Папа гулял с ней безропотно, переживая то из-за мороза, то из-за жары или слякоти – Лола простудится, запарится, ноги промочит.

Она оглохла, ослепла, по лестнице поднималась ползком, но взять себя не давала. С трудом вставала, подволакивала задние лапы. Папа кормил ее лекарствами и разрабатывал диеты.

Мама советовала «усыпить и не мучить животное». Папа возмущался.

Однажды вечером начались судороги. Врач сказал, что она без сознания, и предложил усыпить, папа с негодованием отказался. Он просидел с ней всю ночь, следя, чтобы она ни обо что не ударилась в конвульсиях. Утром он их вызвал.

Его позвали. «Она живая!» «Нет, это судорога», – сказали палачи. Лола вильнула хвостом, задрожала и описалась.

Ее взяли за шкуру и положили в черный мешок. Впервые ее лапы взмыли над землей безо всякого сопротивления.

Но это уже была не Лола.