Текст книги "Луна на ощупь холодная (сборник)"

– Да тишь, бабка! Надюшка слушает!

Я увидела свою слабую улыбку в водительском зеркальце.

Дядя Володя сделал музыку погромче. Марго открыла глаза и прошептала:

– Папк, когда приедем?

– Скоро уже. Потерпи чуть-чуть.

– Не бойсь, Маргош, авось не будем по кругу, как Любка, гонять! – Опять Шура захихикала, заерзала, заметила упавшую сумку и не подняла. Бабушка и дядя Володя засмеялись.

– Расскажи, ба, как Любка гоняла.

– Да идишь ты!

– Ба, расскажи, Надюшка вон не знает.

– Да, – сказала бабушка, снимая и снова повязывая платок, – теперь что же: Любка еще с нами на пасеке была, и теперь что же, приехал к нам хтой-то из мужиков на мацикле, научили ее, а как становить – не показали. Любка перепужалась, носится кругами коло пруда. «Становите!» – орет. Ей кричат, как становить, а она с перепугу не понимает, что ли. Отец, Царство ему Небесное, кричит: «В воду! Давай в воду!» Она как дастся в пруд, мужики вынули.

– Да я был у вас, – сказал дядя Володя. – Она потом и на тракторе также, и опять при мне.

– Она уж либо замужем была?

– Да нет, кажись, вроде она у вас тогда еще не запивала.

– Не, не, она уж с Петькой начала, а после него и пошла – приучил пить да и бросил.

– Да кто сейчас не пьет?

– Дядя Сережа даже совсем, – ответила Шура.

Я кивнула.

Пруд за Домом, из которого зимой через пробитую бабушкой полынью выбрасывались на лед задыхающиеся рыбы, пруд, в котором утопился вместе с телегой и лошадью не захотевший умереть от рака сторож, пруд, по которому маленькая мама плавала в корыте, стал мелеть и мелеть; ключ, который бил где-то на дне и от ледяных струй которого дяде Васе сводило ноги, видимо, иссяк, ровные, как веки, берега смесили копытами совхозные коровы, а окончательно пруд погубили трактористы – слили в него солярку.

Теперь на голом дне наросла чахлая осока, и береговая трава растет желтая и сжуренная.

– То в Москве. А у нас? Ба Дунь, слыхала, Женька-то Дуськин совсем спился – с работы сняли, уже третий месяц сидит.

– Ах-ах! Это какой? На гармошке?

– Ну!

– Какой играл, а вы с Ритой только плясать, а он бросает?

– Он, он. Говорит мне тада: «Ну-ка, выдь на минутку, погуторим». Руки в брюки, идем – и все дела. Говорит мне: «Смотри! Как только ты с Риткой танцуешь – я гармонь бросаю!» Так ведь и не давал танцевать.

– Вся деревня поспилася, весь народ. – И бабушка глубоко, до хруста зевнула.

Ближе к Липецку дорога пошла большими плавными волнами – при спуске на первые несколько секунд захватывало дух, но совсем не сильно, как при приседании в начинающем движение лифте, а когда ползли наверх, было интересно смотреть в заднее стекло.

Марго оживилась, стала широко улыбаться и оказалась щербатой.

– Бабка, напомни карты купить! – сказала Шура.

– Контурные, что ли? Маргош, а тебе-то не надо? Слышь, чего папка спрашивает?

– Слышу. – И снова отвернулась к окну.

– Какие контурные? Играть! Наши истрепалися все – кончики бабка позагнула у картинок, чтобы от шиперок отличать.

– Пустомеля, ой пустомеля ты, девка. Не будет тебе пути, пропадешь! Ты играть не можешь – ты и намухлевала. Бабка, слава богу, уж сто лет как игрок, будто я тебя так не общелкаю!

– Хороший игрок! Хорошие игроки – всю жизнь дураки.

– Ну, пошло, пошло! Я как-то зимой к Василию зашел, – дядя Володя обернулся ко мне, показывая табак из дешевой папироски, налипший на десны, – сидят в зале, лупятся. «Какой счет?» – говорю. Сто шестьдесят на двести семьдесят, как-то так у них, картежницы.

– Чтоб я с бабкой еще играла?! За ней только смотри и смотри – то в битом роется: тузы ищет, то у нее было двенадцать карт, глядь – уж все кудай-то сбагрила, сидит зубами сверкает: четыре козыря у нее.

– Ой врунья, ой врунья. И здорова же ты, девка, врать. Ну кто так делает? Уж не ты ли? То на козыря она шиперки кидает, то подкинет чего – непонятно чего. Плохая такая игра.

За березовым столиком возле дома дяди Василия за день перебывает полсовхоза. Ребятишки вертятся там целыми днями – грызут семечки, швыряют линючие фантики от сосулек, жгут спички. Вечером сходятся туда бабки в галошах и тапках, с хворостинами – ждут, когда пастухи пригонят коров, стадо свернет с большака и захрустит копытами по гравию. С наступлением темноты за белым столиком собираются девушки – неприлично ведь приходить в клуб поодиночке. В тренировочных костюмах и лодочках, в джинсах и с перстнями, купленными в киосках в Москве и у цыганок на рынке в Липецке. Губы у девушек ровно, как по трафарету, накрашены фиолетовой помадой, пахнет лаком для волос, дезодорантами и самыми разными духами, слышится смех и мат.

Шура возвращается из клуба рано – натанцуется с подружками, пока старшие не пришли, пристукнет какого-нибудь мальчишку на год, на два помладше себя и идет домой, по пути обрывая чужие яблоки и закидывая их за ворот олимпийки.

Часто за столиком сидит бабушка в синем рабочем халате – у нее бессонница и болит грудь. Шура высыпает на стол яблоки, бабушка лезет в карман – там у нее крестик на грязной резинке, пристегнутый большой булавкой, мятые, сросшиеся с обертками ириски и карты.

Стол стоит как раз под фонарем, и на забор падают четкие полиграфические тени, карты придавлены зелеными яблоками.

– Ладно, бабка, пост скоро – ты ремень-то накинь.

– Иде ж?

– Бабка бестолковая! – Походя подняв сумку, Шура взялась за ремень и бросила его бабушке на колени.

– А зачем это?

– Если врежемся, стекло лобешником не просадишь. – Дядя Володя тоже перекинул ремень через себя, но пристегиваться не стал.

– Не выскочишь с ремнем-то этим – так и сгоришь, – сказала бабушка.

Шура захохотала громко и резко, жмурясь и зажимая рот ладонями, чтобы не плеваться.

– Во, сдурела девка.

– Укачало, что ли, Шурех?

– Вспомнила: кошка, ба, помнишь, в Новый год дождик сожрала. Гляжу, с двух концов торчит – и из рота, и из… – Шура захохотала еще громче.

– Тянули-то с какого конца? – спросил дядя Володя.

– Тянули! Отрезали тама и тама…

Гжельской коробочкой промелькнул пост ГАИ при въезде в город…

– Отвезем девок в «Сказку», а сами махнем на рынок, – сказал дядя Володя.

– Да будет тебе, «Сказку» какую-то, дураску, – возразила бабушка, – как их оставить, еще пристанет кто.

– Давайте все в «Сказку», а потом на рынок, – проныла Шура.

– Ну что их на рынке мучить-то? Маргошка вон раздергается… то, пап, купи, то купи. И Надюшка устанет. Уморилась, Надюш?

– Не-а…

– Ну как знаете. Смотрите, девки, не нахулюганьте тама. Шурка, ты вести себя не можешь – на Надюшку смотри, как она, так и ты.

Нас оставили в кафе с вентиляторами под потолком, с рисунками на больших витринах, с тюлевыми шторами на окнах и дверях – от мух – и с пустыми стаканами для салфеток на столиках. Бабушка сунула мне в руку несколько смятых десяток, свернутых трубочкой, зеленый «Москвич» развернулся и умчался по жаркой улице.

В «Сказке» было сонно и таинственно. Я чувствовала себя взрослой и волновалась: мне предстояло что-то покупать самой – деньги вспотели в руке.

Мы купили мороженого на бабушкины деньги – по три шарика каждого цвета, в металлических вазочках перед нами оплывали целые горки, сложенные из мягких глыбок каких-то неестественных пастельных цветов.

– Надь, тетя Рита тут училася, – сказала Шура, хлопая ложечкой у себя в вазочке.

– С моим папкой. – Марго через силу взяла в рот целую ложку мороженого, как едят суп или манную кашу.

– Ой, сказанула, прям никто не знал.

– Не знал! Надюшка не знала.

– Надюш, скажи: ты знала?

Мне стало жаль Марго.

– Не знала.

– Ну, я ж говорю.

– Ой, как важно знать, кто с мамкой твоей учился! Вот кто с моей мамкой учился? Не знаю. И ничё, живая. Я тоже тут буду учиться. – Шура глубоко погрузила ложку в мороженое и стала медленно ею двигать.

– Ой, врушка, а говорила, восемь классов кончать буду.

– Да я чего угодно могу сказать. Скажу семь, ты и поверишь.

– Семь – не поверю, а десять ты все равно не кончишь.

– А ты-то? Ты-то? – И спохватилась: – Захочу – кончу!

Я отодвинула от себя вазочку. Мороженого было еще так много, а его так уже не хотелось.

– И я не хочу, – сказала Марго.

А Шура истомилась, и ей хотелось вредничать.

– Хочешь? На еще! – И она шлепнула в Маргошину вазочку розово-салатный склизкий сгусток.

– Дура ты, Шур. – Марго хотела переправить сгусток обратно, но Шура убрала свою вазочку, и он шлепнулся на стол.

Зато я выловила кусочек желтой с бежевым шоколадным подтеком массы и бросила в Шурину креманку.

Минут через пять во всех вазочках было уже нечто похожее на выдавленную разноцветную зубную пасту, а на столе – длинные розовые лужицы с ровными краями.

От всего этого было неприятно, и вид продавщицы в белой наколке вызывал чувство смущения и вины.

Я сказала шепотом:

– Давайте убежим.

Шура и Марго пригнулись ко мне, как заговорщицы:

– А бабка приедя…

– А мы будем возле, на улице.

– Раз, два, три! – И Шура, загремев стулом, опрометью бросилась из кафе, Марго за ней, а я последняя – самая медлительная и нешустрая.

Мы запутались в тюлевой занавеси в дверях, вылетели на высокое облицованное кафелем крылечко. Солнце ударило в голову, показалось на мгновение зеленым. Шура, не глядя, перебежала пустынную улицу и закатилась от смеха на другой стороне, согнулась вдвое, сумку прижала к животу, и растрепанные волосы закрыли покрасневшее лицо.

Долго мы сидели на лавке на жаре, ошалевшие, сонные, с горячими от пота подошвами. Чесались вчерашние комариные укусы, Марго обрывала прозрачную мертвую кожицу с обгоревших плеч, Шура сколупнула болячку на локте и выдавливала маленькие капельки крови. И при взгляде на эти алые капельки становилось еще жарче.

Хотя мы только и ждали зеленого «Москвича» с его трещинами на стекле, с его сердечком, теснотой и дурным запахом, мы так отупели под конец, что даже и не заметили, как он появился, «зафурычил» перед нами, как дядя Володя распахнул нам дверцу, – мы посыпались на мягкое заднее сиденье, радуясь перемене, и забыли усталость и жажду от радости.

Бабушка купила эмалированное ведро, помидоры и маленькие бело-зеленые огурцы с горькой шкуркой и острыми бородавками. Ведро стояло у меня в ногах и больно врезалось краем чуть пониже колена. Мы грызли немытые огурцы, от них стягивало рот.

– Ну что, в «Детский мир», – говорил совсем глянцевый от пота дядя Володя, с темными пятнами на рубашке вокруг подмышек, – только заедем еще в одно место – хочу узнать, часы починить возьмутся или нет у них такой детали.

– Ну, парит, – сказала бабушка, – видно, гроза будет.

В «Ремонте часов» был обед. До открытия оставалось пятнадцать минут, и дядя Володя подошел было к киоску с козырьком, на котором стилизованными буквами было написано: «Пиво». Асфальт возле двух расшатанных стоек был в мокрых пятнах – от сдуваемой пены и плевков, потные, как и дядя Володя, мужчины стояли за стойками и в небольшой очереди к киоску.

В двух метрах от ларька был киоск «Спортлото», там продавались билеты лотереи «Спринт» по рублю. Я любила покупать их в Москве и стала рыться в сумке в поисках кошелька. Дядя Володя передумал пить пиво, видимо, поленился стоять в очереди или вспомнил пост ГАИ.

– Что, Надюш, сыграть хочешь? – Он полез в брючный карман за бумажником.

– Да у меня есть, не надо.

– Ничего, ничего. Дайте десять. Девчонки, смотрите.

И мы все трое стали жадно разрывать грязно-розовые бумажки, разворачивать, бросать безвыигрышные. Бабушка высунулась из машины:

– Что тама?

– Иди, бабка, сыграем с тобой.

– Это все, – бабушка махнула рукой, – ерунда, не хочу я.

– Рубль! Рубль! – закричала Шура и тут же поменяла выигравший билет на новый, безвыигрышный.

Все произошло так быстро, что никто и подумать ни о чем не успел: дядя Володя купил еще билетов на двадцать пять рублей и еще на пятьдесят, выигрывали по рублю, по три, по пять, я завизжала, запрыгала, затряслись у меня руки: «Двадцать пять! Дядя Володя! Двадцать пять!»

– Ага, по-крупному пошли!

Проиграли и эти двадцать пять, пустая мусорка у киоска наполнилась уже больше чем наполовину, дядя Володя стал малиновым, сердитым и уже не давал нам билеты – все разрывал сам, а мы, как голодные волчата, жадно смотрели на его руки – не пропустит ли выигрыш. Мужчины от пивного ларька сначала смотрели на нас с тревожным неодобрением, а потом и сами встали в очередь к нашему киоску – сначала за дядей Володей, как бы признавая в нем хозяина, а потом полезли без очереди, толпясь и переругиваясь. Дядя Володя еще посерьезнел, стал матерно покрикивать на соперников, бабушка вылезла из машины, жалобно звала:

– Дрын! А Дрын! Будя!

Но дядя Володя не отзывался. Разорванные билеты он бросал уже просто себе под ноги, даже не целясь в наполненную до краев мусорку.

Тираж кончился. Сказала об этом киоскерша, и тотчас прошел ажиотаж, пропали куда-то любители пива, только множество рваных бумажек было рассыпано по пыльному асфальту.

Дядя Володя засмеялся и хлопнул пустым бумажником по коленке:

– Эх, хвост-чешуя! Вот мотнул так мотнул.

– Наигралися, черти? – спросила уставшая бабушка.

– Па, в «Детский мир», – потянула Марго.

Дядя Володя, посмеиваясь, спокойно пошел к машине:

– Не, дочка, домой. Денег нету, все почти профигачили.

– Ах-ах-ах! – застонала бабушка, стала хвататься руками за свое потное лицо. – Рятуйте меня! Вот ума-то нету у мужика! Все просадил?

– Все, бабка.

– Все-все? Ох, Клавка тебе даст!

– А что мне Клавка? Не указ, – сказал дядя Володя и завел машину.

– Во, Маргарит, папка у тебя какой – и форму тебе, и портфель, и все…

– Ничего! Авось до осени далеко, успеем, да, Марго? У себя в Лебедяни купим.

Маргоша молчала. Шуре было немного неловко, но от вредности она сдавленно хихикала и шепнула мне, мучая рукой нижнюю губу:

– Из-за тебя все.

Дядя Володя, казалось, подсмеивался над собой и ни о чем не жалел, даже продекламировал чуть фальшивым голосом:

 
Не жалею, не зову, не плачу…
 

На совсем последние деньги он купил прямо через окно машины целый ящик мороженого – пломбир в стаканчиках по двадцать копеек. Стаканчики были все помятые, бледные, мокрые, с непропечатавшимися клеточками, кривые, туго набитые пломбиром, – он не возвышался над ними снежными горками, как тот, что продавался в ГУМе.

Картонную коробку поставили нам с Шурой на колени. Мы через силу съели по одному оползающему в руках мороженому, от него еще больше хотелось пить, липкие сладкие струйки текли по пыльным – то ли грязным, то ли загоревшим – рукам, капали на измученные юбки, на ведро с огурцами, на пол.

Все мороженое, один стаканчик за другим, съел дядя Володя. Он протягивал назад темную волосатую руку, и кто-нибудь из нас вкладывал в нее мягкий склизкий стаканчик. Пустую коробку дядя Володя сложил и взял к себе, а потом выбросил в окно. Коробка захлопала и с лету прижалась к лобовому стеклу белой малолитражки, которая шла на обгон. Водитель хотел избавиться от коробки, снизил скорость, завертел руль из стороны в сторону, высунулся в окно – пожилой, небритый, – заругался.

Все в зеленом «Москвиче» хохотали, дядя Володя закричал:

– Чего дергаешься? Так бузуй! Наградили! – Прибавил скорость, и малолитражка исчезла, шарахнулась куда-то вправо.

Жара одолевала. Даже сквозняк в машине не помогал – ветер был какой-то душный, лихорадочный, жирный.

– Вот я, как вёдро покупала, – сонно, оговорившись, начала рассказывать бабушка, – Громовых девку вспомнила. Ходит все, ведра покупает. Уж становить негде, а она все несет и несет – мерешшится ей, что все нету – прохудилися все. Сашка с продавщицей сговорился, чтоб та ей не продавала: нету, мол, все вышли, так Ольга с Лебедяни притаранила.

– Ку-ку девка, – сказала Шура.

– Какая она табе девка, ты ее парню ровесница, грубиянка ты.

– Как ты зовешь, так и я, сама грубиянка.

Шуру не слушали.

– Да, – сказал дядя Володя, – все-таки вот что любовь с людьми делает – вот ведь на самом деле рехнулся человек. Сашка тут, конечно, сам виноват: не надо было так ее мучить, женишься – женись, что испытания устраивать? Вот теперь носись то с ведрами, то еще чего, то в больницу вези…

Я смотрела через лобовое стекло на шоссе – впереди, почти у самого горизонта, видела огромную лужу. С радостью я представила, как мы напоремся на нее, как шваркнет справа и слева раздавшаяся вода, как тормознет наш «Москвич» и как покатится дальше, оставляя уже веселый черный след на пыльном сером шоссе.

Но мы ехали, а лужа все еще была далеко впереди – она блестела на солнце, и так хотелось самой прямо в одежде броситься в воду, почувствовать, как набухают, тяжелеют на ногах сползшие носки.

– Ух, какая лужа! – сказала Шура.

– Это не лужа, это мираж. – Дядя Володя оглянулся на нас из-за руля, улыбнулся – даже десны у него почему-то потемнели.

– Где, где мираж? – встрепенулась Марго.

– Какой такой мираж? – Бабушка тревожно заерзала, приготовилась испугаться.

– Да вон, воду видишь?

– Вижу.

– Откуда вода-то на дороге? Дождя ж не было? Блазнится от жары.

– Ой, штой-то будет. Это к худу блазнится, – застонала бабушка, – ты б не гнал, Дрын, полегонечку, а?

– Ба Ду…

– Ничего, бабка, с Богом, не боись, не разнесу.

– А то мне всегда к худу морок бывает. Вот как Отец-то нас в Грузию увозил – уж как не хотела я ехать, как не хотела. Только-только наладились, и корову было купили, как встал на своем – едем и едем.

– Заскучал дед, потянуло, конечно, на родное…

– Вот собралися, всё, сидим в пустом доме, подводу ждем. И слышу вдруг, на чердаке так-то тихохонько играет – курлы-курлы, вот есть такие, ручку крутить.

– Шарманки.

– Как на шарманках кто наигрывает, и грустно-грустно так, аж жуть меня взяла. И Отец было призадумался, загорился: «Знать, Дуня, не на добро едем». Може, одумался бы, да водовоз колокольцами загремел, стали вешши носить – и все смолкло. Так и промаялись мы там, и жизни нам не было, последнее растеряли и вернулись, – повысила голос бабушка. От ее рассказа стало жутко.

А лужа все не исчезала, только меняла очертания, и блеск ее казался неестественным – так блестит море на переливающихся календариках с японками в купальниках.

Не хотелось потерять это ощущение страшного и таинственного. Все ждали от бабушки продолжения рассказов, и она почувствовала это и, не торопясь, продолжала:

– Иные бабы брешут, плетут чего-ничего, а я – не, что было со мной, то и говорю, а чего не было – того не говорю. Теперь что же… в войну это было. Морозы стояли, и голодуха, а мы уж осиротели, я старшая. Все пишшат, есть хочут, а дома ни крошечки, страсть. Теребят меня за подол, пристали, убежала я от них в лес, забилася в чащу, легла в сугроб, думаю: «Нету больше моих сил, замерзну!» Мороз – аж треск по всей дебре идет, а на мне платочек плохонький да телогреечка рваненькая, рукавиц не было. Лежу, не движусь, и что за дела – не холодно мне ни капли, будто лето. «Нет, – думаю, – чтой-то тут не то, не велит Бог помирать». Глядь – звезда не звезда, ракета не ракета по небу пошла, туды, туды, за овраги. Любопытно мне сделалось – дай, думаю, погляжу, что там есть такое. Побежала к оврагу и аж от леса вижу – ташшится ктой-то на санях. Подъехал ближе – мужик, оказывается, знакомый. «Что, Дуня, – спрашивает, – ты тута?» – «Так, мол, и так, – отвечаю, – ребятишек кормить нечем, пошла (вру уже), может, Бог что пошлет нам, пишшу какую». – «И то, – говорит, – Бог вам послал – на, возьми». И дал мне картошек, штучек несколько, мерзлые такия, с гнильцой. Я скорее домой. Огня не было, так сырые и поели, с кожурками.

После паузы сказал дядя Володя:

– Это, бабка, такое бывает в минуты сильного душевного напряжения, что ни мороза, ни тяжести не чуешь. Вон как, говорят, старуха одна из пожара сундук выволокла и померла, а его потом мужики вшестером еле с места сволокли.

– Може, и так.

– Или вон взять Наташку вашу – как она снега рассекала, тоже в пальтишке одном, с «Победы» каждый вечер бузовала.

– Наташка да… на девку все дивовались – как ни сдерживали ее, каждый вечер к Яшке нашему припиралась, уж он и не знал, бедный, куды от ней и схорониться, – усмехнулась бабушка.

Шура делано засмеялась:

– А теперь Наташа не зная, куды от Яшки схорониться, как с топором-то нагряня!

– И то! Хотела – получила. Женила парня обманом, а теперь жалится. Всё поля мерила, придет по пояс в снегу, просохнет чуток – и назад. Яшка к ней иной раз и не выйдет, дай-кась Любка ее до поворота проводит!

Две большие птицы вылетели из посадок и тяжело, низко закружились в небе, казалось, что-то давит им на крылья, ровно распределяя вес.

– Кобчики кружат, – сказал дядя Володя.

Птицы зло и подавленно кричали. Одна резко развернулась и вдруг ударилась грудью в лобовое стекло. В машине стало сумрачно, большие крылья с черно-коричневыми крапинами распластались по трещинам, выступила темная кровь. Бабушка ахнула, Шура взвизгнула и лягнулась, дядя Володя выругался. Было странно, что птица разбилась и умерла, и еще более странно, что она так и осталась на стекле. Зеленый «Москвич» завилял на пустынном шоссе, птица чуть сползла набок, но не упала.

– Это дай-кась нам будет што, ой, молитеся, девки, – зашептала бабушка.

Дядя Володя включил «дворники», но они только размазали кровь. Машина резко затормозила, и мертвая птица медленно отвалилась, спинкой шлепнулась на капот, соскользнула на буфер.

– Капут, – сказал дядя Володя, – ну-ка, бабка, ножку, – взял с пола какую-то тряпку и хлопнул дверцей. Дядя Володя показал нам мертвую птицу – мы видели ее через темно-красные разводы на стекле – и бросил в кювет. Потом вытер кровь тряпкой и тоже бросил ее в кювет.

– Это она от солнца взбесилася, да, Надь? – спросила Шура.

Как страшно кричат эти кобчики в лесу, возле Дома, как смотрят они желтыми глазами с дедушкиной сосны. Там у них облюбован один сук – часто вечерами сидит на нем кобчик и сипит низким печальным голосом, глядя на полынь, проросшую на провалившейся крыше, на слепые окна с зубчиками побитых стекол, на потрескавшуюся, в зеленых пятнах, побелку.

Я налила воду в помятый жестяной таз, вынесла его на крыльцо, бросила носки в воду, посмотрела, как вздулись они серыми пузырями, медленно утопила. Мама сидит за столиком такая красивая, ничем не утомленная, рукой придерживает на коленях алый подол. А дядя Володя – весь потемневший, ссутулившийся, кудри его стали сальными от пота, и сложенные руки блестят. Дядя Володя говорит маме:

– Я понимаю, Рит, много вы не сможете, но по силам… Я отстроюсь – верну, ты меня знаешь.

Яблоко падает, ударяется о крышку улья. Жар уже сошел, и тепло, как в воде.

– Нет, Володь, – говорит мама. – Мы не настолько сейчас… обеспечены, что ли… так что прости. – И такой ровный, отдохнувший у нее голос.

Как утомился, как замучился дядя Володя, а им с Марго еще ехать домой, в Лебедянь…

Яблоки опять падают за домом. Может быть, это бабушка трясет для компота.

Шура, уже переодевшаяся, выходит с картами и с Маргошей, лезет на лавочку рядом с мамой.

– Теть Рит, ну сыграйте. Я с вами, а Марго с дядей Володей.

– Играйте без меня! – Мама встает, хрустит пальцами.

– Бабка, иди играть!

– Иду, иду! – Бабушка бежит из-за дома, согнулась, яблоки у нее в подоле.