Текст книги "Луна на ощупь холодная (сборник)"

Всю зиму Евдокия видела дурные сны о детях, об Отце. Она извелась, старуха золовка раздражала, от нее пахло погребом.

Весной Евдокия поехала за детьми. Они отвыкли. Вася смотрел на мать дико, Рита жестко, равнодушно. Твердила, что не бросит папу, что он старый и о нем надо заботиться.

Евдокия оставила дочь в Аллее, пошла по мокрому, ломкому снегу на «Культуру». Шла, ревела, ела снег, резала язык мелкими льдинками.

Во Льве она увидела темный дом, чахоточную золовку и Булыча с пожелтевшими от цигарки пальцами на здоровой руке. Она не замечала этого, глядя на все сквозь мечту о возвращенных детях, теперь увидела все как есть. Только в Курпинке любила она Булыча, во Льве он не был ей нужен.

Евдокия терпела неделю, зло плакала ночами.

Когда возвращалась домой, ручьи грызли снег и капель прицельно била Евдокию в обнажившуюся шею.

Булыч не понял внезапного предательства. Он ходил под окнами, неловко хрустели ветки, Иван Васильевич выбегал с ружьем. Евдокия сидела гордая, пережившая оскорбление – ведь Булыч оскорбил ее, не оправдав надежд, он подлец.

Булыч еще думал, что какие-то неизвестные ему обстоятельства заставили Евдокию вернуться. Но Евдокия была довольная, красивая, говорить не хотела.

Булыч так и не понял ее. Однажды он вышел на задний двор и взглянул на жену, кормящую кур. Колени крепкие, как капуста, вспомнил черную, ночную родинку на шее, Булычиха почувствовала взгляд, подняла кошачьи, как крыжовник, глаза, улыбнулась, сыпанула пшена мужу в лицо. В тот день они были счастливы, но уже никогда после.

Отец показал гнездо на акации. В нем лежали маленькие матовые яйца в крапинках, похожих на пробоины. Дети ходили смотреть. Это беспокоило Евдокию. Она заговаривала вечерами: «Птичек обижать – большой грех. Они Богу носят молитвы». От сына Садовника существование гнезда тревожно скрывали.

Птенцы вывелись днем – брат обнаружил их на вечернем смотре. Их было всего два – третье яйцо протухло, а четвертое раздавила сломанная ветром ветка.

Птенцы были противны – пульсирующие полужидкие сгустки, биение голубых и розовых жил, клокочущие красные горла.

Вася сразу выковырнул одного из гнезда – сгусток выскользнул у него из пальцев и повис на траве.

– Положи обратно! Не трогай их! Не трогай их! – Рите было и гадко и жалко – этот птенец умрет.

Вася уже поднял его.

– Я поиграю и положу! Поиграю – положу!

В ладонях, так, словно боясь пролить, брат унес птенца. Сутулясь, он бережно бежал в Аллею, там они развели костер, собирались печь картошку.

Оставшийся птенец растекся по гнезду, посмотрел в никуда жидким глазом.

Рита пошла за братом, села у растрепанного костра. Брат нянчил замученного птенца, качал его в ладонях, а над чернеющими липами всходила молочная луна.

– Хочешь подержать? На!

Вася положил птенца на руки сестре. Он был теплый, мерзкий и живой. Рита не поняла, зачем это сделала. Он не горел, а растаял – прошипело и стекло в угли.

– Дура! Ты злая! Что сделала! Верни птенца! Верни мне птенца!

Брат топал ногой, взрывая пепел, и потрясал кулаками, как однажды это делал Отец. Его лицо сморщилось и постарело.

У Риты ожил и сам собой задергался подбородок. Свело горло, девочка побежала в Сад и упала в недавно срубленный Садовником куст малины. Куст был еще душистым, и зеленые клопы еще не покинули его. Шипы тонко поцарапали лицо и шею девочки – сухие, острые, с загнутыми клювами.

Последний птенец умер ночью. Вася забрал гнездо и положил на подоконник. Из него полезли полчища насекомых – маленькие черные точки были хорошо видны на белом подоконнике, и мама выкинула гнездо с омерзением.

Любе оказалось по пути с соседом, шли низиной, по Дону, босиком, по кашице каштанового холодного пляжа, и в каждом шаге сначала в песке тонули пальцы, скрючившись сами собой, а потом медленно уходила пятка. От близкой воды тянулась тонкая полоска холода, иногда она касалась выпуклой косточки на сухой Любиной ступне. Слева от Любы шел молодой мужчина, ее ровесник, и она говорила с ним без жеманства, без тайного девичьего страха быть обиженной мужчиной, его словом, намеком. Она гордилась своим «старым» мужем-пьяницей – «бьет, гоняет» – настоящая жизнь взрослой, сильной, уверенной в себе женщины.

В реке дрожало столько острого блеска, будто вода полна стальных игл, острия поднимались из воды, тонули, и стрекозы кололи о них проволочные лапки.

Люба наступила на эмалированную, в радужной ржавчине мидию. Поцарапала ногу об острый край, и сосед понес Любу на руках. Он выбегал из оврага, чтобы не успеть устать, трава иссекла летящие Любины ноги, головка клевера, причинив боль, застряла между пальцами, Люба держала свои босоножки и ботинки соседа, старалась, чтобы обувь не била его по спине, но бесполезно. Это видели старухи, они сказали и свекрови и мужу.

Свекровь подслушивала, что ответит невестка, и, услыхав утвердительный ответ, решила не вступаться – «пусть поучит, поделом», – Люба солгала, ничего не было. Муж бил ее, в комнату из окна шел такой густой свет, что, казалось, у окна стоит кто-то, одетый в сияние дня. Дверь была заперта, свекровь раскаялась, ей стало страшно. Кусая костяшки пальцев так, как грызут твердые орехи, она созвала старух. Они вместе стучались в дверь и в высокое дребезжащее от стука окно.

Люба больше не вернулась туда, ее вещи забирала сестра. Сосед ждал ее после этого, но она не пришла, хотя и мечтала о нем. С каждым днем он терял в ее воображении черты, – она стыдилась своей лжи.

Был «музыкальный период»: Отец купил гитару, мандолину, балалайку, баян и флейту. Учились играть. Рите больше нравилась деревянная флейта, – она пахла копченой рыбой. От гитары и мандолины болели пальцы, на них не научились. Вася полюбил баян, его клавиши стучали как домино. А дядья приходили, и играли на балалайке, а Люба хотела второй раз выйти замуж и играла на гитаре в Саду, чтобы слышали экскаваторщики. Они строили Плотину. Поглядывая на мелькающую за деревьями безбровую красавицу, расквасили Дорогу, и развезли рыжую глину на колесах своих экскаваторов. Курпинка стонала от боли. Операция изуродовала край Аллеи, трава полегла от тяжелой глинистой грязи, лисы бежали. Барская Поляна гибла, малый противопожарный ров, доверху засыпанный гнилыми листьями, облегчил работу. Директор Дугин рыл пруд для разведения окуня.

В Курпинке не умолкала музыка.

Экскаваторщики жгли костры в Аллее и пели под гитару Любы, в Доме дядья Яша и Петя играли на балалайке и баяне и голосили:

 
Скоро я поеду на Луну,
Привезу себе красавицу жену!
Пусть она хрома, горбата,
Но червонцами богата,
Вот за это я ее люблю!
 

Сухорукий дядя Иван коленями сжимал Васю. Покрасневший мальчик вырывался и кричал:

– Я хочу играть! Хочу играть! Папа, скажи, чтобы я на баянчике!

– Потерпи, сынок, ты весь день будешь играть, а сейчас взрослые!

– Весь день будет долдонить, пока у матери голова не рассядет, – говорила Евдокия. Она закидывала инструменты подальше.

Сходили сумерки, белая клеенка на столе стала голубой, и в луже разлитой браги появилась бледная лунная дорожка.

Рита бродила по спящей пасеке, останавливалась у ульев и играла на флейте. Улей, у которого она стояла, начинал пробуждаться. Глухие пчелы гудели оттого, что чувствовали приближение человека. Рита слышала, как они, дуя во множество труб, пытаются повторить ее игру.

Она не замечала, что ходит под окнами Садовника.

Корнеич вышел:

– Дай сюда.

Не смог сломать об колено, наступил и разломил.

– Знаю ведь, нарочно будишь!

На следующий день Отец специально поехал в Лебедянь и купил другую, железную. У нее был острый звук, Рита ее не полюбила, но боялась обидеть Отца и сберегла на всю жизнь.

Мандолина осталась невостребованной и расклеилась под кроватью.

Дугин приехал на «Ниве» посмотреть пруд. С директором была старуха. В черном, неопрятная, с желтыми белками и грязной из-за примеси черных волос сединой. Она думала узреть руины белых колонн, как запомнила в детстве, но увидела огромную рваную яму, полную глинистой слизи и сукровицы почвы.

– Вы поезжайте, я побуду тут, – сказала она благородным голосом.

– А на чем поедете – подумали? Вот с ребятами на экскаваторе если только.

– Да-да, благодарю вас.

– Ножки не промочите.

– У меня надежная обувь, спасибо.

Елизавета Кирилловна де Хаан, урожденная Курпина, поспешила на поиски пруда с кирпичной купальней – там она плавала с сестрами, и их головки с убранными наверх волосами двигались над поверхностью воды плавно, едва заметными рывками, похожие на лилии.

Старуха морщилась и выставляла вперед руки, но ветки кустарника, задушившего вишняк, все равно царапали ее лицо.

Она вышла к лесному болоту с грудой замшелых кирпичей на размытом берегу. В развилке поваленной вишни сидел мальчик с баяном и помятой тетрадью – дядя Яша написал песни и каким пальцем какую клавишу нажимать.

– Ты изучаешь гармонию? – спросила Курпина.

– Это не гармонь, а баян.

– Ты мне не сыграешь какой-нибудь вальс?

– Я не знаю валей.

Мальчик смутился, начал, побагровев, какую-то песню, сбился и убежал.

Курпина ходила и плакала. В Аллее она прошла мимо красивой женщины с выщипанными бровями. Девушка сидела прямо на земле, вызолоченная пятнами света, летящими сквозь ветви лип, посаженных отцом Елизаветы Кирилловны, и музицировала. Она взглянула, поздоровалась и поспешно склонилась к гитаре.

Пару раз Елизавете Кирилловне показалось, что она видит девочку с огромными совиными глазами и чем-то матово-блестящим в руке, может быть, с ножом.

Рита бесшумно ходила за Курпиной, обгоняла ее и ждала впереди – легче наблюдать, стоя на месте, чем двигаясь.

Елизавета Кирилловна нашла ветлу, на которой повесился сторож Виктор Филиппович, когда сожгли усадьбу. Дугин рассказал ей, что спустя девять дней ветлу опалила молния, и теперь она скрипит в безветренную погоду, когда мимо проходит человек.

Ветла действительно жалобно заскрипела, когда приблизилась Елизавета Кирилловна. Старая женщина вспомнила, как шла по осенней Аллее, а Виктор Филиппович пятился впереди и разметал листья, нападавшие за ночь. Он широко и тяжело размахивал метлой, как будто косил, а сам смотрел на барышню и улыбался. Листья подпрыгивали разноцветными стаями то по одну сторону Аллеи, то по другую, вспыхивали на утреннем солнце, ложились и потухали.

Елизавета Кирилловна поговорила с ветлой, называя ее Виктором Филипповичем, и поплакала, и пошла дальше, обжигая землю слезами.

Она вышла к Дому – там ругались, кричали, играли на балалайке, весело, пьяно говорили и смеялись. Пошла по тропинке на пасеку, и в ногу ее ужалила пчела. Елизавета Кирилловна подумала, что змея, но тотчас заметила плоские голубые крыши ульев.

Она еще поблуждала по родной земле, слышала флейту, решила вернуться к Виктору Филипповичу.

Услыхала биение колокола, вспомнила «Клару Милич», поспешила, понимая, не верила, пока не увидела сквозящий блеск: мужик рубил ветлу. Верхние трухлявые слои были уже разрушены и рассыпаны вокруг, как перья, гладкая, почти зеркальная сердцевина оказалась суха, и топор звенел и упруго отскакивал, так что у Садовника чуть не вывихивалось плечо.

Экскаваторщики зашли к Отцу. Люба попросила старшую сестру получше их приветить и побольше выставить, чтобы проверить, не пьяница ли один, у которого у матери дом в Лебедяни.

Курпина и не поехала бы с ними – только хотела отпустить. Посмотрела на умершие до утра экскаваторы и пошла пешком, прочь, на ходу мерно крестя все направо, потом перед собой, налево.

Она шла через Молодой Сад, где когда-то гуляла и играла на мандолине.

На следующий день Рита нашла в Старом Саду агатовую сережку, черную и круглую, как зрачок в серебряной радужке.

Пруд был сделан, вода в нем была рыжая, мальки дохли и всплывали вверх белыми брюхами, похожие на глистов. Корм для них прел на глинистых берегах.

Новый муж Любы оказался пьяницей. Она пила с ним, чтобы ему доставалось меньше, и тоже привыкла.

За год вода ушла под землю, Плотина заросла, овраги по обе стороны ее углубились, лисы вернулись и поселились на Плотине.

Сосо написал, что горы в Грузии – золотые, надо все продать и срочно ехать. Отец решил съездить посмотреть, а если так – то вызвать всех.

Евдокия не поверила Сосо: «Отец скоро назад». Но садовничиха Валя сказала, что он не вернется – с Родины, от первенца не возвращаются. Тогда Евдокия перестала верить и в то, что будет писать, и засобиралась.

Она плакала, когда продавали корову, когда продавали поросят, когда резали кур (покупатель брал не кур, а «бой», и два петуха с отрубленными головами налетели друг на друга и подрались).

Кое-какую мебель купил Садовник, остальное снесли в его омшаник, и всем остальным Корнеич пользовался бесплатно.

На вокзал взялся отвезти водовоз, и пока его ждали, сидели на одеяльных тюках в комнате. В совхозе рассчитались, и комната уже была чужой. Она не стала больше от отсутствия мебели, как это бывает.

Вася давно уже говорил про Грузию, он понял, что он – грузин, и научился играть на баяне «Сулико» и носил нож в зубах; Рита сопротивлялась, когда ее называли грузинкой: «Я – русская. Я родилась здесь, поэтому – русская, курпинская», и ее дразнили «грузинкой». Брата дразнили «курносым» и «русаком».

Евдокия молчала, только вздыхала и покачивалась на узле, Отец трогал ее за руку: «Ничего, Дуня, ничего, устроимся. Что мы здесь в нищете? Надо ведь не о себе думать, о детях».

Рита возненавидела Сосо в первый же его приезд. Когда он нашел Отца и стал писать, она влюбилась в него – старший брат, у нее есть старший брат, грузин. Прислал карточку – оказался Раджем Капуром и Чарли Чаплином. А приехал – ростом еще ниже отца, дотянулся и поцеловал в губы. Она оскорбилась и убежала.

Сосо очень жаловался, тогда в Грузии жить было очень плохо; получили деньги за мед и дали ему, а теперь уже в Грузии стало хорошо. Сосо обещал все устроить, уже дом нашел – «долг платежом красен».

– Тише! – в полной тишине сказала Евдокия. – Что это есть?

Услышал и Отец. Сказал неуверенно:

– Шарманка. У Корнеича, что ли?

– Где шарманка? Па, какая шарманка?

– Тишь!

Рита вслушивалась с нарастающей тревогой. Тишина вдруг лопнула, и несчастная, безысходная, однообразная мелодия зазвучала громко, над самой головой, на чердаке, и железная рука сжала сердце девочки.

Вася заныл: «Почему я не слышу?» Услышал и заплакал: «Папа, я боюсь, не ходи на чердак!»

Отец полез с керосиновой лампой. Мать стояла на верхней ступеньке лестницы и смотрела, как Отец ходит, скрипя досками, и светит в углы в легком чердачном сумраке, где и так все видно.

Звучало с чердака, но не на чердаке. Только в комнате была слышна проклятая шарманка. Можно было выйти на улицу, не слушать, но они не выходили – это им игралось, и не слушать было еще страшнее.

Сидели, мама и брат плакали, а Отец и Рита, сжав губы, смотрели в щели крашеного пола.

Зашла Валя, спросила. Ей объяснили, путано, но без удивления в голосах. Она закрестилась и убежала, звала Корнеича. Он не пошел, только помедлил, проходя под окном.

Шарманка стала играть все тише, тише и совсем ушла.

– Ой, горе нам будет, ой, рятуйте, – пела Евдокия. Ждали чего-нибудь пострашнее, но приехал водовоз.

Ни тетки, ни дядья не пришли провожать – сестра и шурин заманили их в глушь, а сами уезжают куда получше.

Вышла Садовничиха с сыном, а Корнеич нет.

– Ушел в сад кудай-то, – сказала Валя.

Садовник праздновал победу – Курпинка досталась ему, пчеловодом выписал своего племянника. Корнеич лежал за домом, в вишняке, и плакал от счастья.

Евдокия поклонилась соседям, Дому и Саду.

Валя дала в дорогу конфеточек.

За год Сосо вытянул все деньги, через год вернулись.

Катины деньги сгнили – пластмассовая крышка стала прахом, купюры, смешавшись с землей, превратились в комок, напоминающий ожиревшее гусиное сердце. Это были три первых года, и Катя уже присмотрела дом, белый, умытый сиренью и черемухой. Теперь все отодвинулось. Катя повыла на огороде, как по мертвому, скорбь придала ей силы и заронила сомнения – деверь живет у Зины, у свекрови белки стали розовые, как лепестки вишни – бабы сказали, это от инсульта, скоро умрет – нужно ли искать чего-то, не найдено ли все – дом, муж, дочка с зубками, как у крольчонка. Катя стала внимательнее – она заметила и свои пальцы, морковные, вспухшие вокруг ногтей, и то, что старуха-свекровь раздражает ее, и то, что они с мужем никогда не разговаривают друг с другом, если нет хозяйственной надобности.

У Кати ушли гуси. Они так и заснули на пруду, холмистым островком в осоке, подойти к ним было трудно, – заболоченный берег пускал слюни. Ночь поднималась со дна пруда – в нем уже было черно, а на небе тускло мигала, рассасываясь, белая полоска.

У другого пруда муж мыл машину – Катя увидела синий задок ее кузова, решила подойти – пусть бы выгнал гусей на берег. Пошла тихо, поддаваясь тишине, только жерлянки укали в прудах, не нарушая безмолвия, как тиканье часов не нарушает течение вечности.

Катя услышала знакомый шорох копошащихся людей, подумала, кто бы это мог быть, и где же Витька, стала подкрадываться, следя за своей тенью, любопытство резало в животе.

Это была искровская Машка, Катя бросилась домой, будто супружеская измена гналась за ней. Катина тень испугала гусей, они с ором открыли ночную навигацию, расплескивая крыльями темноту.

Катя вбежала в дом, заперла дверь на замок и крюк, зарыдала в спальне. Ей казалось, она выплакивает многолетнюю слепоту.

Витька и Машка всегда были парой, им завидовали, они не знали несчастной любви, их свадьба давно входила в планы «Искры» и Кочетовки. Они поссорились из-за пустяка – Машка не захотела пойти в гости к Витькиной матери. Просто смутилась и потому не пошла, но мать готовилась к встрече с будущей невесткой – дымился горячим стол, нарядная старуха в серьгах пересаживалась с места на место и расправляла на коленях новое шершавое платье. Машка не пришла, старуха прослезилась, Витька был уязвлен. Он хотел, чтобы Машка извинилась перед его матерью, Машка возмутилась – она ни в чем не чувствовала себя виноватой. Витька был мрачен, никто не вставлял ромашек в его кудри. Старуха пыталась передать сыну свою неприязнь к девушке.

Не пригласил на проводы, не писал третий месяц. Машке не спалось, плакала, смотрела, приоткрыв шторку, на ночные облака, темные, копотные, как дым. Они то стояли на месте, почти не изменяясь, округлые, как взбитые подушки, то рвались и уносились быстро, как вода. Машка в темноте, чтобы не будить мать и сестру, написала письмо:

«Я знаю, что твои родные получают от тебя письма. Почему ты не пишешь мне письма? Я знаю, ты за что-то обиделся, но это люди хотят разлучить, а мы – посмотри в себя, как я смотрю в себя, – хотим быть вместе. Я люблю тебя по-старому. Нет, я обманула – еще сильнее. Напиши мне письмо. Ты не забыл меня, я знаю. Маша».

Витька ждал, хотел, чтобы написала первая. Он подумал, что выпал снег, нечистый, как зола – это пронеслась пыльная буря из одной степи в другую. Солдаты привыкли к тому, что белая пыль идет как снег, и буквы письма, оставленного на столе, бледнеют и исчезают под пухом пыли. Пыль была приправой для всех блюд, «не пиши ей сразу, пусть знает, пусть помучается», – говорили солдаты. Машка мучилась, корчась по ночам от душевной боли, как от боли в желудке. В сентябре она пошла в клуб, чтобы страдать меньше. Побледневшая, с углубившимися глазами, она, едва улыбаясь, танцевала с Гришкой. Между ними стояла стена перегара, Гришка выдыхал через плечо. Провожая, прижал девушку к забору и стал рвать ее, как разрывают кочаны для козлят, добираясь до кочерыжки. Машка яростно высвободилась и плюнула в лицо. Гришкина щетина расцарапала ей щеки.

Гришка всегда хотел ее, он травил Витьку скабрезными намеками, они ненавидели друг друга.

Теперь все знали: Витька бросил Машку, потому что она оскорбила его мать. «Машка либо загуляет, но хорошо, что ломается. Она смуглая, как будто выточена из дерева, и кожа ее припудрена темным пухом – как бывает человек слегка припудрен сажей, если на него дунул костер», – думал Гришка, и поэтическое продолжение циничной мысли поразило его самого.

Он просил прощения, трезвый он был забавным, приносил груши, измятые, будто их долго били, едва спелые орехи, ужа, словно сплетенного из атласных шнурков, – изо всех девушек только Машка его не боялась и сажала себе на голову траурным венчиком. Уж навел Гришку на размышления. В одно из воскресений он зашел к Машке и сказал, что нашел в логу интересную нору – «ктой-то там сидит, а кто?» Машка сказала, что сейчас определит, кто это, – по следам вокруг или как-нибудь еще.

Они пошли, на дичках теснились, разрывая листья, тяжелые невызревшие яблоки, утки с треском вылетали из мертвых разламывающихся камышей, воробьи позвякивали, лузгая головки сухого чертополоха. В логу с бьющимся сердцем ждал Гришкин товарищ. Он скрутил Машке руки собственной рубахой, но Гришка, нарушив уговор, не подпустил его – Машка оказалась девственницей. Это Гришке и в голову не приходило, он обратил товарища в бегство и упал на колени, заметив, какая холодная в логу земля. «Я ж люблю тебя, Маш, я жениться хочу, я ж тебе все делать буду, завтра же сватов».

В Машке никогда не было столько гордости и презрения, как тогда. Она не взглянула на Гришку и ушла, стесняясь яблонь, которые смотрели на нее, как Аргусы, вылупленными яблоками в ресницах предзакатного света.

Наташа выплеснула помои под ноги сватам, Машка сговорилась с бабкой насчет аборта, бабка донесла матери.

Мать заперла дверь и смотрела на дочь. Машка рассказала все, но в глазах матери это ее не оправдало.

– Не дам загубить младенчика! Ты виновата – зачем кудай-то пошла, когда у тебя жених есть? Шалава.

Машка вспыхнула, сдернула ходики за маятник, разбила.

– На большое счастье родить! Безотцовщину, чтобы все в глаза тыкали!

Мать потребовала выйти за Гришку – главное, чтобы ребенок родился в браке.

Влияние матери было огромным. Дочь согласилась под давлением, утешаясь соображениями мести – Витька не ответил на три письма.

На свадьбе родственницы невесты были мрачны как на поминках, на «горько» Машка не размыкала губ.

Прошла неделя, Машка получила письмо. Отдала его на хранение Наташе и отказала мужу в постели. Больше не писали друг другу – Машка не знала, что писать, Витька все узнал из писем матери.

Гришка пытался наладить отношения с женой, но Машка напрашивалась на ненависть – неделями ночевала у матери и сестры, еду готовила Гришкина одноглазая мать, Гришка пил, Машка сама провоцировала драки – всем хотела отомстить – и Гришке, и матери, и ребенку во чреве. Стала похожа на демона – угрюмая, черная, с бешеными воспаленными глазами.

Однажды весной Машка показала мужу единственное письмо. В саду, где они окапывали яблони – Машка решила показать еще утром, сходила за письмом к сестре, ждала, когда вспыхнет ненависть, письмо терло в лифе. Муж и жена работали молча. В разваленной земле попадались, как живые корни, яшмовые червяки. Оба были в отчаянии. Машка выкинула одного лопатой, хотела разрубить на несколько частей.

– Ты что делаешь, сука? Работай, не отлынивай, дрянь! – сказал Гришка. Этого было достаточно:

– Да кто ты такой, чтобы мне указывать?! Да Витька вернется – я тебя пошлю знаешь куда? Витька тебя убьет как собаку!

Они грязно ругались, вскопанная земля лежала вокруг черными розами, дождевые черви вились в рассыпчатых лепестках.

– С Витькой у меня все сговорено! На, смотри!

Гришка схватил ее, бросил на землю, рыхлую, как взошедшее тесто, ударил ногой, уже смягчая удар в ужасе трезвеющего убийцы, Машка вцепилась в ногу как зверек, обнимающий капкан, земля была такой черной, что кровь на ней оставалась невидимой. Машка потеряла ребенка, Гришка неделю не давал себе протрезветь, в субботу его зазвала опохмелиться теща – молча поставила перед ним стакан самогона, будто вонзила нож в столешницу.

В обед Гришка пил с товарищами, к ужину у него началась кровавая рвота, он лежал в предбаннике, на животе, судороги заставляли его пытаться встать на голову, береза трясла своей гривой за окном, тюлевая шторка фильтровала ее тень.

У мертвого руки так и остались скрючены, не знали, как приладить свечку, вдова и ее родственницы вели себя точно как на давешней свадьбе – сидели, опустив головы, сжав губы, не уронили ни слезы. Зато у Гришкиной матери слезы точились и из убитого, зажмуренного глаза, разбегаясь по морщинам так, будто плакало все ее лицо.

Плача в спальне, Катя услышала тяжелое, как бывает у больного во сне, дыхание. Над ней стояла свекровь с сонными от разлитой в них крови глазами.

– Все они кобели, – задыхаясь, сказала свекровь. – Не знала, что ли? Давно он гуляет от тебя, давно – а о разводе не заговаривает. Ты ему жена, хозяйка, он девочку жалеет – а та кто? Вертихвостка, тьфу! Не уйдет он от тебя, не боись, только в глаза ему этой пустышкой не тычь.

Старуха повернулась и, отдуваясь, как уставший пловец, пошла в свой угол. С тех пор она не покидала его.

Катя стыдилась перед людьми своей слепоты – все знали, все смеялись над ней, даже сестра.

Евдокия действительно знала, молчала, потому что боялась – сестра вернется в Курпинку, и теперь утешала, говорила: «Все гуляють, найди и ты мужичка», – и не могла сдержать усмешки – ей-то муж был верен.

Катя не подала виду, что знает об измене, обнаружившуюся беременность приняла как подарок Провидения. С первых месяцев она полюбила этого ребенка, незаметную рыбешку во чреве, чувствовала, что сын, говорила об этом мужу – двоих детей, сына, он не бросит, а будут и третий и четвертый – один за другим будут являться на свет маленькие защитники Кати, ее семьи, единственные союзники преданной всеми женщины.

Витьку беременность жены ввергла в уныние – он уже обдумывал, как скажет ей, как уйдет – Машка торопила. У него и раньше не хватало духу объясниться с женой, а теперь он знал, что и подавно не хватит. Катая дочку на плече с красным пятном, оставшимся после укуса любовницы, он мечтал о выкидыше.

Все эти годы Машке снилась беременность. Она потеряла способность к чадородию вместе с ребенком.

Из разговоров женщин Катя узнала, что искровская Машка очень суеверна – конечно, она и присушивает, и заговаривает как старуха, бегает вечерней зарей к бабке, босая, спешно идет по окраине села, озирается, шепчет, туман змеями выползает из посадок и оплетает Машкины ноги, как дым, по щиколотку.

Катя не верила в колдовство, она хотела только напугать Машку – ей казалось, что суеверный страх заставит эту женщину отступиться от чужого мужа. Катя насыпала мусор – щепки, скорлупу в Машкины следы на заднем дворе – узкие, с хорошо заметными только подковками круглых пяток, завязывала калитку атласной ленточкой – такими обшивают гробы, забрасывала в форточку лягушек.

Машка теряла самообладание – ей приходилось видеть порченых. Девочкой она ездила с матерью в монастырь – порченые с остекленелыми глазами падали в церкви и стучали зубами по каменным плитам, священник избивал их кропилом: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, встань!», брызги святой воды разлетались как прозрачные перья.

Машка не сомневалась, что это Катя наводит порчу, но у нее не было доказательств, Витька смеялся над суеверной любовницей.

У Кати рос живот, она хорошела, завивалась, Витька смирял себя мыслями о том, что смуглые быстро стареют, к тому же Машка без детей, хорошо встречаться и так, а там будь что будет.

Наташа с мужем перешла на новую квартиру, Машка осталась одна.

Она вырывала и бросала в печь седые волосы, по ночам жгла лампаду, курила ладан, атласная лента «Живый в помощи» перетерлась на ее груди. Однажды Машка, как обычно, оставила курящуюся кадильницу на подоконнике, но закрыла окно – от угара ее спасли соседи, увидели: в Машкином доме стоит серое, сложно сплетенное из волокон дыма облако, и подумали, что случился пожар. Машку вынесли и откачали, с тех пор ее тошнило от запаха ладана – это сказывалась порча.

Машка была в отчаянии, увидев случайно в «Искре» маленькую Ольгу – она на велосипеде приехала к подружке, – Машка зазвала ее к себе и дала девочке банку вишневого варенья.

– Скажи мамке, ей ваша тетя Дуня передает – пусть попробует, либо доварилось, либо нет.

Спицы девочкиного велосипеда зазвенели на крыльце как гусли – это кошка решила поточить когти.

Девочка все слово в слово передала матери, запросила варенья. «Да открой же да ешь», – Кате было хорошо, сегодня ребенок впервые задвигался во чреве, она содой перемывала тарелки, ставила на подоконник. В мокром солнце они казались наполненными новыми монетами, высыхали, монеты исчезали на глазах.

Дочка лизнула зеленоватый ободок банки, он был горек, она заплакала, Катя, догадываясь, сама тронула языком. На следующий день она, завернув банку в наволочку, поехала с дочкой и сестрой в Лебедянь, в милицию.

Машка узнала об этом на работе. В обед она развела в стакане самогона остатки крысиного яда, приготовленного некогда для свояка, и выпила. Вечером Витька нашел ее в комнате. В блевотине, пытаясь сдержать судороги, она грызла железную спинку материной кровати. Кровь из прокушенного языка окрасила атласную ленточку с молитвой, в кулаке Машка сжимала нательный крестик – шнурок душил ее. Так порченые корчились на церковном полу. Машкина мать смотрела с траурного портрета на агонию дочери, повторяющую агонию отравленного зятя.

Витька окунал голову возлюбленной в ведро с водой, подтащил тяжелеющую Машку к колонке, но не смог разжать ей зубы, чтобы напоить. Она умерла в его руках, вцепившись в него, будто хотела утащить с собой в могилу, и синяки, оставленные на предплечьях мертвыми пальцами, долго не сходили – Катя боялась смотреть на них в темноте.

Осенью она потеряла ребенка, из-за козы. Катя вышла в сад нарвать яблок для компота – молодая отвязавшаяся коза, заигрывая с женщиной, поддала ей сзади рогами. Катя упала на падалицы, коза убежала, испугавшись ее крика, запах прелых яблок и теплой сухой травы пронзил Катю одновременно с болью.

Сосед до смерти застегал козу, под вой матери и жены. Больше Катя забеременеть не могла. После смерти Машки Витька стал пьяницей. Ему случалось побивать Катю, она смело отвечала тем же, драчливость их была известна в округе.

Рита выписала по почте «Академический рисунок русских художников». Прислали обнаженную натуру Иванова. Подружка видела, – Рита не показывала, случайно; брат хвалился, почтальонша спросила, – и узнали все. В школе подходили: «Правда у тебя есть голые бабы, мужики?» «Отстаньте, нет у меня ничего!» Один прибежал из Шовского, глаза и прыщи у него пылали: «Продай!» Рита и показывать не стала.