Текст книги "Последняя Золушка"

Мир номер один. Реальность. Цветы и листья

– Вы не знаете, где они берут цветы? Ну, все это, что здесь расставлено, оно откуда берется?… Мне кажется, что ближайший цветочный магазин весьма неблизко…

– Должно быть, заказывают. – Кира пожимает плечами. – Машины доставки каждый день подъезжают. А вам что, необходим букет? – Она вдруг взглядывает на меня лукаво, словно говоря: «Ну ты и влип, бродяга, с этой Светой-Лючией!»

Да уж… моя прекрасная леди таки заманила меня в ловушку: уже пятый раз кряду я ужинаю не в столовке с вечно зудящей лампой, а за парадно накрытым столом, и это уже воспринимается и ею, и персоналом клуба как нечто само собой разумеющееся… да и мной тоже, чего греха таить! Серый Волк ловко щекочет мое самолюбие перышком тщеславия и лести, и с каждым вечером я словно на шаг приближаюсь… к какому-то краю… и еще отчего-то чувствую себя виноватым перед доктором Кирой… Почему? Ей я авансов точно не раздавал… да и что у нас было, кроме моих дурацких рассуждений и того самого вечера, вернее, утра, которое мы встретили бок о бок на скамейке в парке с двумя стаканчиками казенного кофе в руках?

Однако потом не последовало никакого продолжения… И опять – почему? Я заходил перед ужином, садился на самый край стула, словно очень торопился, вот-вот вскочу и убегу к мадам Серый Волк, словно мне до лампочки ее врачебные наставления – у меня есть занятия поинтереснее! Она же сухо и по-деловому, не отрывая взгляда от врачебной карточки – а тут на всех, хотя бы раз прихворнувших и воспользовавшихся услугами медчасти, заводят так называемые карточки, – проделывала все необходимое и так же сухо прощалась. И это меня даже устраивало. Устраивало до сегодняшнего утра, когда я встретил ее на дорожке в парке. И почувствовал, что должен… должен подарить ей цветы!

– Я хотел бы подарить цветы вам! – без обиняков поясняю я.

– О господи… – только и говорит она. – Зачем?!

– Помнится, вы сами сказали, что женщины тают, когда им преподносят букеты.

– Да?… – удивляется она еще больше. – Неужели я так… выразилась?

– Могу поклясться! У меня прекрасная память на цитаты… как вы могли заметить, когда мы с вами говорили о Пушкине. Так ведь?

– Ладно, верю… Но поясните, пожалуйста, то, чего я не в состоянии уразуметь: зачем вам врачиха бальзаковского возраста с букетом в руках?

– Я найду, что с ней делать, – бормочу я. Разговор внезапно приобретает опасное, но в то же время волнующее направление. – Итак, вы не подскажете, где я могу приобрести цветы? И какие именно вы любите?

– Вообще-то нам не положено брать подарки от клиентов, – качает она головой. Сегодня ее волосы снова стянуты в хвост – возможно, потому, что началось бабье лето и температура подскочила чуть не до июльской.

– Цветы – это не подарок. Знак внимания, не больше, – продолжаю настаивать я.

– А-а-а… поняла, – вдруг успокаивается она. – Поняла! Вам просто приспичило выразить мне свою благодарность! Вы же культурный человек, писатель! Не какой-нибудь биржевой маклер, железный арифмометр! Вам неудобно сунуть мне сотню в конверте – а эти суют даже и без конверта, это им раз плюнуть! Но вы не волнуйтесь, Лев, спасать болящих – это моя обязанность. Мне за это платят, причем весьма неплохо. Кстати, почему вы не зашли вчера вечером? Вы мне портите отчетность!

Вчера вечером синьора Лючия, как опытный вампир-наставник, ловко сцедила из меня все; я еле-еле доплелся к себе и рухнул как подкошенный, даже не обратив внимания на очередные листочки, лежащие на привычном месте. Их снова подсунули под дверь: продолжение истории девочки Мирабеллы… Интересно, молодые вампирши, ее питомицы, проделывают то же со своими собеседниками? И облизывают ли они свои соблазнительные губки после того, как жертва, так и не уразумев, что же с нею произошло, шатаясь, удаляется, а затем бухается на кровать и вырубается, словно от слоновьей дозы успокоительного? Странно лишь, что я проснулся утром таким бодрым и даже вышел на прогулку в парк! Я смотрю на ту, с которой действительно хотел бы проводить свои свободные вечера, и угрюмо сообщаю:

– Забыл. Наверное, потому что у меня нет ни сердца, ни души. А также этих самых… вен? артерий?… В которых давление. Да, а еще я хотел купить эту штуку, чтобы мерить самостоятельно, как вы советовали, но тоже не купил. Потому что тут поблизости магазинов нет, а просить, чтобы меня подкинули до города, не захотел. Своей машины у меня тоже нет. Финансово не дорос, да и не нужна, наверное… я человек до мозга костей городской. Правда, я мог бы угнать лошадь, но… наверняка я бы свалился с нее при первом же удобном для этой твари случае. И вообще, доверяю я только рейсовым автобусам.

Кира смеется. Она сегодня часто смеется. Наверное, это хорошо, и я, воодушевленный, продолжаю:

– Честно говоря, я не поехал за этим прибором, потому что я бездельник. Это вторая сильная сторона моей натуры после обжорства!

– Да что вы говорите?! – притворно изумляется Кира. – А тридцать два романа? Это вам не хухры-мухры и не кот начхал! Я литературно выражаюсь?

Она сияет глазами, волосами, лицом… Мне кажется, я никогда не видел, чтобы человек, а конкретно женщина, так преображался лишь оттого, что… нет, не льсти себе, Стасов! Доктор Кира радуется вовсе не твоей персоне – у нее просто хорошее настроение. От возвратившегося летнего тепла, наверняка последнего перед дождливой осенью и промозглой зимой, а, возможно, еще от чего-нибудь, о чем ты и понятия не имеешь со своей убогой писательской фантазией! Ну, может статься, она удачно избавила Серого Волка от глистов!

– Ага! – подтверждаю я. – Очень литературно! Ну и вы, прежде чем я подарю вам цветы, должны узнать обо мне кое-что еще! Я не намеревался никуда ехать, а хотел бездельничать. И бездельничал! А сегодня вдруг пожелал общаться с вами и дарить вам цветы! А также рассказывать истории. А если они у меня вдруг закончатся, я сочиню новые. Например, о Железном Арифмометре! Только я еще не помню случая, чтобы истории у меня заканчивались! – несколько более хвастливо, чем собирался, добавляю я, и она это замечает.

– Я не хочу цветов, – совершенно не по-женски заявляет она, и я сразу же вспоминаю последние пять дней, когда она едва замечала меня. А также то, чего бы никогда больше не хотел вспоминать: другую женщину и ее резкое: «Лева, как я объясню мужу происхождение цветов?» У нас была любовь без цветов… нет, не любовь. Связь. Секс. Потому что, когда женщина отказывается принять то, что ты просто жаждешь ей преподнести, никакой любви не выходит. Только связь. Роман в дешевой бумажной обложке. Нечто такое, что устраивает ее… и тебя, как ни противно в этом сознаваться. Но больше мне такого не хочется. «Я не Макс! – злобно кричу я внутреннему голосу, который строит глумливые рожи и издевательски пожимает плечами. – Не нужно отождествлять меня с Максом, который только рад сексу без обязательств, траху, перепихону и даже вот этому „я бы вдул“!»

Она смотрит на меня, и улыбка ее медленно гаснет. И вся она словно бы гаснет. И даже делает маленький шаг в сторону, чтобы разминуться со мной и отправиться куда-то… по своим делам… потому что она тут на работе, а у меня синекура… пустая болтовня с утра, пустая болтовня вечером… и ужин – тоже сплошь пустая болтовня. Под кулинарные изыски и такие вина, каких я в жизни больше не буду пить. Я… я не хочу так, но иначе почему-то не получается! «Романтика, – пакостно говорит голос внутри, – первый звоночек импотенции! А импотенция – она как гипертония, внезапна и беспощадна! Перепихнуться ему не хочется! – вторит этому паскудному, который внутри, обиженный Макс. – Простой трах его уже не устраивает! Ему теперь нужен трах со смыслом! С цветами! Га-га-га!» Эти двое внутри мерзко квохчут, пихаясь локтями, подмигивая друг другу и помирая со смеху, и в изнеможении бьют себя по ляжкам.

– Спасибо, – говорит между тем Кира и как-то странно на меня смотрит. – Спасибо, что вы хотите купить мне цветы, но… В кабинете они будут скучать, а в комнате быстро завянут, потому что я люблю открывать форточку. Тут уже начали топить, а теперь еще и лето вернулось! Так что мне все время жарко. А цветы, особенно розы, – они этого не любят!

«Ага, – думаю я, – вот что она, оказывается, обожает! Розы!» Наверное, я улыбаюсь, потому что она тоже начинает улыбаться мне в ответ и говорит:

– Но мы можем пойти погулять, только недалеко – вдруг мне позвонят? – и набрать листьев… если хотите. Они почти как цветы…

– Листьев?

Я озадачен, но она настаивает:

– Да, осенних листьев!

– И никуда нельзя уйти? То есть нам придется собирать листья на виду у всех… у этих?

– А что вас смущает? – спрашивает она таким же голосом, каким говорила та, другая, которая как раз НЕ ХОТЕЛА ни цветов, ни листьев… И я понимаю, что если сейчас не стану ничего делать, то… буду ходить по вечерам, после ужинов, с той, которую язык не поворачивался называть Лючией… И буду, отвернув лицо, подставлять руку, чтобы Кира измерила мне давление и скрупулезно, тоже не поднимая глаз, занесла данные сначала на бумагу, а потом в компьютер. Или наоборот. А потом… нет, не будет никакого потом, если я сейчас не нагнусь и не подниму с дорожки лист, весь лимонно-желтый, а затем еще один, охристо-золотой. И коричневый дубовый – такой плотный и кожисто-глянцевый, будто он не вырос на дереве, а был сделан по какой-то специальной технологии.

– Да! – говорит она и принимает от меня их по одному, еще и еще. – Вот так! Лучшее, что можно делать осенью, – это собирать листья и разговаривать. Вы будете говорить, а я – молчать. Потому что мы это хорошо умеем. Вы – говорить, а я – слушать.

Мир номер три. Прошлое. Белая ворона

– Надо верить в Бога! – говорит Алла торжественно.

Нас вывели на прогулку. Снег уже почти весь стаял, и мы бродим по площадке и маемся: делать на улице нечего, но раз в день нам положен свежий воздух. Алла говорит быстро и с придыханием, а я почти не слушаю, потому что слышу это все уже не в первый раз. Дети, как и старики, очень внушаемы, да и вообще как-то ближе к идее Бога, как мне кажется… теперь кажется. Когда я действительно часто и подолгу об этом размышляю. Однако в детстве, когда я только-только потеряла мать, впервые подверглась насилию и стала парией, я была очень обижена на того, кого Алла сейчас превозносила:

– …и он будет о нас заботиться, и сделает для нас все-все-все, надо только молиться! И верить! – горячо бормочет она. – Одна девочка молилась и верила, и за ней приехали ее родители! Которые ее потеряли!

– Как потеряли? – спрашиваю я, глядя сквозь прутья решетки на улицу. Там тоже ничего интересного: слякоть ранней весны и вдоль дороги глыбами ноздреватый, черный, умирающий снег.

– Они на вокзал приехали и потеряли! А ее цыгане забрали, а у цыган – милиция! И привезли сюда…

– Прямо сюда? – неожиданно проявляю интерес я.

– Да! – утверждает моя подружка. – Только это давно было… еще до тебя. И эта девочка очень молилась, и к ее маме во сне пришел ангел и сказал, где она! И они сразу утром сели на поезд и приехали сюда, а она вдруг видит из окна – мама и папа идут! А с ними – тот самый ангел… только его никто-никто не увидел, кроме той девочки! Потому что она верила!

Неожиданно мне тоже очень хочется уверовать в Бога и его ангелов и в то, что к девочке, которая, может быть, долго и тоскливо смотрела из того самого окна, что и я, действительно приехали мама и папа! Но я знаю, что папы у меня нет, а мама умерла… я сама это видела. И я до сих пор помню все – и жуткую, вязкую холодность маминой руки утром, когда я, проснувшись, за нее ухватилась, и ее не полностью закрытые веки… будто она просто притворялась, чтобы напугать меня, а сама исподтишка поглядывала, как я пытаюсь ее растормошить.

«Мама! – кричала я. – Мама! Мама, не надо! Не делай этого! Мне страшно… не надо!!!»

Мне становится так больно, что я зажимаю рот рукой… я чувствую, что сейчас тоже закричу, как тогда, и сдерживаюсь изо всех сил, но Алла истолковывает это по-своему:

– Да! – торжественно говорит она. – Ангел шел, и его никто не видел, кроме этой девочки, а потом только все увидели, что следы-то в ботинках от ворот – ну, мамы и папы, а рядом – босые! Это ангел шел! И все сразу поверили…

– Моя мама умерла… – зачем-то говорю я. Слова падают в никуда, будто пустые, скомканные бумажки, никому не нужные, ничего не содержащие…

– Если бы ты верила в Бога, – почти кричит Алла, – она бы не умерла! Да! Потому что у хороших девочек мамы не умирают!

Я в растерянности молчу, а потом спрашиваю:

– А твоя? Твоя мама ведь тоже умерла?

Алла захлебывается на полуслове, а потом вдруг сильно толкает меня в грудь.

– Ты дура! – визжит она. – Дура! Она не умерла – ее на небо взяли! Ангелы! А твоя умерла, умерла, как шлюха подзаборная! Проститутка! Вот кто она была! Я знаю!

Она еще раз сильно толкает меня, и я скольжу, не удерживаюсь на ногах и падаю. Падаю прямо в раскисший, полный воды снег, падаю с каким-то странным стуком, точно это не я, а просто кукла – негнущаяся, неживая… как мама! Ее рука точно так же не гнулась, когда я ее взяла!

Я ударяюсь всем телом о землю, покрытую мартовской снежной кашей пополам с грязью, хочу что-то выкрикнуть, но слова не идут из меня, а воздух почему-то не входит внутрь. Я, должно быть, выгляжу так ужасно, что Алла пятится, а потом начинает бежать – прямо в руки воспитательнице, которая тоже бежит, но не от меня, а ко мне. А я… я лежу на земле, но в то же время вижу все словно сверху, как будто забралась на крышу: себя в луже, маленькую, черную, с раскинутыми руками и ногами; Аллу, которая сейчас врежется воспитательнице в живот; всех остальных, которым происходящее не слишком интересно: «Подумаешь, Алка подралась с Косой!» Я вижу черных ворон на черном дереве и… маленького, прозрачного ангела на одной ветке с ними. Вороны его не видят, а я вижу. Он сидит, обхватив себя руками, потому что ему очень холодно. И еще: он действительно босой! Маленькие ступни с торчащими замерзшими пальчиками мерно покачиваются, будто он пытается соскользнуть с ветки, чтобы взлететь. Ангел был совсем не такой, какими их рисуют в книжках. Никаких нимбов и рубашек с кружевами… только плотно прижатые к телу иззябшие крылья, а тело все покрыто перьями, как у птицы… Наши глаза встретились – мои и ангела, – потому что я висела в воздухе прямо напротив. А внизу…

Внизу меня выхватили из лужи, поставили на ноги, тормошили, стряхивали воду, шлепали по щекам…

– Вечно с ней одни неприятности!

– Белая ворона! Белая ворона! – орали и визжали со всех сторон.

Я рывком втянула в легкие воздух – он вошел с каким-то странным свистом. Я уже не висела в воздухе. Мои два тела – то, странное, парящее, и это, тряпичное и вялое после падения, – соединились в одно. Воспитательница еще держала меня за плечи, но голова ее была повернута в сторону, куда смотрели все: на то самое дерево, где я увидела ангела.

Вороны были на месте. Ангел тоже был там… или… или нет?…

– Белая ворона! Белая ворона!..

Это был не ангел… просто одна из ворон оказалась очень странной… действительно белой! Она сидела на том самом месте, где только что покачивались босые ступни маленького ангела, сидела чуть поодаль от своих черных сотоварищей и грустно смотрела… прямо на меня! Она была не совсем белой, а чуть грязноватой, такой, как мартовский снег… и очень грустной. Потому что – я могла бы в этом поклясться даже сегодня – у нее были ЕГО глаза! Глаза моего ангела!

– Нет… – прошептала я. – Нет! Зачем вы меня обманываете?!.

Я не могла сформулировать, кто и в чем пытался меня обмануть, но твердо знала одно: меня точно обманывают. Пытаются сделать из меня что-то удобное всем. Потому что я была не такой, как другие; я выпирала из строя, состоявшего из красивых, или умных, или покладистых, послушных… У каждого было хоть какое-то достоинство, а у меня – лишь дурацкое имя и отвратительная внешность. Я слыла неряхой и меня невозможно было привести к общему знаменателю… За меня цеплялись все гребенки, которыми тут гребли… Я раздражала и выводила из себя всех… И теперь даже Алла, моя единственная подруга тут, не захочет со мной общаться!

– Попроси прощения у Мирабеллы и подай ей руку!

– Не буду… – Моя бывшая ночная собеседница набычилась и спрятала руки за спину. – Она сказала… она сказала, что Бога нет!

Я не говорила, что Бога нет, но не стала опровергать ее слова. Потому что чувствовала – в самое ближайшее время мне придется разбираться с этим самой. И еще: я видела ангела! Действительно видела!

– Белая ворона, – со вздохом вымолвила воспитательница, но смотрела она почему-то не на дерево, а на меня.

Мир номер один. Реальность. Творческие тупики

Я зачем-то еще раз перебрал лежащие на столе листки с распечатанным текстом. Я точно знал, что складывал их по мере, так сказать, поступления, но сейчас два фрагмента отсутствовали. Куда они делись? Между главами «Они все украли» и «Белая ворона» должны были лежать еще два… там, где описывалось самое тяжелое: наркотики, последовательное и ужасное превращение человека в нечто иное, наркозависимость, неразборчивая проституция, прямо на глазах у ребенка, который еще не понимал, ЧТО он, вернее, она видит… Когда происходит самое страшное и само понятие «мать» перестает действовать, когда уже НИЧЕГО не действует и остается только одно-единственное, без чего не можешь существовать, – ежедневная доза, щепотка порошка, укол, переносящий в иную реальность и превращающий в НЕчеловека…

Кто-то унес отсюда описание того, через что пришлось пройти девочке по имени Мирабелла… Но сейчас меня интересовали не особенности текста или его бьющая по нервам правдивость – я не понимал, КУДА исчезли сами страницы? И… и кого можно об этом спросить? Администратора? Горничную? Увидела, когда убиралась, и взяла почитать? Но персонал тут вышколен и дорожит своими высокооплачиваемыми местами. Вряд ли кто позволил бы себе такую вольность, пусть даже я не клиент, а приглашенный временный работник!

Я еще раз медленно раскладываю прочитанное, переводя взгляд с одной страницы на другую. Нет, я не ошибся! Все-таки этих глав нет! Сгребаю листки в кучу, потому что пора бежать на очередное занятие. Ничего… если это непонятное исчезновение не разъяснится, я всегда могу попросить распечатать еще раз…

– Вы сегодня были рассеянны, Лева!

Мы в библиотеке одни – я и Светлана, она же Лючия.

– Погода просто прекрасная! – говорит она мягко. – Может, пройдемся к озеру, если у вас нет других планов? Вы любите рыбачить?

– Нет, – сумрачно отвечаю я. Странная утренняя потеря никак не идет у меня из головы.

– А я люблю! – игриво говорит моя собеседница. – Люблю посидеть в хорошую погоду с удочкой, а также половить рыбку в ммм… мутной воде! – мурлычет она, словно сытая кошка. – Да! Именно так. – Она смеется, нет, скорее хихикает. – Сегодняшнее занятие о том, как преодолеть препятствия и вернуть вдохновение, было очень плодотворно, – замечает Светлана голосом генерального директора, поощряющего персонал. – А у вас лично тоже бывают творческие тупики? Когда муза уходит к другому? – Она снова хихикает, и на этот раз ее смех кажется мне просто омерзительным.

Творческий тупик у меня прямо сейчас. Однако Лючии, любительнице ловли в мутной воде, знать об этом совершенно не обязательно.

– Бывает, – стиснув зубы, любезно сознаюсь я. – Уходит. И именно к другому!

– А что ЛИЧНО ВЫ делаете в таком случае? Кроме тех советов, что были изложены?

Честно говоря, я не совсем понимаю, чего она хочет, эта назойливая дама, с которой вечером я наверняка снова буду ужинать! Потому что твердо пообещал ей это вчера! После того, как проводил Киру. Чего я сам хочу от Киры и что хочет от меня эта хихикающая особа, которая явно намеревается меня приручить? И зачем? Мы ведь с ней совсем разные, общего разве эти самые мастер-классы!

– Лично я в таких случаях пью водку и трахаюсь с первой попавшейся, той, что на все согласна! – вызывающе грубо говорю я, но она лишь продолжает издавать хихиканье, словно заводная.

– Заманчиво! – восклицает она. – А… а трахаетесь… – она словно пробует это слово на вкус, и оно ей явно нравится, – трахаетесь вы… в извращенной форме?

– По-простому, как матрос после шестимесячного воздержания. Без прелюдий. А потом сразу засыпаю! – отрубаю я, чтобы отвязаться.

– Ого! – почему-то восхищается Светочка-Лючия. – Воодушевляет! Так мы пойдем к озеру… господин матрос, сошедший на берег?

– Зачем? – Я наконец-то смотрю ей прямо в глаза. Невзирая на все демонстрируемое веселье, в них, оказывается, нет ни капли игривости.

– Вы мне нравитесь, – просто отвечает она. – Мне приятно бывать в вашем обществе. Даже когда вы говорите гадости.

Я не знаю, что на это ответить, поэтому говорю:

– Это у вас… гм… отпуск. А я собирался поработать.

Но она уже понимает, что я сдался. Что ж, вчера были листья и почти час какого-то упоительного отдохновения. А сегодня я – сошедший на берег матрос. И берег этот будет берегом здешнего озера… Ладно!

Мы не спеша бредем по тропинке вниз, мимо живописных в осеннем наряде величественных деревьев, и внезапно я осознаю, почему так себя веду и почему я здесь, в странном месте, где все переплелось: мое настоящее и чье-то прошлое. Реальность и вымысел. Подлинное и придуманное. Свое и чужое. Да я просто устал. Устал… Дошел до какой-то черты… Очень важной черты… но вряд ли преодолимой!

Я шел под руку с этой чужой женщиной, потому что не мог больше ничего. Я пропускал через себя чужое, потому что не осталось уже ничего своего. О чем стоило бы вспоминать. Что стоило бы бумаги, на которой будет напечатано. Я действительно оказался в тупике. Творческом. Нравственном. Личном. В ловушке. На самом дне. Мне нечего было сказать – и я не мог больше ничего, разве что писать сказки. Я доставал их из принтера, еще теплые, и откладывал в сторону. Не перечитывая. И даже не перелистывая… ни к чему. Потому что действительно было незачем. И восхищенные отзывы Киры были не в счет. Да и что она, эта лекарша, понимает в литературе?! В которой я СЛИШКОМ понимал!.. Но ничего не сделал… потому что был никем. Халтурщик-макулатурщик… Умеющий давать советы и красиво разглагольствовать… и больше ничего!

Мои же развеселые сказочки – это просто уход. Уход от действительности, которой я попросту боюсь. Даже не уход, нет! Бегство. В вымышленные миры, где я могу чувствовать себя не тем запутавшимся слабаком, который с собственным сыном видится раз в год, не человеком, не умеющим любить по-настоящему, не бывшим мужем двух женщин, которые слова доброго даже на моих похоронах у гроба не скажут… Нет, тут я был маг и волшебник! В сказках я ощущал себя всесильным. Я делал что хотел, я поворачивал сюжет в любую сторону. Вводил несовместимых персонажей, и они отлично у меня совмещались! Смешивал несмешиваемые ингредиенты и получал в итоге совершенно новое… Да, новое – но нужное ли? Да и кому это нужно? Однако я мало озадачивался этим вопросом, потому что в момент смешивания противоположностей и совмещения несовместимого я чувствовал себя всемогущим. Творцом. Потому что, в отличие от жизни, на бумаге я мог ВСЕ! Без напряга. И даже без волшебной палочки. Вообще без чего бы то ни было!

Вот почему меня туда так тянуло, в эти несуществующие миры. Потому что тут, среди НАСТОЯЩЕГО леса, я не мог ничего. Даже бросить эту навязчивую женщину и пойти в другую сторону. Я не мог этого сделать, потому что был никем. За все эти годы Макс забрал, высосал из меня все. Я был пустой оболочкой. Некий утешающий голос шептал: «Оболочка – она же сосуд. А пустой сосуд всегда бывает наполнен»! О, не всегда, мой хитроумный утешитель! Не всегда! Только когда и сам сосуд этого хочет! А я НЕ ХОТЕЛ.