Текст книги "Последняя Золушка"

Мир номер один. Реальность. Прорыв труб

Нужно было собираться, отрабатывать вечерний час, а я еще даже ужинать не ходил. Аппетита не было. Словно я раз и навсегда наелся приторным из остальных десяти сочинений о счастливом детстве. Еще немного, и меня стошнило бы на паркет тысячами порций мороженого вперемешку с частями кукол Барби и воздушными шарами из «Макдональдса». Пойти и прицепить объявление, что все отменяется? Потому что я не знаю, чему учить того, кто пишет лучше меня, а чувствует глубже? Ладно, допустим, мастерству ей еще учиться, но остальное!.. Вот сейчас пойду и повешу на двери честное: «Я испугался». Или: «Я подумал и решил – мне это больше не нужно»…

Я плелся к библиотеке, действительно имея в кармане чистый лист и маркер, а в голове – свое идиотское неврастеническое намерение, но осуществить эту глупость была не судьба.

«Уважаемые члены литературного общества и г. Стасов! Сегодняшние вечерние занятия отменяются по техническим причинам. Приносим извинения. Ваше время будет компенсировано. Администрация».

Я стоял и тупо смотрел на объявление. За массивной дверью взрыкивал перфоратор и смачно бил по железу молоток. Меня явно кто-то пожалел. «Уж не та ли вымышленная сиротка, которая сегодня так перебаламутила мою душу, теперь пошла на попятную и дает передохнуть?» Я криво усмехнулся мистическим предположениям, а затем скомкал в кармане несостоявшееся предупреждение.

На ужин подали ленивые вареники. Я был полностью созвучен с блюдом: ленив, бледен и медленно остывал. Персонал клуба уже отужинал; я сидел в дальнем углу в одиночестве и вяло дожевывал пластилинообразную массу. То ли сегодня дежурил другой повар, то ли нужно было винить настроение – но вареники не имели никакого вкуса. И проваливались в меня, словно камни. Я чувствовал себя пустым; из меня наконец изверглось без остатка мое обычное многословие, и я заталкивал в себя пластилин и молчал. Только жужжала в комнатушке без окон лампа дневного света под потолком. Имитация солнца прекрасно дополняла имитацию еды.

– Обломали бл…ям кайф! – внезапно послышался чей-то бас рядом. – Чего они там… книжки про это самое писать собираются, что ли? Х-хэ!

– Ага, – говорит второй, визгливый тенорок. – Писательницы, тля! Я бы той, что с сиськами, вдул! По всем правилам грамматики! Вали сразу две порции, – говорит он в окошко раздачи. – Заманались с этими вашими трубами! Как сезон начинается, так сразу и течет!

– Как у этих девок, – басит первый. – Снаружи – красота, а внутри так… гнилье одно!

– Да ладно, – говорит второй, – плевать! Я бы любой вдул!

– Ты любой и вдуваешь… какая даст. Люблю вареники! Хорошо тут готовят… и не жадные: отработал – кормят от пуза. Не то что у других: тормозок забыл, все – суши лапти…

– Видал, каких бабцов навезли? – все не может соскочить с темы визгливый. – Прям суки призовые! Я бы…

Я встаю и двигаю стулом. Кажется, мне уже всего достаточно: мертвого, мигающего света, пластилиновых вареников, этих двоих… Металлические ножки едут по плитке с теми же интонациями: «Мы-ы-ы бы вдул-и-и!..»

– А чего им сюда не ездить? Тут клиент прикормленный!..

– Я бы и рыбки заодно половил!

– Ну ты, бля, не сантехник, а чисто олигарх! – гогочет бас. – Прешь, аж тапки рвешь! Нас с тобой сюда только на амбразуры бросают…

– Я бы и на старую амбразуру согласился! Че там… еще вполне ниче!

– От она тебе точно не по рылу! – припечатывает бас.

Я хлопаю дверью. Я бы послушал еще, но чего там слушать?! Это бесконечное «я бы вдул» – тот же пластилин, только для мозгов. Внезапно я обнаруживаю, что забыл маркер, которым собирался написать объявление: «В связи с повышенной чувствительностью и омерзительным настроением г. Стасова все дальнейшие занятия приравниваются к прорыву труб!» Коротко и ясно. Я марширую к своему месту, стараясь не смотреть на жующую парочку, но все равно на них пялюсь. Парни как парни. Как я и предполагал, бас – постарше и посолиднее, тенор – вертлявый, бритый, броский, накачанный, с выглядывающими отовсюду татухами и в фирменном навороченном комбинезоне. Голливудский астронавт, да и только, минус, конечно, писклявый голосишко, но на это и дубляж имеется.

Я заталкиваю в карман маркер и обнаруживаю, что забыл отнести на раздачу грязное. Сгружаю все на поднос, боясь только одного: что эти двое снова заговорят и я швырну посудой им в лица. Без всякой на то причины. Просто в приступе накатившего неконтролируемого бешенства.

Лампа жужжит уже вовсе невыносимо. Слава богу, и визгливый татуированный астронавт, и его басовитый, словно шмель, напарник, молчат – оба поглощены поглощением. Молоток и перфоратор, бля! Трясущимися руками я просовываю поднос в щель раздачи и бегу к себе.

Сейчас я жалею только об одном: что в вестибюле, рядом с автоматом с кофе, не стоит также автомат с выпивкой, пусть даже и баснословно дорогой.

Однако у меня есть еще вариант: я залью весь сегодняшний неудавшийся день другим. Это другое уже бурлит во мне, словно возмущенный желудочный сок, который не в силах переварить вареничную замазку. Это Золушки, Золушки, Золушки… мои странные сказки! Пора выпускать в паре к Кларе Розу! А также знакомиться с мачехой… она же… нет, я не знаю пока, как ее назову. Возможно, Призовой Сукой. Или Старой Амбразурой… Или же у нее вовсе не будет имени. Потому что Мачеха – тоже имя. Даже больше, чем остальные.

Мир номер два. Вымысел. Навоз и холерический темперамент

– Не могу понять, почему у нас розы все время пропадают?

Все, кроме Золушки, сидели, сконфуженно пряча взгляды.

– По глазам вижу – твоих рук дело! – выкрикнула Мачеха. – И не надоело тебе?!

– Что – надоело?… – Золушка растерялась.

– Сажать их каждую неделю? Или ты от того, что родители деньги тратят, удовольствие получаешь?

– Дорогая… – примирительно взял скандалистку за руку муж, – ну не растут, плюнь тогда на эти розы, и все…

– Я лучше на вас всех плюну! Разом! Ты! Со своей рыбалкой! Что, другого места нет – червей копать, как только под розами?

Клара нервно зевнула и сказала:

– Спасибо за завтрак, мама, я пойду!

Роза, которая постоянно выкидывала в мамашины розы окурки, также почувствовала себя виноватой:

– О-о-чень все было вкусно… Я, пожалуй, разучу новую пьесу на клавесине.

– Сидеть, обе! – рявкнула нежная мать. – Клавесины отменяются! Вместе с клавикордами! А также с фисгармонией! Щас в питомник поедем, выберем сорок кустов!

– Да что их выбирать, – буркнула Роза, – ты ж всегда одни красные покупаешь!

– Не твое собачье дело! Чтоб через десять минут стояла готовая! И навозу заодно купим! И лопаты постоянно пропадают!

– Вот в навозе они как раз и живут… – задумчиво протянула Клара. – Червяки!

– Что?… – Любящая мамаша растерялась.

– Черви, говорю. В навозе. Огромные просто растут!

– Та-а-ак во-о-от оно что-о-о… Черви, значит!

– Я не рыл! – быстро сказал Лесник, муж своей жены, отчим Клары и Розы, отец Золушки, получивший за своей нервной женой немалое приданое с клавесином, клавикордами и всем прочим. – Я на рыбалку еще осенью ходил! Прошлой! И без червей! Только с динамитом! Вы это… езжайте, покупайте что хотите, денег я дам. А я на работу. Дело у меня. Вепрь у меня. Кабан то есть. Бесчинствует. Безобразничает во вверенном попечению…

– Ага! – припечатала Золушкина мачеха. – Теперь это называется кабан! Он, значит, роет?! И мои лопаты умыкает? И все розы в саду извел? А на самом деле кто? Кто?! Я выведу на чистую воду тех, кто свинячит! – завизжала она, и Клара демонстративно заткнула уши. «Интересно, почему он на ней женился? – неожиданно подумала она. – Что он в ней нашел? Да еще и с нами с Розкой в придачу! Вот выйду замуж за Принца, указом запрещу…»

– А ты чего расселась? – рявкнула на старшую мать. – Разинула варежку! Раззявила хлеборезку! Размечталась о кренделях небесных! А мне и дом веди, и за кабаном этим смотри, – она кивнула в сторону испуганно шарахнувшегося мужа, – чтоб прилично себя вел и при этом полцарства своим динамитом не разворотил, и о вас, дурах, думай! Замуж пристраивай! А вы носами крутите, вам только принцев подавай, не иначе! С утра до вечера верчусь: подай, прими, жарь, парь! Чтоб дом как у всех, чтоб не стыдно, чтоб полная чаша… А они сидят, будто так и надо! – Она бурно зарыдала.

– Холерический темперамент, – шепотом заметил Лесник, бочком пробираясь к выходу.

– Не плачьте, маменька! – кинулась Золушка. – Я все розы посажу, где и были! Все сорок кустов!

– Поговорите оба у меня! За что ж мне такое наказание, а?!

– Каждому дан такой крест, какой он в состоянии нести! – неожиданно бухнул истребитель кабанов. – Тебе – всех нас, мне – тебя! Выходит, я все и несу!

– Софист чертов! Хитрый, безнравственный негодяй! Истязатель живой природы! – Мачеха без сил брякнулась в кресло. – Я, я все в этом доме тащу на себе! Все кресты! И всё в гору! Уйду! Уйду от вас… пожалеете тогда!

– Не надо, маменька! – пролепетала Золушка. Ей было очень, очень жаль погибшие розы, мачеху, а также кабана, он же вепрь, участь которого, несомненно, была уже предрешена. Кларку и Розку тоже было жаль, но как-то меньше: они были бездельницы и пофигистки, к тому же не имевшие четких ориентиров в жизни, не то что она, Золушка! Кларка, правда, утверждала, что собирается выйти за Принца и править державой железной рукой, но Золушка считала, что у Кларки это пройдет. Да и Принц был так себе… надутое ничтожество в коротких штанишках! Ради такого не стоило и надрываться. А вот у нее самой цель была! Даже две цели! Нет, даже три! Первая – стать настоящим археологом, чтобы всякому-разному могла бумажку ткнуть: копаю, потому как имею право! И все что нашла – мое! Вторая цель – учредить в Лесу Музей Уникальных Артефактов. Которые сама же и найдет, конечно. А при музее – Полигон Уникальных Испытаний. Ужасно хотелось проверить, может, та волшебная палочка, что крестная отобрала, действовала еще! Но что она могла… без бумажки ты меньше чем Мальчик-с-пальчик, и прав у тебя с его… гм… скажем так, нос! Ну и последнее – Кларку и Розку пристроить. Это была сверхцель, необязательная, но весьма и очень желательная. Потому как маменьку жалко! Бьется она тут с ними, действительно бьется… с девушками вообще очень тяжело. Золушка посмотрела на себя в зеркало и вздохнула: особенно если их три и две из трех – это Клара и Роза!

Мир номер три. Прошлое. Косая обоссалась

Меня избили той же ночью. У меня не было денег, и я изо всех сил старалась смотреть им прямо в лица – чтобы мне поверили. Но из-за врожденного косоглазия это получалось из рук вон плохо.

– В глаза… в глаза, ты, сучка малолетняя, смотри, когда еще раз врать соберешься!

Да, и еще: меня звали Мирабелла. Алла была права – лучше бы я назвалась другим именем. Или просто половинкой имени. Мира. Или Белла. Или даже не имеющей ко мне никакого отношения Мариной… почему бы и нет?

Когда погасили свет, я вытянулась в холодной постели, неосторожно решив, что все уже позади: и допрос с пристрастием, и хмыканье, и тычки-щипки, заставлявшие меня вертеться волчком среди обступивших: «Ой, смотри… Мирабелла! Принцесса недорезанная! Из королевства косых зеркал, хи-хи-хи!..», «Лучше сама отдай. Найдем – хуже будет!..», «Ты чё такая страшная, уродка?!» – что продолжение этого отложено хотя бы до утра. А сейчас можно просто уснуть… или не уснуть – но просто лежать и чувствовать темноту еще одним, вторым, более спасительным, чем первое, одеялом…

Второе одеяло накинули, укрыв меня с головой, но это была отнюдь не темнота. Это было просто еще одно одеяло. Поверх которого посыпались уже настоящие удары, а не тычки исподтишка. Я охнула и закричала, но кусок тряпки впечатался мне в рот. Меня ткнули головой в подушку и крепко держали, пока чей-то кулак с жуткой монотонностью бил и бил по моим цыплячьим ребрам.

Я дергалась, пытаясь инстинктивно свернуться в клубок, вжать голову в колени, но два одеяла – мое, данное мне на все то время, что я буду здесь, время, которое, наверное, никогда, никогда, никогда не кончится!.. о господи… и я никогда, никогда, никогда отсюда не уйду! – и другое… Два этих чертовых одеяла словно тоже сговорились против, они не давали свернуться, уйти, укрыться – о, какой горький каламбур! – и меня поверх них, и сквозь них, и так, как будто их и вовсе не было, терзали, пинали в лицо, в голову, в живот, в то место, где прикреплялась моя вялая птичья шея… Кто-то хрипло выдыхал: «Н-на! н-на! н-на!..» Кто-то проехался кулаком по моим ощетинившимся позвонкам, кто-то ругался, ушибившись о мой же локоть, и наподдавал с новой силой… Меня рвали в лоскуты, хватали за руки и ноги, выворачивали, пытаясь сломать, пальцы, выдергивали через одеяла мои жидкие космы: не дала, так получи, получи, получи, получи!..

Это длилось бесконечно: сейчас я не просто вспоминаю – я пытаюсь передать весь свой детский ужас и длящийся, длящийся, длящийся без остановки кошмар одним длинным предложением. Я не знаю, как надо и можно ли так писать и как на это нововведение посмотрит литература – и нововведение ли это вообще? – но теперь, когда я мысленно снова оказалась в той спальне и хватаю ртом воздух, как и тогда, не в силах даже вдохнуть, мне плевать на все новшества и все каноны!!!

Я упала на пол, слюнявый комок одеяла вывалился из моего рта, но кричать я уже не могла… или же приняла их правила и попросту не посмела? Или подумала, что умираю, или потеряла сознание, или… или… или!..

Со мной происходило все это разом. Я лежала на полу. Второго одеяла не было. Мое – то, которое мне дали и за которое я должна была теперь отвечать: на постели нельзя было лежать днем, есть, играть, – это самое имущество, вверенное мне, было грязно, изорвано и мокро. Мерзко мокро. Потому что я описалась.

Скорчившись, я лежала мокрая и дрожащая, не в силах пошевелиться – от боли, от ужаса, со сломленным духом. У меня не было денег, чтобы им отдать, и меня звали Мирабелла. Я не умела смотреть людям в лицо, потому что мои глаза меня подводили. Как подвел только что мочевой пузырь.

Скрипнула дверь. Щелкнул выключатель. Под веками поплыли радужные круги – так сильно я их стиснула.

– Что тут у вас происходит?!

– Косая упала с кровати, – равнодушно сказал чей-то голос, а второй добавил:

– Похоже, она еще и обоссалась!

Мир номер один. Реальность. Возраст, в котором все начинается

– Извините, – сказал я, – простите… я понимаю, что очень поздно, но у меня очень болит голова, и мурашки по затылку бегают… И лекарств я почему-то никаких не взял… и не знаю, какие от этого… от мурашек… Вы не могли бы сказать куда, я мог бы подойти…

– Вы в каком номере? – быстро спросил голос в трубке. – Не нужно двигаться, я сама к вам подойду!

– Видите ли, я в служебном… который без номера… третий этаж, последняя дверь, в конце коридора… с видом на озеро, – зачем-то добавил я, хотя за окном была тьма кромешная, что было и неудивительно в третьем часу ночи.

– Так вы писатель? – спросил телефон.

– Ну… да.

– Пожалуйста, не вставайте и не делайте резких движений. Я знаю, где это. Сейчас я к вам поднимусь. Я сама открою дверь, у меня есть универсальный ключ!

Она явилась даже быстрее, чем я ожидал. Белый халат наброшен наспех, под ним – не то пижама, не то зеленая хирургическая роба, что под последней, я рассматривать не стал. Да и зрение, честно говоря, фокусировалось из рук вон плохо – то ли от головной боли, то ли еще от чего.

Вошедшая доктор стремительно распахнула объемистый саквояж:

– Голова давно болит? Не кружится, в глазах не двоится? Чувство онемения только в затылке? Руки, ноги не отказывали? Не нужно садиться, я все сделаю сама.

Стиснул руку манжет тонометра. Вот оно, оказывается, как правильно, когда у тебя мурашки в затылке: «чувство онемения»! В висках стучало тонко, резко и быстро: тинк-танк! тинк-танк! в затылок, уставший от мурашек, – в два раза медленнее, с потягом – та-а-анк! та-а-анк!

– Ого! – сказала докторица с универсальным ключом. – Двести на сто двадцать!

– Это много? – поинтересовался я, прорываясь через все «тинк-та-а-анк», как сквозь густую патоку.

– Даже слишком! Вот это под язык, – она ловко сунула мне таблетку, – и сейчас укольчики сделаем… Раньше гипертонические кризы бывали?

– Гипертония?… – недоверчиво протянул я. – Нет, такое в первый раз!

– Все когда-нибудь бывает в первый раз. Переворачивайтесь на живот, но не резко… ага, а теперь в ручку! Кулачок сожмите… можете отпускать. Таблетку рассосали?

– Да.

– Вот и славненько. Теперь будем ждать прихода! А пока расскажите-ка мне о себе…

– Я Стасов, – сказал я растерянно. – Лев… э-э-э… Вадимович. Писатель…

– Я знаю, что вы Стасов. – Круглосуточная доктор позволила себе улыбнуться. Улыбка у нее была… милая? Да, милая. И она шла к наспех собранным в хвост каштановым волосам, и явно восточного разреза глазам, и даже к салатовым просторным штанишкам, не доходившим до стройных щиколоток. – Вы мне лучше скажите, больной Стасов, вы сегодня крепкие напитки употребляли? Может быть, волновались? Неприятности? Стресс?

– Э-э-э… ничего такого, – промямлил я. Не считать же, в самом деле, стрессом прочтенные домашние работы? И тот листочек, не имеющий никакого отношения к легковесному заданию, которое они все отработали, и сдали, и забыли… и я забыл. И даже как-то уже немного отошел от шока: когда эту несчастную, косенькую Мирабеллу избили и она описалась. Одинокая, маленькая девчушка на холодном полу чужого дома… дома, к которому надо привыкать, несмотря на все то, что никак не давало это сделать: побои, ненависть, презрение, постоянную, изматывающую травлю…

Меня миновала чаша сия, хотя я сам был не похож на других мальчишек и частенько огребал за это по полной, – но шестилетняя девочка, одна-одинешенька, без родных и друзей?… Я вспомнил, как сегодня вечером все пытался и пытался заглянуть в глаза девушки-богомола, прочесть в них что-то… какую-то отгадку. Это не могла быть она – теперь я был в этом почти уверен, почти на все сто уверен! Оставались лишь какие-то доли процента, допустимая погрешность, но я хотел исключить и ее, и все исподтишка посматривал и посматривал… Ее глаза были безупречно красивы, словно отполированные серо-зеленые прозрачные камни. Они не косили. И отзеркаливали меня, не впуская никуда, даже в эти ничтожные, допустимые доли погрешности. Они были совершенны, эти глаза… совершенно непроницаемы!

– Незапланированные нагрузки?

О да! Весьма незапланированные… Как и этот листок, прикрепленный позади обязательного, ни к чему не обязывающего задания. Листок с еще одним мучительным рассказом, переданным с такой поразительной точностью, что у меня перехватило дыхание. Сзади, на чистой стороне листа с описанием сцены избиения было написано от руки: «Знаете, вы были правы – если начать, остановиться уже невозможно».

Еще я вспомнил предварившее все сегодняшнее: мерзкое жужжание бракованного дневного света, визг металлических ножек по плитке и это «я бы вдул», в одно мгновение взрезавшее какую-то важную грань, отделяющую прежнего меня от меня нынешнего, и вызвавшее обвал… обвал чего? Я не мог этого объяснить, я как будто перестал владеть связной речью – речью со всеми ее нюансами и тонкостями, где все регламентировано и разложено по полочкам, где мурашки – это не совсем онемение… Мурашки – это когда металлом по бетону, песком по стеклу, детским острым кулачком по детским же ощетинившимся ребрам… Гипертонический криз? Разве случается такое просто потому, что прочел какие-то распечатанные на принтере слова? Трудно поверить, особенно человеку профессии, так же строго регламентированной, точно сосчитавшей, сколько костей в скелете и через какое до секунды определенное время делится оплодотворенная клетка! Разве можно объяснить все это ей – этой, в белом халате, круглосуточной, безотказной, как хорошо отлаженный механизм, просыпающийся от малейшего толчка, кодовой фразы «у меня очень болит…». У меня действительно ОЧЕНЬ болело… болели все эти прочитанные СЛОВА, наверное, просто не умещавшиеся в моей голове, забитой скопившейся за годы тридцатью двумя томами спрессованной трухи! Поэтому стучало, болело, и сейчас мне помогут – выбросят, вычистят это вон… чтобы осталось только мое, привычное, чтобы больше никаких мурашек… никакого тягучего скрипа по стеклу, металла по бетону…

Боже, как хочется с кем-то об этом всем поговорить! Но я не стал даже пытаться что-то объяснять этой деловой колбасе с тонометром и кучей шприцов, заправленных панацеями на все случаи жизни и не-жизни. Хотя она вроде и должна понимать толк в границах живой и неживой материи, когда одно стремительно перетекает, превращается в другое?… – Я потряс головой, звон в которой постепенно сменялся просто однотонным гулом. Незапланированные нагрузки? Что все-таки на это ответить? И я сказал:

– Да вроде нет…

Ее это, похоже, вполне устроило.

– Бессонница? Спите хорошо?

– Сплю хорошо, – согласился я. – Разве что кофе пью многовато.

Она бросила взгляд на стопку использованных стаканчиков, вставленных один в другой, и припечатала:

– Ага! Это что, все за сегодняшний вечер?

– Ну… в общем-то, да.

– Угу… Как вас вообще на части не разнесло, удивляюсь! Кофе тут хороший, настоящий. С кофеином. Который в вашем случае должен быть строго дозированным!

– Бальзак тоже пил очень много кофе, – попытался оправдать свою жадность к халявным напиткам я.

– Я в курсе про Бальзака. Еще он страдал ожирением и очень мало двигался! Да и как писатель он мне не очень!

– Просто он уже не в тренде, как сейчас говорят. А вообще писатели все мало двигаются… мне так кажется… работа такая. И потом, вы сами сказали: лежите, не двигайтесь, – попытался пошутить я. Но она только хмыкнула, подняв вверх тонкого рисунка, но тоже какие-то восточные, как и глаза, брови и велела:

– Давайте померяем. Ага, уже лучше… верх сто семьдесят!

– А какой должен быть?

– А какое у вас рабочее давление? Знаете?

Я пожал плечами:

– Никогда не интересовался, наверное, как у всех…

– У всех – разное, – отрезала она, но затем смягчилась: – Вы совершенно себя запустили. Сердце, смотрю, тоже пошаливает. Сколько вам лет, Лев Вадимович Стасов?

– А это не праздный интерес? – Мне явно полегчало, если я уже зачем-то пытался флиртовать с салатовыми штанами.

– Совершенно не праздный, – заверила доктор с восточными корнями. Теперь эти корни явственно просматривались в изяществе ее пальцев с ненакрашенными, коротко остриженными ногтями, безупречно овальными. Голос же был, напротив, безо всяких скруглений – сплошь острые грани и углы. – Я должна заполнить карточку вызова.

– Сорок пять, – ответил я, глядя, как она споро собирает использованные шприцы и пустые ампулы.

– Обычно в этом возрасте все и начинается! – заверили меня.