Текст книги "Последняя Золушка"

Мир номер три. Прошлое. Я не хочу становиться взрослой

– Как тебя зовут? – мягко спрашивает женщина.

– Мирабелла… – тихо, едва слышно шепчу я.

– Какое красивое имя! – говорит она и мягко берет меня за руку. У нее все мягкое – пальцы, голос, взгляд и свитер, к которому я случайно прикасаюсь, тоже какой-то особенно мягкий. Комната же, в которой я стою, наоборот, вся жесткая. Твердая. Железная. С остро заточенными углами и режущим взгляд порядком. Здесь все разложено очень ровно, словно по линейке, и нигде ничего лишнего. Мы все, все до единого, боимся и комнату, и ее хозяйку. «Сейчас вот возьму за шиворот да к директору отведу!», «Если не прекратите орать, отправитесь в кабинет!», «Вы – да, да, вы двое… к директору давно ходили?»

Я ничего такого не сделала… но вот я тоже здесь. В той, что практически распоряжается нашими жизнями, словно мы ее подданные или крепостные, с виду ничего особенного: это женщина с пухлыми щеками и взглядом, который кажется немного сонным. Из острого у нее только ногти – они заостренные и длинные, и она постукивает ими по столу:

– Да… это наша Мирабелла! Она сирота… сиротка.

Я стою словно оглушенная, пытаясь расслышать то, что женщина с толстыми щеками говорит обо мне, но сердце отчего-то колотится так, что я почти ничего не могу разобрать:

…году… наследственность… родственников совсем… тем не менее… учится… другую?

Женщина с мягкими руками сжимает мою ладошку в своей и внезапно слух возвращается:

– Я не хочу… другую, – говорит она. – Мирабелла сейчас поедет ко мне в гости, правда? А завтра вечером я ее привезу.

– Хорошо, – со вздохом говорит директриса. – Только я обязана вас предупредить. У девочки есть одна дурная привычка…

Я закрываю глаза. Зажмуриваюсь крепко-крепко. Так, что под веками вспыхивают радужные кольца и взвиваются огненные шары. Я не хочу тут стоять и делать вид, что ничего не понимаю! «Они дети…». «Да говори что хочешь, они еще ничего не понимают!» Иногда мне хочется крикнуть: «Вы все дураки! А мы всё, всё понимаем!»

Взрослые – очень странные.

Взрослые на самом деле совсем не умные. Просто… просто им почему-то разрешают распоряжаться нами. Детьми.

Я не хочу становиться взрослой. Теткой с пухлыми щеками, пухлой головой с волосами, как белая мочалка, и пальцами-сосисками, из которых, словно когти хищной птицы, торчат кинжалы ногтей. Я не хочу тыкать такой же сосиской с когтем на конце в детей. Которые все уже понимают. Но которым нельзя об этом говорить. Даже друг с другом. Почему? На этот вопрос они никогда не отвечают. Быть может, потому что у них попросту нет ответов? Вместо ответа они могут на тебя накричать. Отвесить подзатыльник. Поставить в угол. Или сказать, что у тебя плохая наследственность. И что твоя мать была проституткой и ты обязательно станешь такой же. Они не всегда говорят это вслух. Но я СЛЫШУ. Все. Все слышу! И про наркотики. И что я – самая уродливая девочка на свете. И что у меня нет отца… и никогда не было. И что… что я писаюсь в кровать. Вот уже почти два года писаюсь в кровать. И поэтому меня никто не возьмет. Ни на выходные, ни на каникулы, ни тем более навсегда. Я еще долго буду жить тут… очень долго. Пока не вырасту. Но только я совсем не расту… Алла, с которой мы все-таки помирились, вдруг стала выше меня на полголовы. Она почти красивая. У нее всегда чистая постель, и от нее не пахнет, как от меня. Мы помирились, потому что я рассказала, что тоже видела ангела. Теперь у меня на шее крестик. По воскресеньям к нам приходит батюшка. Это такой человек, который может разговаривать с Богом. У него борода и усы, и тоже пухлые щеки, и пальцы-сосиски. Но… он не похож на нашу директрису. Я даже не хочу говорить, что он пухлый. Или толстый. Или жирный. Жирдяй, как кричат у нас вслед тем, кто ходит переваливаясь, не умеет бегать и очень много ест. Или не много ест, но отчего-то все равно толстый. Жиртрест. Сало-мясо-колбаса. Батюшка не такой. Он… он, наверное, совсем не такой, как все. Он расспрашивал меня про ангела и ни разу не перебил. И не сказал: «Ладно, кончай врать. Летала она! Никуда ты не летала. И не бывает никаких ангелов – ни нарисованных, ни в перьях. Ангелов вообще не бывает». Он слушал и кивал, а потом дал мне крестик. И сказал, чтобы я пока носила его просто так, а потом он меня окрестит. Когда ему дадут автобус для всех некрещеных деток. И что, когда он меня будет крестить, у меня будет другое имя. Потому что… – Тут батюшка запнулся и сказал почему-то шепотом, прямо мне в ухо: «Ты не обижайся, деточка, но нет такого имени – Мирабелла». А потом посмотрел на меня так, словно был виноват. Но я не обиделась. Я и сама хорошо знаю, что такого имени нет. Потому что Мирабелла – это что-то, не имеющее ко мне никакого отношения. Он один это понял – батюшка в длинном платье, которое называется смешным словом «ряса», и с усами. Я знаю, почему он понял – потому что сам тоже не слишком похож на взрослого. Батюшка рассказывает странные вещи, примерно как Алла. Когда он рассказывает, то смотрит на нас, будто ему неудобно за то, что он говорит: мы ведь понимаем, что такого никогда не могло бы случиться! Что на самом деле это все как в мультиках или сказках, но он считает, что это действительно было. Что действительно жил такой человек, который умел ходить по воде. Мне тоже часто снится удивительное – один раз приснилось, что я умею летать. Наверное, и тому человеку снилось, что по воде можно ходить. Он проснулся и стал всем рассказывать. Потому что не знал, что этого делать не нужно. И взрослые – те, которые совсем не умные, – над ним смеялись. И даже били его. И прибили его к кресту. Огромными гвоздями. Я зажмуриваюсь, потому что у меня просто свербит в тех местах, куда ему втыкали гвозди. И били по ним молотком. Я смотрю на свои ладони – они становятся красными. Тот, которого прибили к кресту, умер. Батюшка говорит, что все, кто умер, потом воскресают. Что раньше так не было, а потом тот, кто ходил по воде, Христос – вот как его звали – сделал, чтобы так стало. Я не понимаю, почему так. Воскреснуть – значит опять стать живым. Но моя мама не стала! И уже не станет, потому что ее закопали в землю! Одно дело – ходить по воде, и совсем другое – воскреснуть, если тебя закопали очень глубоко! Даже если ты оживешь, как оттуда вылезешь? Я все-таки думаю, что, если умер, это навсегда. Просто батюшка хочет сказать нам хорошее, потому что мы все действительно сироты… нет, не сиротки, как сладко сейчас выговорила пухлая тетка за столом, на котором все разложено по порядку, а просто сироты. Те, у которых никого нет. У которых все умерли. И их закопали в землю. Холодную землю, такую же, как за окном.

Женщина снова берет меня за руку и говорит:

– Это ничего. Все-таки мы попробуем!

Мир номер три. Вымысел. Дракон против наследников

– Папа, я решил завести себе ручного дракона! Круто, да? Ни у кого драконов нет, а у меня будет! Вот, прошу любить: мой ручной Дракон. Семнадцатый.

Ошибочно попавший в Лес SD4NBН 224286 si неловко мялся в дверях и переступал с ноги на ногу. Все вроде было хорошо, но… не совсем. Честно говоря, Дракону уже осточертело целыми днями перемывать горы грязной посуды, и это еще даже званые ужины пока не начинались! А что будет, когда объявят Большой бал и за стол неделю будут садиться не только Король, Принц и ближайшая свита, а, считай, все королевство?! Дракон поежился. Кухарка и та уже начала на него покрикивать. А из Леса SD4NBН 224286 sd до сих пор ни ответа, ни привета! Видно, сидят и радуются, спокойненько живут себе без положенного Дракона и в ус не дуют! Знай, балы задают, а он тут посуду моет! Вилка рыбная, вилка салатная, вилка для основного блюда! Ножи! Ложки! Фужеры! Три уже разбил! Получил от Обера нагоняй и от повара по шее… вот тебе и Дракон! Который обязан наводить страх и трепет и похищать Принцесс. Похитить тут, что ли, кого? Однако тогда могут не только по шее… могут и голову с плеч, за ними не заржавеет… ой!

– Да на кой он тебе, сынок?! – удивился Король. – Он и не огнедышащий совсем, ни летать даже, ничего такого! Только сервизы кокает и ножи куда-то пропадать стали!

Дракон потупился, хотя с ножами его вины не было.

– Тебе не тварей всяких непотребных заводить, тебе жениться надо! – Король даже притопнул. – И поскорее!

– Папа, да сколько ж об этом можно! Я не только не желаю жениться, но даже говорить об этом! И потом, я им полкоролевства, титул, дворец какой-никакой, а они мне что?

– Ну, у каждой девушки имеется кое-что интересное! – игриво сказал Король, по-прежнему игнорируя Дракона, сиротливо притулившегося в углу, хотя тема разговора разворачивалась в более чем приватную сторону.

– Что же? – саркастически осведомился Принц. – Я ей корону, а она мне, как ты изволишь выражаться, писечку?! Равноценный обмен, ничего не скажешь! Знаешь, папа, секс в наше время стал настолько доступным, что уже никого не интересует!

– Гм… неужели?… – промямлил Король, а Дракон Семнадцатый залился краской. По части секса он был еще девственником, чего немало стыдился.

– В наше время было иначе, – покачал головой глава государства. – А теперь, наверное, всех только и волнует, как пройти какой-нибудь тридцать второй уровень и не спалиться!

Однако Принц не обратил внимания на отпущенную шпильку и гнул свое:

– Так что ради чьей-то… чьих-то, скажем, весьма сомнительных прелестей я не намерен связывать себя глупыми обещаниями! Или того лучше: женишься, поедешь на охоту, потом возвращаешься – а в твоей постели какой-нибудь Серый Волк! Или Дракон ее похитил!

– Я по уставу только незамужних могу, – пискнул было Семнадцатый, но на него уже никто не обращал внимания. Потому что словесная баталия развернулась не на шутку.

– Нет уж, брак – это не мое! Да и потом, почему Принц обязательно должен жениться на какой-нибудь бесприданнице? Что это еще за порядки? Откуда они взялись? Я считаю, это нужно немедленно прекращать!

– Ну… у каждого Леса как исстари заведено… У нас это, так сказать, по умолчанию. – Короля явно смущали как смелые допущения, так и непреклонность отпрыска.

– И почему, например, я не могу жениться на какой-нибудь наследнице престола? Богатой и красивой и взять полцарства приданого к тому же? А? Молчишь? Потому что крыть нечем! А если не могу на богатой, то и вообще не буду!

– Сынок, да ты пойми, у каждой такой, какую ты тут расписал, свой Иван-дурак имеется! Или Финист там, Ясный Сокол… согласно штатной ведомости! Недаром говорят: суженого конем не объедешь, – наставительно изрек Король. – И у нас так же… как суждено – так и должно быть. Ну чего ты упрямишься? Ладно, хочешь Дракона завести, что ж… я не возражаю! Заводи! Хотя бюджет и так ни в какие рамки, но я уж как-нибудь сокращусь… ничего. Этот хоть ест немного… прокормим! Хоть завтра указ напишу, что у тебя теперь Дракон, только ты женись, а? Потому как твоя невеста – она не где-нибудь, где по полцарства кому попало раздают, дуракам там всяким… она тут! И потом, как ни ершись, а жениться рано или поздно придется. Только ежели сейчас, то возьмешь девку в самом соку, а потом что? Перестарки одни останутся! Женись, сынок, а? Честным пирком да за свадебку…

– Да на ком тут жениться, папа?! – в крайнем раздражении вскричал Принц. – Ну не на Кларке же с Розкой – дуры набитые, хоть в розницу, хоть оптом!

– А сестра ихняя? – горячо возгласил Король, от волнения допуская просторечие. – Золушка которая?

– Мы о ней уже говорили! – отрезал Принц. – Не далее как вчера! Хотя… она вроде ничего так… живенькая! Не дрыхнет двадцать четыре часа в сутки, как Спящая Красавица! И не сидит сиднем, как некоторые, и на горохе не спит, и голову потом не морочит… Только что-то она постоянно роет… ищет…

– И найдет! – горячо поддержал Король. – Значит, есть у девушки цель в жизни! И она ее таки сыщет! Так что, по рукам, сынок? Я тебе – Дракона, а ты мне – наследничков, а?

– То есть как – вы ему Дракона?! – наконец не выдержал Семнадцатый. – Я тут вам что?! Раб? Крепостной? Пустое место?! Что вы тут мною распоряжаетесь, как хотите, а?! – Он внезапно напрягся, набрал побольше воздуху, раскрыл рот… и испустил струю самого настоящего пламени.

– Ух ты! – сказал Принц. – Зашибись! Теперь точно не женюсь! На фига мне неизвестно какая жена, когда у меня теперь свой огнедышащий Дракон! Да еще и Семнадцатый!

Он крепко хлопнул опешившего от себя самого Дракона по плечу и поинтересовался:

– А еще разок сможешь?

Мир номер три. Прошлое. Сказка про буфет

– Нравится тебе у меня? – спрашивает женщина, когда я открываю глаза.

Она сидит на полу рядом с моей постелью, положив подбородок на край дивана. Ее лицо настолько близко, что я вижу родинку на ее веке, крохотную, незаметную и едва выпуклую – наверное, она и сама о ней не знает.

– Да, – очень тихо говорю я. Так тихо, что едва себя слышу, но она услышала. Она улыбается. Я тоже несмело улыбаюсь в ответ и вдруг ощущаю, что подо мной не мерзко, сыро и зябко, как всегда, а совершенно сухо! Сухо! И очень тепло… и постель пахнет приятно, какими-то цветами. И все такое мягкое… как и моя пижама. МОЯ пижама! И пусть она почти такая же, как и в доме, куда мне вечером придется вернуться, но все равно во сто… нет, в тысячу раз лучше!

Наверное, на моем лице написано смятение, потому что женщина протягивает руку и гладит меня по спутанным волосам:

– Ты не бойся… Ты, главное, ничего не бойся!

– Да, – говорю я, но неожиданно ощущаю, что очарование этого утра куда-то исчезло. Вот взяло и исчезло. Неизвестно куда и в один миг… И солнце уже не светит сквозь желтые шторы ярко и празднично, а едва сочится. И диванный ворс пробирается сквозь простыню и начинает колоть мои ступни. И трамвай на улице противно дребезжит по мокрым рельсам. И…

– Ты не думай, что вечером опять возвратишься ТУДА. Это ненадолго. Ты не переживай так, – отвернувшись, бормочет женщина, и я не сразу понимаю, что это она говорит не себе, а мне. – Мы… мы с тобой сильные. Мы сможем. Я… я буду к тебе приезжать каждую неделю. И брать на выходные домой… пока документы…

Домой. Она сказала – ДОМОЙ!

– …и даже среди недели, если будут отпускать. Или мы просто посидим немножко, но ты все равно будешь знать, что теперь у тебя есть… я. – Она запнулась. – Теперь у тебя есть Я! – с нажимом говорит та, что вчера привезла меня к себе, в эту большую квартиру, которую я еще толком всю и не видела. – А… а теперь давай подумаем, чего ты хочешь. Не будем сегодня никуда идти, тем более что на улице не слишком тепло и снова, кажется, собирается дождь. Давай просто посидим рядом и помечтаем, хорошо? Только сначала я тебя накормлю. Ты что больше любишь: кашу или яйцо?

– Творог, – сказала я, а она засмеялась:

– Вот видишь, я в тебе не ошиблась! Всю жизнь ты не будешь идти на поводу у событий, а станешь выбирать что-то свое, – загадочно сказала она, – и это в тебе самое удивительное! Но все равно сейчас придется есть кашу и яйцо. – Она сделала уморительно виноватое лицо, и я улыбнулась. Наверное, потому, что эта женщина мне нравилась. Нравилась ее птичья хрупкость и сложное, совсем не птичье имя – Матильда, хотя если произносить его так, как она сама называла себя – Тильда, то это было словно перепархивание с ветки на ветку… Тильда… тильда-тильда-тильда… или это что-то синичье? Мартовское? Так синицы зовут весну… или так летят капли с сосулек – звонко, расшибаясь о сияющие весенние лужи внизу…

– Пойдем, – позвала она. – Яйцо остынет!

Я сунула ноги в тапочки, восхищаясь их шелковистой новизной и тем, что и каша, и яйцо, которое не должно остыть, сварены специально для меня… и голосом, и лицом рядом, таким не похожим на мое, но… родным?

Внезапно я останавливаюсь как вкопанная.

Нет!

Не нужно!

Я не хочу. Я боюсь!

Я не могу идти к ней… Потому что я сто раз слышала такие истории. Когда детей из нашего дома брали и говорили, что навсегда, а потом они возвращались обратно. Иногда через неделю. Иногда через месяц, два и даже через полгода… Когда сначала их баловали и у них было все: теплое яйцо или творог, купленный специально для них… Игрушки… Книжки… И даже собственная комната! Со специальной мебелью! Одна такая девочка – очень красивая девочка, совсем не похожая на меня, – она очень долго лежала потом, уставившись в стенку, свернувшись и обхватив себя руками, и ни с кем не разговаривала, и молчала, и плакала… Каждую ночь мы слышали, как она плакала! Правда, потом она перестала, но уже была словно и не она, не такая… подменыш… Словно увезли одну девочку, а вернули совсем другую, волочащую ноги, огрызающуюся… Нет, я этого не хочу!

– Где же ты? – спросила Матильда, подошла и обняла меня за плечи. – Пойдем?

«Меня не берут навсегда, – сказала я себе. – Не навсегда – это, наверное, хорошо». Потому что сейчас можно спокойно съесть и яйцо, и кашу, и выпить чай с лимоном – все без обязательств… и никого не называть мамой… Главное – не смотреть в глаза, не привыкать и не обращать особого внимания на эту чужую женщину с птичьим-не-птичьим именем Тильда.

И можно сидеть на уже убранном диване, и болтать ногой, и слушать, как она зачем-то рассказывает мне, какой она была маленькой девочкой, и показывает очень старые фотографии… почти все черно-белые, неинтересные, с людьми, которых я совершенно не знаю. И они мне не нужны. Я никогда не видела… своих. А эти мне не нужны! Но я все равно смотрю. И даже… даже начинаю их узнавать!..

– А вот это мои мама и папа. А вот бабушка и дедушка. Дедушка преподавал в университете химию, это такая наука, ты потом будешь учить. А еще он писал сказки для моей мамы, когда она была такая, как ты. Они такие интересные, необычные! Совсем-совсем не такие, какие читают всем детям! А бабушка рисовала к ним картинки! Она не была профессиональным художником, она была врачом, но рисовала очень хорошо! Хочешь посмотреть? Ты же умеешь читать? Или давай я сама тебе почитаю?

– Я умею читать… – тихо говорю я. – И… я очень люблю рисовать.

Женщина по имени Тильда открывает большой старый шкаф, даже не шкаф, а целый дом: с толстыми гранеными стеклышками в дверцах, плотно приставленными одно к другому, с вырезанными цветами и листьями, а внизу – такие пупырчатые пузатые штуки. И удивительные, какие-то совершенно не мебельные ножки… ноги-лапы-листья! Я кошусь на этот шкаф-дом, если так можно сказать о моих неизвестно куда смотрящих глазах, потом осторожно провожу пальцем по резным завитушкам и вздыхаю от непонятного наслаждения: как красиво!

Тильда спрашивает:

– Нравится он тебе? Это очень старый буфет!

Ах вот оно что… эта штука называется буфет!

– Он как дом… – говорю я. – Вон там – окна… и даже крыша есть! Нет, не дом! Как дворец! Там должна жить принцесса, я знаю! Ваш дедушка… он писал сказки про этот буфет?

– Нет, про буфет он написать не успел, – весело отвечает Тильда. – Но идея мне очень нравится! Сейчас мы обязательно найдем эту книжку с картинками! А про буфет мы с тобой, пожалуй, когда-нибудь напишем сами!

Мир номер один. Реальность. Безопасный коридор полета

– Кир, – осторожно спрашиваю я, – к тебе можно забежать на минуточку? Очень надо.

– О господи, – раздраженно отвечает она в своей резко-непредсказуемой манере, – надеюсь, хотя бы с тобой все в порядке?

– А… а что случилось?

– С утра перелом… только зафиксировала и в город отправила – ну, на всякий случай, хотя там определенно все просто, без смещения, – и на тебе, сердечный приступ! Я же не кардиолог! Говорю, что надо к специалисту, – нет, уперлась, час с ней провозилась, не меньше, хотя, мне кажется, это была просто истерика. Прости… Так что ты хотел?

– У кого истерика? – почти ничего не поняв, спрашиваю я.

– Врачебная тайна! – отрезает она. – И так лишнего наговорила.

– Так я зайду? Если ты уже свободна? Или давай… пообедаем вместе?

– Лева, – она говорит, словно с трудом подбирает слова, – может, нам лучше не обедать вместе? Тем более что у тебя все в порядке. Да?…

Наверное, у нее усталость или плохое настроение. Не может же она взять и так просто меня отфутболить? Особенно после того, как мы с ней очень мило поболтали… нет, не то слово. Поговорили. Вот это – верно. И расстались если не лучшими друзьями… Нет, опять не то! Ладно, черт его знает, кем мы расстались, с этим я потом разберусь, но сейчас мне просто необходимо ее увидеть!

– Тогда считай, что у меня тоже сердечный приступ. Или истерика. Или то и другое вместе. Я зайду!

– Нет, не надо. Я сама зайду. Чуть позже… Хорошо?

Она, как всегда, игнорируя вежливые слова прощания, бросает трубку. Вот так, по-хирургически, лишних слов не надо. А надо просто бежать, когда кого-то привозят, и собирать по частям, и срочно резать или пришивать… Пришить, если неправильно отрезано, – такое возможно? Я спрошу у нее, я обязательно спрошу! Не сегодня, позже, но спрошу непременно! Потому… потому что со мной что-то неладно. Мне срочно надо отрезать ненужное… от себя… от своей жизни… Ладно, с этим мы тоже будем разбираться!

Я бросаю беглый взгляд на дверь в ванную – за ней в душевой кабине спрятан роскошный букет. Розы. Их запах просачивается даже сюда. Неожиданно я вспоминаю, как однажды, в припадке свежей ненависти к букетам подарил девушке кактус в горшке. Мы расстались буквально после первого свидания, но, возможно, он до сих пор процветает, мой внезапный колючий презент. Кактусы живучи. Они легко переживают приступы влюбленности и неприязни, им плевать, как вы здороваетесь и прощаетесь, плачете и смеетесь, им просто нужно немного солнца. Или много-много солнца? Я точно не помню. Знаю только, что они способны годами пылиться на каком-нибудь подоконнике или у компа и благоденствовать в безликих офисах с вертикальными, обязательно кремовыми жалюзи и сотней одинаковых корзин для бумаг. Интересно, почему так бывает: я забыл лицо девушки, но не забыл кактус? Как нес его, восхищаясь лаконичностью формы и тем, что колючки, оказывается, растут в строгом порядке!

Я не забыл кактус и сейчас мог бы написать о его жизни захватывающую историю! Потому как романисты не помнят девушек, которые умеют здороваться и прощаться. Им интереснее кактусы… Выходит, Кира кактус?! Да, неожиданно… но логично! Она вполне колючая и самостоятельная. Ну а я сказочник. Который идет налево – песнь заводит… Однако, сколько ни ходи налево, в итоге все равно движешься по кругу. И я до сих пор сижу на цепи у собственного дуба – неизлечимой графомании. Сижу и от скуки сочиняю, и рассказываю, и повествую… круг за кругом. Год за годом. Трачу собственную, настоящую жизнь на выдуманную, иллюзорную, призрачную имитацию. В то время когда мой собственный роман с жизнью сходит на нет…

«Стасов, пойми, тебе скоро полтинник! – восклицаю я не вслух, но яростно. – И кем ты стал?»

Мне нечего на это ответить. Потому что я действительно не знаю, кто я. Мое время ушло, а я остался. Как вечная игла для примуса в отсутствие каких-либо примусов.

Не знаю, до чего еще я бы додумался, но тут стучат: громко, повелительно. Так мог бы стучать кактус.

– Можно? – спрашивает Кира официальным тоном. Прикрывает за собой дверь и только потом улыбается.

– Привет! – говорю я.

– Привет… Ну и денек! Что у тебя случилось?

– Наверное, ничего, – я пожимаю плечами. – Но это и есть самое страшное! Со мной ничего не происходит… но у меня есть для тебя цветы!

Я иду в ванную и возвращаюсь с розами. Запах в комнате становится оглушительным.

– Ого! – восклицает Кира, и глаза у нее делаются огромными. – Ничего себе!

– Простите, доктор, что без упаковки и этих… ленточек. Знаешь, продавщицы в цветочных магазинах обычно завязывают цветы такими ленточками. А еще они очень любят распустить эти самые ленточки в вермишель, а потом р-р-раз! Делают ножницами спиральки. Наверное, считают, что это красиво. И когда они их делают, у меня просто мурашки бегут по коже. И сердце останавливается. Так что можно считать, я счастливо избежал приступа именно потому, что ленточек тут нет. От слова «совсем».

У нее становится озадаченный вид.

– Я не психоаналитик, но, похоже, у тебя проблемы или со срезанными цветами, или с продавщицами с ножницами!

– Спасибо, доктор Кира Фрейд! – Я криво усмехаюсь. – Ты хочешь сказать, что срезанные цветы – это либо покойники, либо похороненные мечты, так? А женщина с ножницами – символ кастрации. Хорошая парочка, нечего сказать! Утешила!

– Ого! – говорит Кира. – Да, действительно тяжелый день. Похоже, не у меня одной. Что случилось, Лева? – еще раз спрашивает она. – Да, и прости. Спасибо за цветы. Они прекрасны! Но только я ничего такого не имела в виду. Честно.

Внезапно мне хочется рассказать ей все: и что у меня кризис, и что к тому же я неизвестно зачем переспал со Светланой, которая, оказывается, хозяйка всему тут имеющемуся, включая даже и переломы, и сердечные приступы, и ту клумбу, что рано утром ободрали мы с охранником… Который, увидев меня в спортивных штанах, подошел подписать книгу. Разумеется, о Максе. Охранники читают книги только о Максах… или вообще не читают. И я, польщенный дурак, расписался и зачем-то попросил срезать розочку. В результате мы вдвоем с тем, кто был обязан бдить хозяйское добро, нанесли ему существенный урон. Хотя парень и говорил, что все равно садовник скоро все это срежет. Потому что осень и грядут морозы. И все такое. Это чтобы я не комплексовал. Потому как он сразу понял – роз мне нужно не одну. Их мне нужно много!

Он щелкал секатором – наверняка у него в дежурке этот секатор лежал не зря, потому как он тоже был Макс. А Максы – они такие, щелкают направо и налево! Но все больше налево, да. Это у нас с ними в крови… И потом, одной розочкой больше, одной меньше… то же и с женщинами. Но об этом я сейчас не хочу. И не буду!

Я протягивал Кире всю неправедную, колющуюся, словно кактус, и благоухающую, как парфюмерная лавка, флору и молчал. Хотя мне очень хотелось сказать, что она права: женщина с ножницами – несомненно, символ кастрации. Вот мужик с секатором – совсем другое. Это охота. На розы или на мамонта – все равно. Это миг торжества. Завершение корриды. Похищение сабинянок. И не имеет ничего общего с цепляющими, словно крючки, взглядами цветочниц, треском целлофана, и потом – бах! – неизбежными спиральками!..

Да, и я переспал со Светой. Светланой Владимировной. Хозяйкой. Или это она со мной переспала? Потому что я тоже имущество… движимое… а иногда – совершенно недвижимое. Особенно если перепью. Я был пьян… но это не оправдание. И я буду идиотом, если сейчас заговорю с Кирой об этом. Хотя мне очень хочется сказать, что я сам себя кастрировал. Когда сделал это просто так – взял, да и оттяпал часть души, ответственную за романтику. Потому что она ныла и болела… и требовала несбыточного. Небывалого. Которое все равно потом пришлось бы выбросить. Потому что оно всегда заканчивается. Вянет. Становится не тем, с чего началось, а просто покойником в целлофане. Потому что романтика всегда скатывается к пошлости. Я ненавижу пошлость… и я романтик. Совмещение несовместимого. Живых цветов, которые есть венец творения, и ленточек, закрученных в спирали. Киры и медицины. Бизнеса и порядочности. Жизни и сказок. Детей и детдомов. Только Лючия-Серый-Волк и была честной. Потому что она сразу обозначила вектор наших отношений. Как безопасный коридор полета: высота, время, маршрут. И ни разу меня ни в чем не упрекнула. И теперь я не знал, что с этим делать.

– Это тебе, – говорю я.

– Кажется, ты нашел цветочный магазин… и очень недалеко! – улыбается она.

– Вроде того.

– Кстати, а это тебе. Возвращаю сказку о Принце, который не желает жениться, потому что теперь у него есть Дракон. Весьма символично. И смешно. Только…

– Только – что? – спрашиваю я.

– Это ужасно, когда Принцы не женятся! – говорит она. – Это значит, что мир остается без надежды! Герр писатель, а не могли бы вы специально для меня подумать над этим эпизодом еще раз?

– Чтобы вернуть миру чаяния?

– Именно!

– Легко! – соглашаюсь я. – Заходите вечером, и я верну вам ваш мир починенным. Будет тикать как новенький! Обещаю.

– Вечером ты обычно занят… – Глаза у нее внезапно становятся официально-холодными: – Да и у меня работа… перемена погоды, наверное… и перемена сезона. У всех какие-то жалобы, словно это не пансионат и не гольф-клуб, а дом престарелых! Да и позвонить надо, выяснить, что там с этим переломом…

Мы стоим в комнате, принадлежащей Светлане Владимировне. СВ. Серому Волку. С розами, принадлежащими СВ. И даже вечера тут, на огороженной территории, с заборами и охраной, тоже отдают принадлежностью СВ! Но сами-то мы ей не принадлежим? Нам не страшен Серый Волк… И она нас не съест! Потому что мы – люди… живые… нас нельзя секатором, а потом – ножницами. А потом – в вазу. Потом – в урну.

– У меня сегодня совершенно свободный вечер! – с вызовом говорю я. – И завтра – тоже.

– Целых два свободных вечера! – восклицает Кира. В глазах у нее явная насмешка.

– Неужели этого мало?

– Пишите сказки, Лев… Вадимович! Я очень жду второй вариант.

Она поворачивается и уходит. Цветы остаются на моем столе.

И я снова не знаю, что со всем этим делать.