Текст книги "Кругами рая"

Глава тринадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ АНИСЬИЧА, ВКЛЮЧАЮЩЕЕ В СЕБЯ МИСТИЧЕСКОЕ ВИДЕНИЕ. ДОКТОР ЗАДАЕТ АНИСЬИЧУ ЦИНИЧНЫЕ ВОПРОСЫ, ОНИ ССОРЯТСЯ И ПО ОДНОМУ УХОДЯТ ДОГОНЯТЬСЯ, ТО ЕСТЬ ВЫПИВАТЬ

Философский склад ума начинал проявляться в Анисьиче к концу рассказа, где-то с первой рюмкой второй поллитры. Бывало, посещали его в этот момент и лирические видения, и даже мистические переживания. Но все это, к сожалению, в ущерб ясности изложения. А потому завершающая картина жизни Анисьича носила чисто виртуальный характер – каждый мог толковать ее по-своему.

Большую часть пути к черноморской жене Штучка проделал в самолете. До дома два часа предстояло добираться на поезде. Тут-то и посетило его видение…

Во всем вагоне, кроме него, были только железнодорожник с барсучьей щетиной, спавший на первой скамейке, да девушка в вишневом платье, чуть приподнятом в плечах и празднично вздымавшемся на груди лишним материалом. Девушка смотрела в окно, трогала пальцами волосы и разминала их, будто улучшала прическу. Красивая. Это «между прочим» (еще одна присказка Анисьича).

Поезд проехал первые городские кварталы, и утро в дымном грохоте розовых теней носилось по пустому вагону, влетая и вылетая в поднятые окна. Можно было бы уже выбросить в окно пустую бутылку, да при девушке неудобно.

И тут Штучке вдруг захотелось, чтобы на нем был гимназический мундир и фуражка с кокардой. Он даже испугался: с чего бы? Или, может, трубку закурить? Нащупал даже в кармане самоделку. Но в вагоне ведь курить не разрешается. И от этих непонятных и неисполнимых желаний Анисим Анисимович забеспокоился.

Девушка сидела гордо, нога на ногу, и несколько раз нетерпеливо взглянула на него. Штучка было дернулся от ее взгляда, но тут же снова вернулся к нему. И опять их глаза встретились. Он соскользнул глазами на свой несвежий пиджак, вспомнил, что некрасив, представил на кадыке загорелые морщины. Но в глазах девушки было так неправдоподобно много, что Штучка снова поднял голову. Засуетился, в общем. И вот, в этой своей суетливости, он то ли разглядел, то ли просто вдруг понял, что девушка – цыганка.

Сначала ему показалось, что цыганка смотрит на него нахально. Но было в ее глазах столько детского и, черт его знает, может, женского, отчего пошел у него мороз по коже. Сам Штучка объяснял этот феномен просто: отвык. Потому что бытие все-таки определяет. А поскольку бытие его было мерзко, то и разучился он реагировать правильно на простые предложения жизни.

Штучка никогда не видел таких цыганок. На пальце у девушки было темное янтарное колечко. Белые, будто накрахмаленные бантики шнурков на аккуратных ботинках. И это театральное платье, с утра…

Он стал придумывать правдоподобное объяснение. Что вот где-нибудь на улице увидел в толпе цыганок девочку молодой и богатый заместитель главного инженера, украл ее, воспитал, а потом сделал своей женой. Но вместо этого придумалась какая-то чепуха: что была она на каникулах (где? у кого?) и теперь снова возвращается на учебу в свой табор.

Потому что в светящихся глазах девушки было что-то непереносимое – какая-то древность, до блеска отмытая дождями. А иногда, напротив, казалось, что глаза эти только сегодня родились. И все время: что девушка хочет ему что-то сообщить, пророчество какое-то.

Анисьич собрался с духом и решил взгляда не отводить. Девушка тоже продолжала смотреть пристально. Потом едва заметно отрицательно покачала головой. Штучка не выдержал и отвернулся к окну.

Он стал водить пальцем по полям за окном, по небу и облакам, двигать пальцем вслед убегающему домику. Увлекся. А когда снова вернулся глазами в вагон, девушки не было. И спящего железнодорожника тоже. Один он был в вагоне.

Штучке стало жутко. Было в этом какое-то предзнаменование. И не надо было бы ему дальше ехать. Цыганка ясно дала понять, что ничего хорошего его в прежнем доме не ждет. А и сходить жалко. Такой путь проделал. Если по школьной карте – не меньше метра. А тут, стало быть, около сантиметра уже осталось. И потом: куда же тогда дальше?

Штучка замерз как-то разом и стал ждать, когда поезд прикатит его к конечной станции. Может быть, тогда он и разочаровался окончательно в возможности для него счастья.

* * *

Когда Анисьич подошел к концу повествования, наступило утро. Первыми проснулись птицы, они разбудили солнце, солнце принесло ветер, а от ветра пошли по земле новые мысли, истории и гримасы человеческих отношений. Хотя того, что случится здесь совсем скоро, никто, конечно, знать не мог.

– Анисьич, да она в тебя втюрилась с первого просмотра. Или ты в нее. Это без разницы, – подначивал доктор.

– Дурак ты и шелупень, – пробормотал Анисьич.

– Ну, что дальше-то было?

– А что дальше? Так все и получилось, как она сказала.

– Не приняла, значит, тебя женка?

– Это смотря кто кого не принял, так сказать!.. Вот дочка у нее… Да… Ангел! Ангелиссимо! За такую руку не жалко отдать.

– И ногу…

– Мразь ты подколесная, Женька. Мать твою жалею, а то убил бы.

– Убил бы! Не наотдыхался еще на нарах? Ладно, давай выпьем мировую. Я ведь тебя люблю по-своему. И потом, ты мне вроде как папа теперь. Папа, за что сидел-то?

– Такие вопросы человеку не задают, – отвечал Анисьич.

Из комнаты донесся голос проснувшейся или вовсе не спавшей Тамары Ильиничны:

– Евгений, перестань задавать свои циничные вопросы. Устал человек.

– Пойду освежусь, так сказать, – пробормотал Анисьич и, благодаря подоспевшей защите, по праву обиженного, тяжело покинул веранду.

– Освежится он. Как в парикмахерской: «Вас освежить или так пошпенделяете?» Интересно, что же в моем вопросе циничного, Тамара Ильинична? А если он человека убил?

– Всякое в жизни бывает. Надо быть очень злым, чтобы все время напоминать человеку о его вине. Ты-то всех помнишь, кого убил?

– Тамара Ильинична, вы бредите. Говорил, не надо после водки снотворное пить. Я, пожалуй, тоже пойду. Освежусь. Так сказать.

Глава четырнадцатая

УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ. АЛЕКСЕЙ УКАЛЫВАЕТСЯ О КАКТУС И, ПРЕОДОЛЕВАЯ СОН РАЗУМА, ИДЕТ ТУДА, ГДЕ ЕЩЕ НЕ БЫЛ. ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ

Было без пятнадцати пять, когда Алексей стал одеваться. Марина тут же вскочила и накинула халатик с зеркальными пуговицами, которые, казалось, прекратили свою ночную трансляцию.

Сторона была не солнечная, в полутьме он долго искал рубашку. Та накрыла собой кактус, стоявший около компьютера. Алексей не помнил о кактусе, укололся и замахал рукой, запричитал:

– Ах ты, блин!.. Пирог, торт, пицца, сельдерей, укроп, петрушка, самогон, мак, махорка, лук, порей, бигуди… Марш!

– Ты что? – прервала его Марина.

– О кактус твой укололся! – сказал Алексей.

– Я понимаю. А слова-то?..

– Ругаться не люблю. И отец всегда говорил, что утром надо подниматься в хорошем настроении.

– А я уж испугалась, что у тебя что-то с головкой приключилось.

Алексея подмывало сказать: «Головка знаешь у чего бывает?»

– Дай я тебе кровь высосу.

– Не надо. – Алексей вырвал руку.

– Кактус я специально поставила к компьютеру. Он здесь хорошо растет и излучение на себя оттягивает.

– Вот и пусть стоит. Так держать, старик!

– Бедненький. Дай пальчик поцелую, жадина.

– Ты знаешь, когда я был вегетарианцем…

– И долго ты был вегетарианцем?

– Два месяца. Поспи еще. Провожать не надо! – Алексей остановил порыв Марины и не без облегчения прикрыл за собой дверь в душную комнату. «Вот так, в принципе, мы тогда и расстались, – вспомнил он. – Примерно так, да».

* * *

Спать не хотелось, домой не хотелось. Алексей пошел в ту сторону поселка, где еще не был.

Шлак отсырел за ночь, и Алексею казалось, что кто-то старенький и ранний завтракал в такт его шагам на одной из этих веранд полезным редисом. Сегодня и ему предстояло топить углем.

Последний раз Алексей занимался этим в армии, когда нес караульную службу в буфете части. Собственно, служба в том и состояла, чтобы с ночи раскочегарить печку. Безутешное, надо сказать, дело. Пробуждает мысль о тщете коммунистического труда, который полностью уходит на самовоспроизводство жизни. Многие с тяготой этой мысли не справлялись. Были случаи самоубийства и беспорядочной пальбы по вчерашним товарищам. Алексей читал между загрузками печи Зощенко и этим только усугублял положение – неприятная, ненатуральная получалась компания.

– Я не молод, не свеж, не влюблен, – напевал он, сворачивая с дорожки на дорожку. И через минуту снова: – Я не молод, не свеж, не влюблен… – никак не мог съехать с мотивчика, что свидетельствовало о продолжающемся сне разума.

Поселок разрастался и напоминал уже окраины городка: кольцо автобусного маршрута, проходящего по Приморскому шоссе, домик с надписью «Шиномонтаж», магазинчики, около которых спали, свернувшись калачиком, собаки и разгуливали пыльные куры, ветеринарная клиника. Навстречу под присмотром мальчика с палкой прошло грозное стадо коров, оставляя после себя солнечные клубы. Из клубов появилось вдруг голое, стеклянное здание Дома культуры с февральским козырьком крыши и законсервированным сумраком внутри, в котором, должно быть, плавали рыбы.

Цивилизация все больше прорастала сквозь почти пасторальный пейзаж, и в Алексея возвращалась привычная тревога. Он проверил рукой прическу и, обреченный на легкую, городскую уже походку, пошел дальше.

Впереди послышалась кафе-закусочная музыка колеса обозрения.

«Интересно, с кем Марина прижила Ксюшу?» – подумал Алексей. Неужели Ксюша – плод пылкой, неизвестной ему любви? Но тогда она пылала где-то рядом, а он не заметил?

Не буду больше думать, решил Гриня. Зачем? Почему? В чем выгода? Фатальность или игра? К черту! Прожил без этого большую часть жизни, поздно начинать.

Однако в нем дремал способный, как потом выяснилось, детектив, о бездельном постояльстве которого он почти не подозревал. Но срок пришел, он открыл глаза, потом открыл глаза Грине.

Гриня не стал от этого счастливее. Драгоценному простодушию, которое подарила ему природа, был нанесен ущерб.

Машина пошла раскручиваться. Друзей, женщин, сослуживцев, родственников он стал подозревать в наличии умысла. Не без основания, разумеется. Но пользы не извлек, потому что привык играть в другую игру. Разоблачение чужих тайн не доставило ему положенной радости.

Воображение утратило полет. Святая доверчивость открыла уши для лукавого нашептывания. Из наветов и недомолвок складывалась картина потрясающей реалистической силы. Временами даже посещало вдохновение.

Так что же, он так и не узнает, любит ли она его по-настоящему, полно и навсегда? Нет, никогда. Но про себя-то он это знает? Про себя всякая правда в итоге лестна, а значит, неправда.

Однако детективы наши скорее всего никогда не останутся без работы, печально подумал Гриня. Привет, ребята!

Глава пятнадцатая

ГМ ПРОВОДИТ РАЗБОР ВЧЕРАШНИХ ПОЛЕТОВ, ПЫТАЯСЬ ПРЕДСТАВИТЬ ВСЕ В ДУХЕ ВОДЕВИЛЯ; ЭТОТ ЖАНР ЕМУ ПЛОХО ДАЕТСЯ. В КОНЦЕ КОНЦОВ ОН СПЕШИТ НА СВИДАНИЕ К МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЕ ПО ИМЕНИ ТАНЯ, С КОТОРОЙ ВЧЕРА ПОЗНАКОМИЛСЯ, НАДЕВ ПО ЭТОМУ СЛУЧАЮ НОВУЮ РУБАШКУ

Ветер подул в окно, смахнув со стола лист бумаги. Тот отказался планировать и косо упал на пол, как подстреленный. Старик, не надевая тапок, поднял лист и придавил его куском розового мрамора, привезенного из Саян.

Продолжая голыми ступнями договариваться с нежилым холодом паркета, он надел очки и заглянул в последнюю запись на листке. «Берковский (Тютчев): великий соблазн посредственных поступков», – было записано на нем его любимой гелевой ручкой.

С ручками у него были особые отношения. Да и не только с ручками. Ему нравились вещи комбинированные: зажигалка с компасом, кружка-термос с будильником, часы с термометром. Все они подпитывали его тайную мечту об автономном плавании и возможной упасти Робинзона.

Эта ручка была с фонариком, черный цвет выступал при первом касании бумаги, он брал ее, когда состояние было отчасти грезящим, и поэтому требовало четкой фиксации. Сейчас старик взял ту же ручку и уверенно приписал: «А Руссо смаковал этот соблазн и сотворил из него гуманизм». Довольный своим утренним цинизмом, он принялся застегивать рубашку.

Похмелье давно перестало посещать старика. Напротив, тело наполняла легкость, при следующем отталкивании он рисковал зависнуть в воздухе. В пространстве ощущалось прозрачное планирование вещей, предметы были чисты и податливы, каждый, включая дома за окном, можно было без труда передвинуть.

Вчерашнее вспоминалось в ключе пародии или водевиля. И не исключительно вчерашнее. Недавно, видимо, повинуясь скучной подсказке возраста, он перечитал «Короля Лира» и сейчас вдруг ясно представил, что из шекспировской трагедии мог бы выйти замечательный водевиль. В сущности, Короля застиг первый приступ старческого маразма, он перенес правила должностной лести на семью, кипел справедливостью и великодушием, хотя тщеславие уже затмило ум. Потом сбрендил натурально, хотя и кричал при этом: «Спаси, благое небо, от безумья! Я не хочу сойти с ума».

Григорий Михайлович, если применить слово, к которому прибегают добрые женщины, выпивал. И состояние у него сейчас было, конечно, не вполне адекватное, он понимал это. Можно сколько угодно винить в этом суррогатную водку, которую под высочайшим приглядом разливают в рюмочных. Но ведь человек не первый день в России, недоверие и осторожность могли бы уже и через предков ему передаться.

К чести ГМ, он не разделял распространенного мнения, что пьянство носит исключительно идеологический характер, и о последствиях его имел самое трезвое рассуждение. Но вот пил, однако, хотя и страдал.

Пьянство не крадет жизнь, как считают многие, оно ее усугубляет. Гротесковый пафос, роковая влюбленность, гнет непоправимой вины, рыцарская жажда справедливости, предвечные мысли. С Богом отношения самые короткие, но много неясного, и обида велика.

Вспомнился ему забавный майор из «Бесов». Что ж, говорил тот, я, может, и верую, но не совсем. К ночи вера обычно крепчает. А утром, бывает, развлечешься, и опять вера как будто пропадет.

Сейчас он думал, что не так уж виноват перед женой, а виновата, напротив, ее воинственная амазонщина. У всех несчастных женщин, по его наблюдениям, отсутствовал дар пластичной податливости, талант добровольного рабства, в котором проявляется и истинная любовь, и артистизм, и ум, если угодно, который таит в себе всякая женственность. Этого требует сама природа, Бог. Тогда зачем Он внушил Дуне уверенность в ее живописных способностях и добавил в кровь безумного креатива? Каждое утро она поднималась так, как будто ее ждали курсы боевой переквалификации. Экстазная мобилизация, застрявший мотивчик Дунаевского. В глазах – орлиная сосредоточенность на дальнем… Могла ли посетить этого бойца мысль о мозговой косточке, допустим, голубых простынях или ласковом бужении по утрам?

Но ведь он и полюбил в ней независимую амазонку, которая если позволяла себе пустить слезу, то в этом было столько нескрываемой слабости, которую и могла себе позволить только сильная любящая женщина. Обладание ею всегда было подарком, иногда проявлением дружеской солидарности, но никогда не имитацией поражения. Во время их перешептывания в постели ее травестийный голос становился ниже, грубее, и было трогательно, что именно этим голосом она оглашала детские глупые мечтанья и произносила капризные просьбы. Как же драгоценна была при этом свобода и простота ее суждений, без оглядки на него и желания угадать и угодить, чем нередко пользуются женщины, не уверенные в себе. Вообще говоря, в тяге к такой женщине, подумал он сейчас, было что-то от романтической мечты студента, представляющего себе семью как университетскую ячейку общества.

Влюбленный и покоренный к тому же качеством ее натуры, ГМ сам способствовал вступлению Дуни в профессиональную группу Союза художников. Но с этого времени добровольно принятое равенство пошло трещиной.

Многие его коллеги вывели своих жен в люди, беззастенчиво восхваляя их мурлыкающие «шедевры», как будто разыгрывали постельную сцену из музкомедии. Ни он, ни Дуня на это были не способны. К тому же, их отношения не нуждались в бальзамировании, ради чего, безусловно, и старались мужья-протекционисты. ГМ был уверен: нельзя позволить себе дежурный комплимент, чтобы потом неизбежно не сфальшивить и в любви. Даже роман с другой женщиной не способен так прочно и наверняка погубить супружество.

Но чем меньше нравились ему картины жены, тем упорнее и амбициознее становилась она сама. Пройдя до конца полосу непонимания, в шаге от ненависти они перестали общаться. Теперь живут на нейтральной полосе, между любовью и ненавистью, неизвестно чего больше опасаясь – окончательно потерять первую или отдаться во власть второй?

За всеми этими недобрыми мыслями ГМ не заметил, что машинально надел вчерашнюю рубашку, в то время как накануне еще решил внести в одежду перемену. Все-таки у него сегодня свидание, необъявленное, конечно, но и случайной встречей не назвать. Потому что условились. Таня, с которой вчера он познакомился на скамейке в сквере, была послана ему кем-то великодушным, она появилась ниоткуда, не пришла, а спустилась с небес, словно знала, как ему в эту минуту скверно.

Вчера произошло много странного. На кафедре объявили об отмене его спецкурса, но при этом восторженно изъяснялись в любви и обсуждали предстоящий юбилей. Потом Таня, неожиданно приземлившаяся рядом с ним. Их ироническая пикировка обрела вдруг свойства надежного понимания. После странного происшествия в университете для него это было особенно важно. Старик вспомнил сейчас с благодарностью о возгласе Тани: «Какой же вы старик? А если и старик, то самый лучший в мире».

Совсем уж неожиданно появился у скамейки его давний ученик и Танин знакомый Костя Трушкин и легко уговорил записать на радио сразу несколько передач. Запись состоится сегодня, до того – встреча с Таней. В голове ни одной мысли и ни одного решения.

Еще этот неприятный разговор с пьяным доцентом Калещуком, который как будто объявлял его гением, но с тем лишь намерением, чтобы тут же под любым предлогом взять свои слова обратно.

Странно, странно все, включая его самого, сидящего под луной на перевернутой урне и произносящего какие-то судейские монологи перед черемуховой горностаевой молью. Если бы не Таня, он бы и вовсе, пожалуй, не вышел сегодня из дома. Но Таня уже, должно быть, ждет. А значит, уместнее будет пробормотанное где-то в дневнике Блоком: цветуще запуталась жизнь моя.

Глава шестнадцатая

ДУНЯ, В ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ МУЖУ, СТАРАЕТСЯ ЗАБЫТЬ ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ И ЗАНИМАЕТСЯ КОСМЕТИКОЙ, ПЕРЕД ТЕМ КАК ПРИНЯТЬ АДОВЫ МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Евдокия Анисимовна дождалась, когда муж щелкнул замком входной двери, и только тогда вышла из спальной, которая была одновременно ее мастерской. Перекусить. На столе стоял забытый ею с вечера стакан молока, в пакете оставались ржаные галеты – для нее достаточно.

Сейчас контрастный душ, чашка кофе, яблоко. Можно бы съесть еще яйцо, но яиц в доме не было. Бог с ним. Пока надо заняться лицом.

Евдокия Анисимовна гордилась, что в таком, что ни говори, серьезном возрасте у нее сохранялось лицо подростка. Она могла бы преподавать в летнем лагере математику и физкультуру, и все ученики обращались бы к ней на ты и по имени. А танцы, к которым Гриша был равнодушен, она любила до сих пор. Ох, сколько сердец разбила бы она на вечерних дискотеках!

Самую малость салатного на веки. Вот так. На скулы чуть-чуть розового. Кожа у нее была от природы белая, загорать она не любила и никогда не красила лицо тоном. Без розовой пудры тоже можно обойтись.

Кожа еще слава богу, слава богу! Все удивляются. Встретила одноклассницу, та посмотрела на нее пристально:

– Подтяжки делала?

– Нет, я из дома.

Через час только, не раньше, сообразила, о каких подтяжках та спрашивала, и расхохоталась. Дурочка! Нет уж, пусть вшивают себе золотые нити, кому это необходимо, а она пока и так хороша.

В шее, правда, появилась куриностъ. Евдокия Анисимовна по поводу себя, как и по поводу всего на свете, старалась не обольщаться. Надо спросить у Светки, та говорила, есть какой-то массаж для шеи. А пока – подбородок выше, вот так! Никакой куриности. И платочек не забыть.

Со стороны могло показаться, что Евдокия Анисимовна собирается на важную встречу. Но нет, сейчас она вернется в мастерскую и примется за портрет мужа, которым собирается удивить того в день его юбилея. Он не ценит ее живописи? Так вот, пусть получает. В этой работе она превзойдет саму себя. Будет и зло, и любовно, и в самое яблочко.

А что занимается при этом своим лицом?.. Это привычка. Легенды о гениях-неряхах придумали пьяницы из богемы. Художник должен сначала непременно привести себя в порядок, даже если ему предстоит спуститься в ад.

Также Дуня привыкла естественно и безболезненно выкидывать из памяти вчерашний день. Ну, не совсем выкидывать, но засовывать его поглубже. Никакого с ним диалога или выяснения отношений, никакого подсчета удач, тем более промашек. Случай будет, разберемся. Зачем-то со Светкой вчера загуляли, потом этот взрыв страсти с «афганцем», от которого она вовремя опамятовалась. И в том и в другом было что-то ненатуральное. Ну вот, стало быть, и потом! Для литератора распутывание интриги, может быть, и полезно, а для художника – смерть. Евдокия Анисимовна давно усвоила, что литературно к живописи подходят только дилетанты. Сейчас ее ждал Гриша. Если у нее и было с кем свидание сегодня, так это с Гришей, будь он проклят!