Текст книги "Кругами рая"

– Таня, вообще-то это так называемая натурфилософия, может быть, на грани с натурспекуляцией, не знаю. Как два сугубых профессионала жизни, то есть дилетанты, мы ее обсуждать не будем. Заболоцкий считал, что и животные, и растения, и люди – все это «государства атомов», которые должны претвориться в эфир, в лучистую энергию, частицу, волну.

– Прекрасная перспектива! Человек превратится в луч. И что?

– Вы не понимаете. Заболоцкий был уверен, что сущность не умирает вместе с организмом. Потому и готов был превратиться не обязательно в луч, в цветок, например.

– Красиво, но все равно бессмысленно.

– А вы хотели бы переселиться в иной мир со своими орехами, керамической кошечкой, Шубертом и сменой белья?

– Со своими чувствами и представлениями. Это ведь не смена белья? А если я буду уже не совсем я, то это не бессмертие, а какой-то бартерный обмен. Меняю себя на право жить в виде цветка.

– Вы только послушайте:

 
Я умирал не раз.
О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
 

Нет, лучше вот это:

 
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
 
 
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды!
 

Неужели вы думаете, что поэзия просто врет, а все поэты – сумасшедшие? Наука требует проверки опытом, но разве то, что тысячи поколений воспринимают в искусстве как присутствие высшей реальности, не та же проверка опытом?

ГМ чувствовал, что говорит заученно и сам впервые не вполне доверяет тому, что говорит.

Калещук однажды, как всегда подвыпивши, убеждал его, что музыка, поэзия, вообще искусство – только индивидуальный обмен массовыми иллюзиями. Ценности искусства, в таком случае, ничем не отличались от ценности денег, которая и существовала только благодаря условиям договора, соглашения. ГМ тогда сильно на него рассердился. А сейчас подумал: стопроцентная жажда бессмертия разве может гарантировать хоть один процент бессмертия реального? И возможно, художник чем глубже погружается в индивидуальный опыт, тем больше попадает на общее? И во всяком случае ГМ был недоволен тем, что взял для примера Заболоцкого, которому всегда втайне не доверял.

Таня молчала. После яркого дня или, напротив, после выхода из темноты в светлый, с серыми тенями вечер перед глазами роился мелкий оптический снежок и исчезал, не долетая до земли.

– Как он умер? – спросила Таня.

– В ванной, во время бритья.

– Порезался?! – Это был испуг. При всем скептицизме она ждала, видимо, финала более значительного.

– Сердце. В последние годы Заболоцкий много пил. Правда, только сухое, «Телиани», но зато сразу по несколько бутылок.

– Странный алкоголик.

– На его столе остался листок бумаги, там были намечены два пункта. В первом написано: «Пастухи, животные, ангелы».

– А во втором? – поспешно спросила Таня.

– Второй он заполнить не успел.

* * *

ГМ уже несколько раз проводил Таню до ее дома, но всякий раз они молча проходили парадную и шли на новый круг. Признаваясь или не признаваясь себе в этом, они боялись остановиться, как будто остановка требовала решения, к которому оба были не готовы.

Внезапно солдат в расстегнутой гимнастерке бросил тяжелые руки на грудь ГМ, чуть не сбив его, и попытался заглянуть в глаза. Лицо солдата было измято, как будто забылся он сном под открытым небом да вот только проснулся.

– Батя, скажи, где-нибудь в этом городе дают дышать?

До этого с тем же вопросом и, видимо, безуспешно он обращался к водосточной трубе, которую обнимал.

Профессор мягко снял руки солдатика с груди и, как мог, крепко сжал их.

– У каланчи я видел патруль. Минут через пять они будут здесь, – сказал он. – Надо принимать меры.

– А-а! – махнул малиновой, привыкшей к ветру рукой парень. – Дай тогда закурить.

Пока ГМ вытряхивал из пачки сигареты, он довольно ловко застегнул гимнастерку, проверил на голове мягкий ежик, пилотку за ремнем, потом прикрыл пальцами табачный штабелек в ладони и, сказав: «Ты – человек. Спасибо», – исчез в кафе.

ГМ представил голубые, мамины скорее всего, глаза солдатика и подумал, что, если патруль решит проверить

кафе, его непременно заберут. Он даже шагнул было в темный проем двери, но передумал. Сам сообразит переждать в туалете, нет, друзья подскажут или… воля его.

– Как он меня напугал! – сказала Таня.

– Напрасно. Симпатичный мальчик. Только несчастный.

Профессору среди студентов встречался такой слабовольный, горячный тип юношей. Обычно они были смекалисты, но неглубоки умом. Импульсивную жизнерадостность нередко сменяла депрессия. В разговоре торопились, жадно меняли увлечения, споткнувшись на чем-нибудь, тут же бросались искать ответы у философии и если начинали пить, то сгорали мгновенно. Непрочный голубой цвет быстро блекнул, губы складывались в обиду и вряд ли годились даже для поцелуя.

Сейчас он вспомнил о сыне. В Алешке его была та же резкая смена настроений и готовность к обиде. С ним надо было вести себя осторожней и мягче, как он и вел себя с такими студентами. С сыном так не получалось. Почему-то казалось, что в нем уже есть все, что есть в тебе, и нужно только стимулировать и беречь скорее от легкого успеха, чем от неудачи. Любовь проявляется в помощи, а не в словах любви. Слова размягчают, препятствуют росту ума. Разница понятна. Для студента всякое проявление симпатии – поддержка, потому что является надбавкой к юридическим отношениям. С сыном любовь подразумевалась, и суждения по гамбургскому счету не звучали приговором. Но вот тут-то он и ошибался, иначе бы Алешка не сбежал, не обиделся так сильно. Он усомнился именно в его любви.

Таня, не дождавшись объяснений от ГМ, спросила:

– Его сильно накажут?

– А? Да нет, не думаю. Я имел в виду, что он по жизни несчастен. Впрочем, может быть, я ошибся. Сужу по своим студентам. Много простодушия, увлеченности. Не столько предметом, сколько образом науки. Это проходит, а простодушие остается, темперамент подстегивает тщеславие. Такого обыкновенная тройка на экзамене надолго вырубает из жизни. Ну, это вам неинтересно. Короче, хорошо, если такому солдатику или студенту попадется любящая, строгая нянька-жена. Эта может спасти, если, конечно, не станет сама с ним выпивать. Что вполне вероятно.

– У вас есть дети? – спросила Таня.

– Сын.

– Вы с ним друзья?

Это был не вопрос, скорее радостное ожидание того, что он подтвердит ее уверенность, потому что только так она представляла себе отношения со своим будущим ребенком, а значит, и у ГМ должно быть именно так и никак иначе. Недаром же она влюбилась в него. Он явился перед ней как ее будущее во все более частых мыслях о возрасте и семье. Они совпали по какой-то внутренней вибрации. Ум его был спокойным, много передумавшим и в то же время живым, молодым, готовым к импровизациям, может быть, даже страстным. Она представляла их вдвоем в постели. Он бы не торопился, он умел быть ласковым. Чувствовалась в нем справедливость, которая в близких отношениях становится нежностью. Как он руками отдавал бы справедливость ее телу!

Было стыдно об этом думать, но от этого воображение становилось еще подробнее, а сама близость еще желаннее. До чего же он выгодно отличался от всех ее сверстников. С ним можно советоваться, ему можно жаловаться. Ни тоски в нем не было, ни кавалеризма, ни глупо-проницательной ревности. А уж собственником в любви он не мог быть по определению. Рядом с ним наверняка хорошо болеть.

ГМ чувствовал, как дрожит Танина рука и вся она дрожит. Это могло быть и от воздуха, который стал прохладнее, но, конечно, не только от воздуха. На нем была рубашка с короткими рукавами, поэтому ни о каком кино с «возьмите мой пиджак» не могло быть речи, и заходить снова в кафе не хотелось. Да ничего бы это и не решило. Таня ждала, что он ответит.

А ГМ в это время снова представился Алешка, такой родной, с фамильно приспущенным веком, почему-то в клетчатой ковбойке, смеющийся и ладонями вытирающий волейбольный мяч от грязи. Для него вытирающий. Сейчас этот мяч он пошлет отцу, потому что его подача.

– Скажем так: мне хочется думать, что мы с сыном друзья, а сейчас у нас временная размолвка. Хотя, знаете, родители и дети не обязательно должны быть друзьями. Такая дружба культивировалась во времена моей молодости. А «воспитание» было, напротив, словом почти ругательным или, во всяком случае, невероятно скучным. Все мы наделали много глупостей.

– Может быть, вы и правы, – неожиданно легко согласилась Таня. И вдруг заговорила с воодушевлением: – У меня была замечательная бабушка! И вот как-то мама повела меня в клуб, чтобы устроить на фортепьяно.

– Господи, и вас это не миновало? Лучше бы нас всех в детстве учили языкам. Впрочем, это ведь не про вас.

– Конечно лучше, но кто ж тогда знал? Так вот. А бабушка в этом клубе шила платья для их театра, и с этим руководителем кружка у них были очень хорошие отношения, может быть, даже роман. Поэтому мама повела меня тайно от бабушки, чтобы никакого блата. Искусство же! И конечно, в коридоре мы сталкиваемся нос к носу с бабушкой. Она у нас фронтовичка, развернула меня молча и поволокла домой. «В таком пальто! О чем думаешь? – выговаривала она маме. – Срамиться только!» Я так расстроилась, так на бабушку обиделась, так плакала.

– Да почему же?

– Ну как же? Я думала, она всю меня любила, буквально всю, можно сказать, души во мне не чает, а ей, оказывается, пальто мое не нравилось.

– Значит, музыка прошла мимо?

– Ни в коем случае! – засмеялась Таня. – На следующий же день бабушка купила мне новое пальто.

– И тут «Школа беглости», Майкапар, «Бирюльки»…

– Да всё, всё! И Майкапар, и Лешгорн, и картавые гаммы… А с языками как-то само собой вышло. Бабушка хорошо знала французский, мама – немецкий, так и пошло. На мою долю остался английский, это уже было легко.

– Кто ваша мама?

– Мама всю жизнь проработала в издательстве корректором. А сейчас почти ослепла и ноги не ходят – бедненькая, в общем. Я ей всякий день приношу новые цветы. Сегодня вот эти принесу. Бывает, что просто сама покупаю, но мама обязательно спросит строго: «От кого?» Она у нас главная. И сегодня наверняка спросит.

ГМ подмывало спросить: «И что вы ей ответите?» – но он удержался и только продолжал смотреть на белые гиацинты, которые через несколько минут перейдут к строгой Таниной маме.

Он подумал, что давно не был на могиле мамы и давно не приносил ей цветы.

Мама знала это про него, как в воду глядела и, может быть, заранее готовила себя к такому еще одиночеству Шутила. И почему так естественно даются подарки женщинам и так редко доносят те же цветы до могил? Может быть, мы боимся лишний раз посмотреть в глаза умершим?

– Моя мама была другой, – сказал он. – Она была верующей, правда, с утратами ей это не помогало смиряться. Об отце тосковала даже и через полвека. Отчаивалась, когда стала терять зрение. Иногда по-детски капризно просила принести кусочек копченой скумбрии, сварить свежие щи, а на Рождество сделать студень. Тут и ритуал, и тоска по прежнему распорядку, за который она когда-то отвечала, и собственно вкус к жизни, который поддерживала хоть так, с помощью вкуса любимой или правильной еды. Потому что и постилась жестко. Это неправда, что старики превращаются в растения, в овощ, как теперь говорят. В старости много особым образом налаженных связей и необыкновенно тонкая чувствительность, я уверен. Но вот, например, то соображение, что до нашей судьбы, в сущности, никому нет дела, не смогло бы маму даже огорчить, она бы этого просто не поняла. Верила, что мы под присмотром.

ГМ разговорился, и от этого ему стало легко. Оказывается, он давно никому не рассказывал о своей матери. Повода не было? Или слушателя?

– Ей самой до всего и до всех было дело. В этом было и христианское, конечно, но еще больше крестьянское: от привычки к поклонам, защемленности, тревоги. Все и всё было важнее, чем она сама: артист, генерал, покойник. Гость важнее своего, телефонный звонок – важнее гостя (гость – здесь, а в звонке ведь неизвестно что, может быть, беда). Ребенок, чьи-то слезы, чей-то грипп, измена у соседей или импорт радиоактивных отходов. Она их называла «летучими материалами». А при всем этом отчаянии, тоске, капризах, любопытстве была очень терпелива и терпима. И как-то у нее это уживалось еще с наблюдательностью и юмором. Когда была моложе, мы вместе с ней этим развлекались, называлось это «наводить сатиру на человечество». Перед смертью говорила: «На могиле пусть внизу будет гладко. Посадишь цветы, а приехать забудешь – мне от людей будет стыдно». Ну и вот, с осени я у нее еще ни разу не был. Цветник, наверное, зарос. Плохой сын.

– Вы не можете быть плохим сыном, – внезапно горячо и категорично (это ГМ уже за ней приметил) возразила Таня. – Совершенно исключено! Глупость какая. Вы замечательный сын! Я хочу вместе с вами поехать к вашей маме. Мы поедем вместе?

Они снова были у Таниной парадной.

– Будем прощаться, – сказал он искусственно ровным голосом и тут же увидел, что Таня в прежнем полете, и заготовила что-то сказать, и дрожит не от холода. Веки ее порываются подняться, на лице проступили тонкие капиллярные ниточки. Ему захотелось обнять ее, погладить волосы.

– А любовь? – едва слышно прошептала Таня.

– Что – любовь? – переспросил ГМ.

– Любовь – тоже виртуальная реальность?

ГМ молчал. Да никто и не ждал от него ответа. Все философы и поэты смотрели, вероятно, в этот момент на него с лабораторным любопытством, и никто не предлагал помощи.

– Не знаю, что нам покажут завтра, а сейчас я хочу так!

Таня встала на носки, порывисто обняла Григория

Михайловича, так что гиацинты оказались у его щеки, и прижалась губами к его губам. Целоваться она умела. Даже застигнутый врасплох, ГМ поневоле стал отвечать ей, руки приладились к ее плечам, и он подумал, что вот как можно, оказывается, от всего избавиться и улететь, что в данном случае было бы одно и то же.

Вдруг губы Тани замерли и ослабли. Она сначала повисла на нем, потом слегка оттолкнула, продолжая смотреть в ту часть улицы, к которой ГМ стоял спиной. Григорий Михайлович резко повернулся и увидел убегающего Алешу.

Они с Таней молча посмотрели друг на друга. ГМ уже все понял.

– Это он?

Таня кивнула.

– От которого улетают птицы?

– Не надо вам так про него говорить, – тихо сказала Таня. – Вообще ничего не случилось. Я сама во всем разберусь.

Она ведь не знает моей фамилии, только теперь догадался ГМ. А псевдоним? Какие же подозрения у нее мог вызвать псевдоним? Косте лучше знать, кто людям интересен – профессор университета или писатель.

– Я сама разберусь, – снова повторила Таня. – Все будет хорошо.

– Не уверен, – сказал старик. – Алеша – мой сын.

Глава тридцать первая

ГМ РАЗМЫШЛЯЕТ О СЛУЧИВШЕМСЯ, И ЕМУ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ЧТО НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ИГРАЕТ БОГ В КОСТИ ИЛИ НЕ ИГРАЕТ, ВЫХОДА НЕТ

Машины ехали в обе стороны с горящими фарами – бельмами сумасшедших. Серая ночь вдруг заполнилась только ими. Они мчались навстречу ГМ, обгоняли, метались, ослепляли, потом исчезали и снова возникали, въезжая в него с хохотом, и глаза уже изнутри были ослеплены их светом. От сизого дыма стало трудно дышать. ГМ полез было в карман за таблеткой, раздумал, затем снова начал шарить в кармане. Ему вспомнилась Дуня, вернее, это было усилие вспомнить. Вспомнить не получилось. Попытался повторить еще раз, результат тот же. Какой-то запрещенный прием организма: образ Дуни исчез, стерся. Он попросил хотя бы голоса, и какой-то голос действительно стал пробиваться, но в нем была чужая хрипотца, неестественные фиоритуры, чужие интонации, понять было нельзя, точно ли это Дунин голос.

Так бывало: какое-то окошечко вдруг затуманивалось, нужно было усилие, чтобы его протереть. Но сейчас другое. Он вдруг испугался. Был порыв тут же позвонить, однако мобильниками они с женой не обзавелись, телефонными картами он не пользовался, да и на всем пространстве улицы не видно было ни одного автомата. Надо ехать.

При этом ГМ не мог двинуться с места. Это была паника, но тихая, охватившая все внутри и едва ли видимая со стороны. Он как будто только теперь осознал, что остался без жены и сына, без студентов и университета, в который пришел когда-то как в родной дом. Звучит надрывно, подумал он, но, правда, зачем ему завтра просыпаться?

Из университета его скоро мягко попросят, это ясно.

Подпольной жизни пришел конец.

Книги… Сейчас ГМ не мог представить, что когда-нибудь снова напишет хотя бы одну осмысленную фразу. Главное не литературные способности, как многие думают, а сознание, что ты имеешь право. Из чего оно берется, чем питается? Неизвестно. Важно, что его в нем больше не было.

Почему-то еще всплыло в памяти губошлепое лицо доцента Калещука, который и ненавидел, и любил его одновременно. Его ему почему-то тоже было жаль. Надо завтра же пойти к ректору и поговорить с ним о квартире для Калещуков.

Собственная жизнь казалась ГМ скрытой, запущенной болезнью. Дар напрасный… Да… Вот и веселый ж/д попутчик заговорил.

День пролетел незаметно, было легко. Так бы можно было сказать и о жизни, если бы не горы обиженных вокруг, как горы трупов у Шекспира. Представив снова убегающего Алешу, он подумал, что каждый его вдох сейчас – предательство по отношению к сыну.

Дышать, правда, особенно и не удавалось. ГМ закинул все же таблетку в рот и пошел медленно, с раздражением слыша, как ноги его шаркают по асфальту.

Сказать, что он жил легкомысленно, что в нем было мало любви… Это не так. Он любил и старался быть справедливым. Быть может, излишне досаждал своей педантической страстностью, но никого не обременял собственно собой, напротив, хотел заразить свободой, которую в себе чувствовал.

Свалить сейчас все на несчастный случай?.. Невозможно! Он ведь и ставил всегда на случай, чудо, любовь. И вот, пожалуйста, система аварийно засигналила, когда жизнь уже прожита, ничего не поправить. Объясниться с Алешкой и то нельзя.

Что он скажет ему? Прости, сынок, бес попутал старика. Да ни при чем тут бес! И старость ни при чем. При чем он и то, что его одиночество почему-то не состарилось вместе с ним и по-прежнему, оказывается, искало любви. При чем Таня, замечательная. Ему неприятно и дико было сознавать, что и он и Алешка произносят сейчас это имя с одинаковой интонацией.

Скверно.

Дуня уходила от него постепенно. В какой-то момент она устала от его разговоров, да и он замолчал, решив, что солипсизм и должен пребывать в одиночестве. А выяснилось, без этого – что он? Скучный, рассеянный, равнодушный. Да еще и выпивал, как отправлялся в краткосрочный отпуск, где ждал его собеседник, все понимающий с полуслова, снисходительный и одновременно гениально воспаряющий. Вот и получил асимметричный ответ.

Сначала Дуня стала забывать, по каким дням у него кафедра, потом, что они в ссоре с Кирилловым, которого позвала в гости, потом не могла вспомнить, в какой он вчера был рубашке. Потом, потом, потом… Потом стала наливать ему чай до краев чашки, отчего он всякий раз напрягался: знала ведь, что не любит, когда до краев, столько лет прожили. Хуже всего, понял, что это не от раздражения и не специально, а просто забыла. Но вот уж он и чай себе давно сам наливал, и новая книжка его просительно валялась на кухне непрочитанной…

Вообще говоря, есть же простые человеческие решения. Не они первые, не они последние. Собраться вместе, поговорить, высказать упреки, найти компромиссы. Но, во-первых, непонятно, о каких упреках и компромиссах могла идти речь? И потом, он знал, опыт такой был, нельзя выяснять отношения с людьми, особенно с теми, кто тебе дорог. Главного все равно никто не скажет именно из любви и деликатности, а приблизительные и, следовательно, тем более обидные слова, сказанные в запальчивости, останутся навсегда. В период расцвета любви слова летят пухом и возбуждают нервы, в пору размолвок падают каменным градом.

Ну, тогда развод. У ГМ само это слово вызывало чувство унижения и бессилия, как будто он попадал в канцелярию кафкианского Замка. Они втроем строили эту жизнь, и развестись значило развестись со своей жизнью. У какой канцелярии были такие полномочия?

На языке прозаическом развестись значило просто разъехаться. Что это могло изменить? Разменять две квартиры ничего не стоило, и Алешка бы не скитался, жили бы по своим конурам. ГМ, конечно, мутило от участия в их жизни чужих людей, которые в этом случае на какое-то время станут главными. Но это можно перетерпеть. А вот что тогда пришлось бы признать полное и окончательное поражение всего, всего!

Разделить имущество нетрудно, но можно ли унести с собой по кусочку совместную жизнь, все, из чего она состояла, хоть те минуты, когда они были счастливы?

Этой семьи уже фактически не было, но и другой он не хотел. ГМ продолжал верить, что каждый пройдет свой круг и они снова, пусть как-то иначе, но в то же время как когда-то, соберутся по-родственному и любовно. Бездействие иногда и есть самый трудный поступок. Однако после сегодняшнего надежды на это, похоже, не осталось.

Мимо ГМ, сверкая, промчалась кардиологическая бригада с возмутительным слоганом на фургоне: «Сердце лечим сердцем». Он машинально оценил, что едет она из других краев и не в сторону его дома. Все, что связано с метафорой сердца, он бы поставил под особый контроль. Нигде столько не наврано, начиная с французских романов и кончая несчастным Данко.

ГМ нашел наконец свободную скамейку, закурил; сердце продолжало чувствительно подныватъ, и силы уходили на то, чтобы свыкнуться с этим. А додумать надо было, надо было понять. Как сказал во сне этот якобы его студент: «Кроме потребности быть, есть еще властная потребность понимать!» Надо же такому присниться?

Вина его была несомненна, но в чем? О нем только и можно сказать, как Толстой о своей Анне, что та решила сама устроить свою жизнь и за это будет наказана.