Текст книги "Кругами рая"

Глава двадцать седьмая

ТАНЯ И ГМ ПЫТАЮТСЯ УСМЕЯТЬ ДРУГ ДРУГА, КАК ДЕТИ; ПОД ЗВУК ГОБОЯ ПРОФЕССОР УЗНАЕТ О ВЕЧНОЙ ОШИБКЕ МУЖЧИН

Крупные капли дождя падали и медленно испарялись на остывающем асфальте. ГМ с Таней шли под руку, обгоняя прохожих.

– Не понимаю, почему всегда правы те, кто идет медленнее? – сказал профессор. – Вы заметили?

Им обоим было весело. Запись на радио прошла удачно. Таня смотрела на ГМ сквозь двойные стекла операторской, наслаждаясь тем, как тот парирует остроумные наскоки своего бывшего ученика Кости Трушкина. Теперь оба чувствовали себя отработавшими урок и могли просто болтать.

– А спортивный комментатор был хорош, – сказала Таня. – Как он понравился писателю Г. Михайлову? – До начала записи они невольно слышали окончание какой-то передачи о спорте.

– Превосходный экземпляр: итальянцы все такие рослые, огромные. На фоне нашей команды выглядели как гренадеры. Прямо рыцари какие-то! – Передразнивая журналиста, ГМ перешел на восторженный визг. Прохожие оборачивались.

Таня от сгибающего ее хохота обожгла сигаретой ладонь и тут же стала зализывать ранку языком, продолжая при этом смеяться и говорить:

– У моей подруги дочка, три годика. Она поводит, поводит по бумаге карандашами, прибегает и спрашивает: «Мама, посмотри, что я нарисовала?»

– А этот даже не спрашивает, – смеялся профессор. – Такой в купеческом раже может заказать шубу из «Хоря» с подкладкой из «Калиныча».

ГМ обернулся и несколько мгновений, не сбавляя хода, смотрел вслед удаляющейся женщине. В его возрасте это было подобно рискованному цирковому номеру: идти вперед затылком. Тане пришлось буквально тащить профессора за собой.

– Одноклассница, – объяснил он наконец. – По одним сведениям – умерла, по другим – фиктивно вышла замуж в Израиль.

– Израиль, да, – мечтательно сказала Таня. – Вы были в Израиле?

В Израиле ГМ не был. Два раза срывалось чтение лекций в Хайфе и Тель-Авиве, а ездить туристом он не любил.

– Израиль, да, – повторил ГМ вслед за Таней. – Когда заговаривают о туризме, вспоминается мне канадец, который сделал бизнес на русской глубинке. Он купил заброшенную избу в Вологодской области. Тараканов и клопов выводить не стал. К паутине тоже отнесся бережно. Замазал печную трещину, из которой валил дым. Чудом сохранившуюся мельницу привел в порядок и из муки грубого помола пек хлеб. Своя картошка, лучок. Развел кур и гонялся за ними с тесаком, на глазах у падающих в обморок туристов. Доил корову, гнал самогон. Да, купил несколько пар резиновых сапог, чтобы иностранцы из лимузинов могли добраться до его гостиницы. A la guerre comme A la guerre. То есть действуем по обстоятельствам, или «на войне как на войне». Ну, рядом банька еще. Разумеется, топили ее по-черному. Не помню, как строилась реклама, но заканчивалась так: «Приезжайте! Вам здесь не понравится». Цены умеренные.

– Неужели нашлись охотники? И что, разбогател?

– Во всяком случае, на обратную дорогу заработал.

Они хохотали, как расшалившиеся и решившие усмеять друг друга дети, когда поводом для смеха становится все, и не дай бог попасться им на глаза.

– Костя сегодня был в ударе. Очень старался. Вы учеником довольны?

– Слишком он уверен был в моей либеральной благонадежности. Вам не кажется? Это стесняет, знаете, всегда хочется выкинуть фортель. Между прочим, наши политики, которые думают, что овладели пафосом масс, в действительности очень рискуют. Тут ведь не обязательно кровавый Пугачев (им Пугачев все мерещится), но может быть и какой-нибудь Подколесин. Что как вся страна попятится тихо да и выпрыгнет в окно?

– Но Костя искренний. Он – романтик!

– В романтизме всегда есть надежда. Это портит характер.

– Ну да. А детям вредно сладкое, – обидевшись за приятеля, ответила Таня.

– Нет, само по себе свойство прекрасное, высокий строй и все такое, – оправдывался ГМ. – Но в отношения с реальностью вносит дополнительные осложнения, заставляет, как бы это сказать, кривить душой в пользу лирики. Прислонится такой ухом к юному, нежному, что уж там говорить, животу, а услышит что? Только энтузиастическую работу желудка. Но не увильнешь, будь любезен, если по плану элегия. Желудок предательствует, его дело, а твое

– рифмовать. Все они там со своим пикулем (вообще-то пикули только множественное, маринованные овощи, но это Марина Ивановна, конечно, из ненависти), а ты, стало быть, с дактилем.

– Вы снова? Не люблю. Да вы просто дразнитесь. Разочарованный романтик, – сказала Таня с немного, впрочем, наигранной капризностью.

– Ну-у… На языке филологов это почти непристойность. Зачем ругаться? Нам разве это идет? Посмотрите, посмотрите-ка скорее туда!

Трое мужчин серьезного, востребованного возраста стояли у витрины. На них были черные с сине-зеленым отливом, приобретающем на солнце металлический блеск, плащи и под ними одинаковые серые костюмы. Полы плащей из необычайно тонкой материи шевелились у асфальта, отчего сами их неподвижные обладатели напоминали манекены. На весомых лицах застыло одно и то же выражение, как будто с утра до вечера босс повторял им удачное изречение Веспасиана «Деньги не пахнут». Босс выделялся комплекцией и разговаривал, полуобернувшись, по мобильнику. Двое других тихо болтали, должно быть, о своем о женском. При этом тот, кто стоял к боссу ближе, предупредительно сунул ему в свободное ухо палец.

Окружающее для них не существовало. Казалось, с той же невозмутимой отрешенностью эта группа стояла бы у постели любовников, посреди пустыни или в эпицентре бразильского карнавала. Любопытные время от времени останавливались, но тут же понимали, что на флешмоб это не похоже.

Таня хмыкнула и как бы незаметно взглянула на себя в карманное зеркальце.

– Без комментариев? – спросил ГМ.

Таня безразлично пожала плечами.

ГМ почувствовал перемену. Эта его несносная манера: иногда он начинал говорить с женщинами, как с маленькими детьми, словно приглашая их в дружеский круг «каравая»: мы, нам. «Нам разве это идет?» В игровой форме это обычно дезавуировало всегда предполагавшуюся интимность.

Какая-то басовая мелодия, больше подходящая вечеру и уединению, проплыла в воздухе, между ним и Таней. Она была похожа на звук гобоя или, подумал он, фановой трубы и рождала в нем чувство волнения и тревоги, позывающей если и не уничтожить, то найти источник звука.

ГМ внимательно смотрел на Таню, на ее тонкую блузку слабого сиреневого цвета и нитку жемчуга, как будто она, обманув его внимание, успела в течение дня переодеться. Юбку на тонкой талии удерживала полоска ремешка, благодаря чему высокая грудь влекла к себе еще больше. Пахло от Тани так же, как вчера, только аромат был, пожалуй, гуще, однако сквозь него пробивался иной, свежий, легкий и как будто уже не парфюмерного происхождения. В духах ГМ разбирался неважно, но запах этот уводил… Вот именно, он уводил. Что-то подобное он ощутил однажды в Амстердаме, когда единственный раз в жизни попробовал марихуану и юная дочь хозяина паба играла на саксофоне джаз. Тогда особенное веселье ему доставлял ветер, который влетал из распахнутой двери и разбивал в клочья клубы дыма. Ему казалось, что он и ветер занимаются одним делом, а молочно-шоколадная дочь хозяина с ними в сговоре.

Таня собирала растрепавшиеся сзади волосы, держа в губах заколку и улыбаясь его взгляду, которым, как ГМ только теперь осознал, он продолжал, не отвлекаясь, смотреть на ее поднявшиеся груди.

– То, что большинство мужчин считает пятым размером, в действительности третий, – сказала Таня и рассмеялась, освободив наконец рот от заколки.

Глава двадцать восьмая

ПРИДЯ НА ДАЧУ, АЛЕКСЕЙ ЗАТЕВАЕТ НЕЛЕПУЮ АВАНТЮРУ ПО ТЕЛЕФОНУ. В ГОСТИ К НЕМУ ПРИХОДИТ КСЮША. ИХ РАЗГОВОР ПРИВОДИТ К НЕОЖИДАННОМУ РЕШЕНИЮ АЛЕКСЕЯ ЕХАТЬ В ГОРОД

Не успел он привыкнуть к прохладе комнаты, раздался звонок. Алеша вздрогнул: Таня!

Бог уже знает, какой по счету женский голос попросил Алика. Популярность хозяина у женщин, особенно если держать в уме «знакомство» академика с Таней, вызывало нервную брезгливость.

– Он в Штатах, – ответил Алексей с подчеркнутой недоброжелательностью и зачем-то прикрыв рот ладонью.

– Будет в конце лета. Я?.. Мадам, я из общества дезинфикации дачных коттеджей. Что значит что? Нахожусь при исполнении. Да. В маске, да. Борюсь с этими… С актиномицетами. А черт их знает, что они значат! Извините, много работы. Будут проблемы, звоните в наше ООО. Да не О! О! О! Диктую по буквам. О. Пропуск. О. Пропуск. О

– последний пропуск. ООО «Тараканьи бега». «Рейт вахс» уничтожает тараканов наповал. Конец связи. Берегите себя.

Это была, конечно, не лучшая шутка. Пусть простит его Алик. При этом кому-то он сейчас подражал, блефуя у телефонной трубки, что еще больше огорчило Алексея. Он непременно перезвонил бы барышне, если бы вспомнил, чью, собственно, карикатуру карикатурил.

Положив трубку, Алексей постоял немного посреди комнаты. В окнах парил уже вечерний день, который продлится теперь до утра. Поперек окна кирпичом был прорисован закат.

Бес игры не оставлял его. Все происходило как бы помимо воли, сам Алексей при этом не переставал улыбаться. Нажав на автоответчике кнопку «Запись», он наговорил, не задумываясь: «Здравствуй, малыш! Я временно отсутствую. Жду в воскресенье в семнадцать ноль-ноль, на природе родной. Судаков гарантирую».

Последствия этого аттракциона могли быть так себе. Говоря суровым языком МЧС, непредсказуемыми. Но Алексея вело. Может быть, и Таня потянется на этого живца, то-то будет встреча. Он злился.

В этот момент скрипнула дверь с крыльца, потом постучали в комнату. Алексей был готов к любому повороту событий.

На пороге стояла Ксюша. Полиэтиленовое ведерко, прижатое к плоской груди, было доверху наполнено растопыренными шишками.

– О-о! Сколько ежей! – воскликнул он и взмахнул крылами.

Ксюша засмеялась, но, как всегда, одной губой, другая оставалась серьезной.

– Это вам. Позвольте… Ведро взаймы, я должна его непременно вернуть. Надо куда-то высыпать.

Ксюша волновалась. Бедная девочка! А Алексей был рад. Лучшего партнера ему сейчас не сыскать.

– Но у меня нет самовара! – крикнул он горячо, призывая, видимо, к каким-то совместным действиям.

– Они хорошо горят, – сказала девочка.

– Ах, да! Печка! Спасибо… И это очень кстати. Ну просто очень! В жару на даче, к тому же заброшенной, особенно неприютно, знаете, сырость выступает по углам. Надо непременно топить. Только дураки в жару и не топят.

Они вместе принялись засовывать в печку дрова и прокладывать их шишками.

– Роскошные шишки, роскошные, – приговаривал Алексей. – Одинокое житье на даче, Ксюша, это непрерывная борьба с бытом. – Он говорил доверительной скороговоркой, как знакомому, которого через минуту пригласит за стол. – Самый упорядоченный быт без деспотичного присмотра, о! Он немедленно превращается в твоего врага и грозит задушить. Я действительно рад вам и вашим шишкам.

Пустое ведро девочка снова прижала к груди, напустив верхние неровные зубки на серьезную губу. И у девочек, и у женщин этот жест ложной или настоящей смущенности означает одно: он подвигает мужчину к действию.

– Будем пить чай? – без намека на фантазию сказал Алексей, хотя не был уверен, что в доме найдется хотя бы хлебная корка.

– Извините… Нет… В другой раз.

– Ну, что ж… Буду всегда рад! – вместе с досадой Алексей почувствовал некоторое облегчение.

Девочка диковато передернула головой, до боли скосила глаза на окно, так что в них остались одни белки, потом снова посмотрела на Алексея. В ее лице теперь не было ничего детского. Выбившаяся из-под тюбетейки рыжеватая прядь скрыла его наполовину.

– Я непременно приду.

Это было сказано так серьезно и решительно, что Алексею невольно вспомнилось их ночное рандеву, и по телу побежали мурашки.

Ему уже было от кого-то известно, что у девочки врожденный порок сердца и она перенесла две операции. Еще говорили, что даже самая ничтожная простуда может для нее означать гибель. То-то даже в теплый день поверх рубашки Ксюша надевала кофточку, в которой была и сейчас. Исполнилось ей не то тринадцать, не то шестнадцать.

Печка, загруженная ветками, дровами и шишками, уже разгорелась: посвистывала, постреливала и гудела. Алексей чувствовал, что нехорошо сразу выпроваживать гостью, с которой только что вместе запалил, можно сказать, очаг.

– Какой огонь! – сказала Ксюша и прислонилась к печке. – А я сегодня все кастрюли почистила веранду, подмела и окно на веранде вымыла и говорю Виктору Семеновичу, соседу нашему, что же мне делать, а он отвечает: девочка должна работать, вымой окно, ну вот и я тут же принялась за работу…

Ксюшина речь усадила Алексея на диван. Какая, в сущности, удача, что у него нет собственных детей.

– Ага, вот! – вскрикнул он. – Как же я мог забыть? У меня есть отличный горький шоколад. Мечта, а не шоколад! Фабрики «Победа». – Он наконец нашел в сумке большую плитку, купленную еще на вокзале. – Возьмите. Это вам.

Ксюша, в своих дешевеньких джинсах из детского отдела, сделала книксен. На нитках работал, несомненно, мастер, и все же движения деревянной куклы были трогательно несинхронны.

– Вы писатель?

Девочка стояла уже перед столом, держа пальчиками неизвестно как там оказавшийся листок его рукописи. Алексей выхватил листок и бросил в огонь.

– Ах! – почти простонала Ксюша.

– Нет, я, в сущности, не писатель.

Лицо Алексея непроизвольно искривилось, что можно было понять как угодно. Это могло быть самокритичной улыбкой мастера, уклонением от нежелательного разговора или же прологом к хлестаковской истории про тридцать пять тысяч курьеров.

В действительности им владело желание рассказать этой девочке о себе какими-то простыми, вышедшими из обихода словами или даже сказать правду, которой он и

сам о себе полностью не знал. Возможно, это было одно и то же желание. И рассказать хотелось именно этому, не вполне понятному существу, больной взрослеющей девочке. Не потому, что она ничего не поймет и риск минимальный, а потому, что она-то, может быть, как раз и поймет, он был в этом почти уверен. Но что-то его в который раз остановило, да и заведен он уже был на игру.

– Я, как бы это выразиться, сыскной литературный агент. Вам что-нибудь это говорит?

Ксюша промолчала.

– Собираю сведения о жизни других, в основном писателей, а потом пишу их биографии.

– Вы шпион?

– Вот-вот. Что-то в этом роде. – Алексей пожалел, что Ксюшиной реплики не слышал отец. Мало бы ему не показалось. А кто же тот в действительности?

– За собой вы тоже шпионите? – спросила Ксюша шепотом.

– Бывает, и за собой. Очень даже бывает. Но, скажу тебе правду, без особого успеха.

– И я за собой шпионю.

– Вот те раз! Зачем?

– А вы зачем?

– Не знаю, – искренне ответил Алексей, подивившись неожиданной сложности вопроса. – Привычка, наверное. Вообще говоря, довольно утомительная. Ну, и потом, я ведь пишу про это…

– А я шпионю, чтобы не повторять собственных глупостей.

– И что, помогает?

– Не очень, – басовито вздохнула Ксюша. – Все равно повторяю.

– Так и брось это дело! Живи как живется.

– Нельзя.

В своих коротких ответах девочка казалась старше и мудрее. Обычная аберрация, подумал Алексей, как в общении с собаками. Малодушие взрослого готово видеть в этом особого рода духовную дисциплину, наподобие той, что была у индусов и любила выражать себя в таинственных афоризмах, которые больше походили на императивы: кто действует, покинув привязанности, тот не пятнается злом.

– А вот Сальватор-р Тали ведь не был писателем, а тоже шпионил, – снова заговорила Ксюша и тем вернула в жизнь клонившегося уже к мистике Алексея. Хотелось бы все же знать, черт возьми, что она действительно понимает и о чем думает?

Алексей достал сигарету, закурил и, стряхнув первый пепел, спросил:

– Вы не против того, что я курю? Вам это не мешает? – Он подметил, что стал говорить полными литературными фразами, как на приеме у иностранца.

– Курите. Вы же у себя дома.

– Я не о том, – скрывая раздражение на самого себя, сказал Алексей. – Я спрашиваю: вам это не мешает?

Ксюша уже не слышала его, она снова занялась печкой. Он видел, как огонь мелкими перебежками передвигается по новым поленьям и все не может ухватить дерево.

Алексей загасил сигарету, подсел к девочке, взял ее ладонь с кочергой в свою и стал расталкивать поленья, которым было, очевидно, тесно. Огонь тут же вспыхнул, как будто ждал в засаде, и обдал теплом их лица. Обернувшись, Ксюша посмотрела на Алексея с восторгом.

– А вот, например, в книге Сальвадора Дали… Тебе все интересно? Вернее, не так: тебе там все понятно?

– Все, – уверенно ответила Ксюша.

– Любопытно. Я вот, бывало, затруднялся. А какое место тебе там больше всего запомнилось?

– Когда маленькие зеленые яблочки на голову сыплются, – снова переходя на бас, ответила Ксюша.

Алексей обнял Ксюшу и только на ее худеньких плечиках понял, какие у него большие и сильные ладони. Теперь он, напротив, пожалел, что у него нет своих детей. В этой власти над хрупким и доверчивым существом было что-то такое, чего никаким другим способом у жизни не добудешь.

– Знаешь… – сказал он и замолчал. – Когда твоя мама обычно уезжает в город?

– В воскресенье вечером. Всегда. Ей надо на работу.

– Я вот что придумал. Давай в воскресенье вечером, когда все уже будут спать, я приду к тебе и мы отправимся вместе путешествовать. Ну, нафантазируем себе путешествие. Разожжем самовар. Дым от него пойдет по всем кустам, как волны. И мы будем плыть по этим волнам и рассказывать друг другу о разных странах, мимо которых проплываем. А труба самовара будет подавать гудки бакенщикам.

– Самовары не гудят.

– Что за беда! Возьмем какую-нибудь дудку и сами будем гудеть, а он при этом будет дымить. Чаю себе заварим, печенья и сушек купим целый мешок. Далеко заплывем! Ты согласна?

– Да! – Ксюша ответила с легкой радостью, какой он в ней не подозревал.

– Тогда по рукам?

Они наискосок ударились ладонями, как будто смахнули с них древесную пыль.

* * *

Алексей помнил это место в книге. Накануне у Дали произошло важное событие. В Кадакесе на него нахлынуло детство, он тут же взялся за новую картину: зеленый олененок с рожками цвета жженой сиены, кроличий профиль, причем глаз зверька оказывался одновременно глазом огромного пестрого попугая и все такое, в его духе. Он просыпался спозаранку и, не умываясь и не одеваясь, снова бежал к мольберту. То есть переходил из сна в картину, чтобы к вечеру картина снова перешла в сон. Иногда, напротив, мог сидеть часами и ждать, когда прогремит выстрел и мозг его сразит, как он выражался, «очередную жертву воображения».

Вдруг голова его начинала зудеть, он расчесывал кожу, под которой копошились разноцветные зонтички, кузнечики и головы попугаев. В те дни в первый и в последний раз в жизни у него случилась галлюцинация, и, таскавший до того охапками хворост к костру своего безумия, Дали принял решение остановиться. Опасные экспедиции в иррациональное надо было прекратить, тем более что оно успело поделиться с ним так щедро, что ему, как выяснилось, хватило на целую жизнь.

Но зеленые яблочки тут еще ни при чем. Дальше случилось следующее: у Дали начались припадки безумного смеха, которые сначала изумляли его друзей, потом прискучили им. Он перестал разговаривать, потому что, как только открывал рот, его начинал давить смех. Дали продолжал пребывать в припадке беспричинного смеха, когда к его дому подъехало такси и из него вышли Поль Элюар и его жена Гала, которой вскоре суждено было покинуть мечтательного сюрреалиста и стать женой сюрреалиста хохочущего. Характерно, что в их присутствии Дали похохотал всего один раз, и то недолго, а уже к вечеру завел «серьезную беседу» с Галой. При следующих встречах хохот, впрочем, стал повторяться, и он снова не мог вымолвить ни слова.

Будучи лишенным сильнейшего из орудий разгорающейся страсти – вербального, художник старался всячески услужить возлюбленной: подкладывал на тахту подушку, бежал за стаканом воды, несколько раз на дню помогал переобуть сандалии. И вот тут-то, что запомнила Ксюша, когда на прогулке руки Сальвадора и Галы ненароком соприкасались, художника пробивала дрожь и дождь мелких зеленых яблок («плодов моей любовной мечты») обрушивался на его голову. Безумие было усмирено любовью, закрепив договор в сюрреалистическом образе.

Скорее всего, девочка решила, что речь идет о настоящих яблоках, которые падали с веток, отвечая на дрожь влюбленного. Но можно ли, если подумать, считать это серьезной ошибкой?

Алексей схватил стоявшее у двери цинковое ведро, внутри которого успела выстроиться китайская пагода из паутины, и поспешно отправился к колонке. Затем, черпая ковшиком из ведра, он стал заливать огонь в печке, хотя там веселье было в самом еще и буквальном разгаре. Руки его обожгло вырвавшимся паром. Алексей отнесся к этому спокойно, как будто не только ждал, но и желал этого. В глазах его, наплывами, все явственней и ближе появлялось лицо Тани, вызывая во всем теле жар.