Текст книги "Кругами рая"

Глава тридцать вторая

АЛЕКСЕЙ ОТДАЕТ ПОСЛЕДНЮЮ ДАНЬ ПЬЯНСТВУ ШКАЛИКАМИ. СМЕРТЬ ГРИНИ, ПОСЛЕ КОТОРОЙ ИСЧЕЗАЕТ И ЕГО УБИЙЦА, УСПЕВАЯ ЗАФИКСИРОВАТЬ МИГ СВОЕГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Дождь пошел, как только Алексей соскочил на платформу. Кусты и деревья щенячились под ветром, листья сверкали у фонарей, шла большая баня. Нельзя было представить лучшей иллюстрации к выражению «равнодушная природа», если иметь в виду, конечно, ее отношение к состоянию конкретного человека. В данном случае Алексея. Впрочем, сам человек, подняв воротник куртки, на это никак не реагировал.

Магазин был закрыт, в буфете вино не разливали, зато за спиной буфетчика виднелась целая полка шкаликов. Алексей загрузил сумку шкаликами, переплатив раз в десять; один шкалик выпил тут же у забора и отбросил в канаву. В ответ раздался зобий вздох или клект лягушки, хотя лягушек в канаве видно не было.

Экзюпери услышал в зобу лягушек звон бубенчиков. После удачного возвращения из-за облаков может почудиться и не такое, думал идущий против ветра и дождя Алеша. В определенном смысле его положение изменилось не менее кардинально, чем у летчика Экзюпери, но звона бубенчиков он не слышал. Вероятно, лягушки по-разному приветствуют тех, кто вернулся из полета, и тех, кто, как он, спустился с небес.

Алексей удивлялся себе, тому, например, что его не оставил юмор, а еще – способность считать деньги. Всю дорогу к даче он только и делал, что подсчитывал в уме, во сколько раз дороже обошлась водка в буфете. В конце концов вышло в пять и семь десятых раза. Это понятно: шкалики и вообще дороже, плюс буфетная наценка.

«Прибыльное дело, – думал Алексей. – А если добавить экзотики? Завести попугая, который бы за умеренную плату доставал из коробки записки с сюрпризом или просто словом "счастъе“. Достав такую записку, попугай должен непременно крикнуть: "Душ-шевно поздр-рав-ляю!“ Можно научить. Дело техники. Похожая история была в каком-то старом военном рассказе. Женщина ходила на базар в надежде, что ей выпадет жизненно необходимое "мыло“, но птица всякий раз доставала из корзины "счастъе“. Трагический, в общем, сюжет…»

Дача как будто сама шла Алексею навстречу, так быстро он до нее добрался. Заглянул на всякий случай под шляпу Утесова – ящерки не было. Если это и огорчило его, то самую малость. Алексей надел на себя шляпу и тут же осуществил желание выпить под дождем по случаю потери друга.

Возвращая шляпу столбу, он заметил торчащую из-под ленты записку. Любопытство овладело им. Вообще он продолжал функционировать как совершенно неповрежденный человек. Мысль об этом наполнила его веселой, здоровой злостью. «Вы меня уже, наверное, не помните, а я вас сразу узнала, – было написано на листке. – Поверьте, я не из поклонниц и то, что я к вам испытываю, больше, чем просто любовь…»

Алексей скомкал записку и бросил ее под дождь. Должно быть, здесь действительно жил когда-то артист. Послание слегка запоздало. От слов «больше, чем просто любовь» его чуть не вывернуло. И каким образом эта глупость стала теперь едва ли не главным слоганом на ТВ? Неужели из глупостей, как из афоризмов, вечность производит свой отбор? Или да – восторженный стиль гимназистки входит в перечень эротических соблазнов. Осень империи. Ну конечно. Старческие грезы вырастают в цене.

Печка, протопленная вместе с Ксюшей, еще грела, в комнате было тепло, пахло едкой горечью залитого огня. То есть бездомностью. Немного пепельного инея на головешки, чириканье птичек в небе и свора собак, сбежавшихся на поживу.

Вся эклектика дачного уюта, однако, была в сохранности. Круглый стол с кремовой скатертью и пятнами черничного варенья. Стулья и рабочий столик у окна типовые, из ДСП, оклеенные светлым шпоном. Шкафчик-этажерка с книгами и дисками – из карельской березы. Главной достопримечательностью был огромный кожаный диван с высокой спинкой. Такие Алексей видел в кабинетах, из которых еще не выветрился дух «культа личности». Деревянные подлокотники, в углах твердые кожаные валики, в торцы которых вдавлены тоже деревянные плашки с растительной резьбой. Подобие короны по верху спинки. И сама эта кожаная спинка, спина… Она поднималась почти под потолок. В сущности, понял Алексей, это был набитый конским волосом трон для «трех толстяков».

Алексей расположился на нем, с удовольствием ощущая чрезмерность пространства по краям. Придвинул стол, расставил на нем шкалики в армейском порядке, как молодых лейтенантиков, и вынул из сумки пиццу, купленную в том же буфете. Пицца была холодная и сырая, в целлофановой обертке. Он подцепил обертку ногтями и аккуратно развернул. Затем треснул винт шкалика, затем, опустошенный, он был послан на другой край стола. Лишь после этого тостующий и тостуемый в одном лице надломил край пиццы и стал ее с придыханием жевать.

– Русский характер, – произнес он вслух. – Только после третьей! И то фактически занюхиваем.

Состояние его было крепкое и правильное. Последняя дань пьянству. Уже завтра он даже не посмотрит в сторону этой заразы. Легкий корм для нервической фантазии, чем он неумеренно и пользовался. Но сейчас никакой нервности Алексей в себе не чувствовал и даже не пытался строить предположения вроде: как эти фигуры у парадной познакомились? знала ли Таня, кто он? знал ли отец про них с Таней? и точно ли это был любовный поцелуй или ему показалось? Жалко было не себя, а матушку, которая билась, должно быть, в это время в комнате-гробике над очередным шедевром. Никому не помочь, никого не спасти.

Нет, он не был тяжело ранен. Он был убит. Совсем другое дело. Сейчас все в жизни виделось ему проще, в том числе он сам. И не было нужды рассуждать. Слезы копились в горле и давили на него, но глаза оставались сухими. Никакого, ну никакого желания заплакать. Ком и есть ком, что-то типа опухоли, с ним ничего не поделаешь. А так – все нормально! «Трус не играет в домино!» – как говаривал их военврач, перемешивая костяшки на лазаретном столике.

Алексей решил порыться в дисках, чтобы лучше узнать вкусы хозяина, который, сам того не ведая, приютил его. Вернее, к которому его зачем-то приютила Таня. В каких они там отношениях? Теперь уже наплевать!

Первый же альбом удовлетворил его любопытство. Пинк Флойд. «Стена». Алан Паркер да и все эти ребята, видимо, хлебнули в детстве не меньше остальных. Каждый испытал на себе прессинг дисциплины и морали, всем им в детстве пытались отбить чувство опасных превращений, из которых и состоит жизнь. Забавно, что с этим был знаком и Алик, обладатель наследственного трона.

Профессорское воспитание небось покруче будет, чем просто народное. Нам ли не знать? (Почему-то Алексей представлял, что отцом академика должен быть по крайней мере профессор.) Мало стать как все. Тут тебя допекают еще призванием, высокими авторитетами, которые становятся в конце концов несноснее, чем дальние хвастливые родственники, приезжающие с нелепыми подарками и собственным уставом. Всё в укор: трудолюбие гения и даром посетившее его озарение, слава и забвение, даже безумие, заставляющее физика двадцать лет биться над доказательством теоремы, которая им же была доказана еще в молодости.

Эти уроды шагу не могли ступить, чтобы не бросить вызов человечеству. И все опять же шло им в плюс. Сумасшествие и скаредность, алкоголизм и наркомания, педерастия и гомерическая страсть к женщинам, обжорство и домашний деспотизм, мелкое интриганство и болезненное затворничество, ссылка, холера, смерть. Гете, что не пошел к умирающему сыну, поскольку спешил закончить «Фауста», Сезанну, что, увлеченный этюдами, не похоронил матушку. Не это, конечно, ставили в пример, но придыхание, но восхищение, но произнесенная в расчете на пищеварительную паузу цитата… Прессовать человека можно не только горохом в углу, муштрой, требованием оказывать почтение и держать позвоночник прямо.

Алексей включил плеер, вложил диск и поставил фильм без звука. Пицца была грибная, хотя готовили ее явно из трухлявой мороженой древесины. Он отправил еще одного лейтенантика на край стола, запил ржавой водой из графина и достал сигарету. На экране мелькали знакомые клипы.

Вот Пинк в церкви с матерью. Она плачет, а он в это время играет с игрушечным самолетиком. А это, должно быть, Вторая мировая. Пинк в коляске. Белый голубь удачно вылетает из-под лап кошки. Потом тот же Пинк будет лежать в бассейне с перерезанным запястьем, похожий на крест. А голубь… Голубь превратится в черного орла, затем в смертельный самолет. Белые кресты самолетов в небе.

Жена унижает учителя за обеденным столом, а тот мечтает, как будет наказывать учеников.

Пинк в комоде находит форму отца, надевает ее, глядит на себя в зеркало и видит в зеркале отражение отца.

Отец… Он не то чтобы знал ответы на все вопросы (хотя в детстве Алеше так и казалось). Но даже в незнании его было знание о неразрешимости или о тайне.

Если бы в человеке было такое устройство, которое без специальных усилий и позволений переводило чувство в мысль, Алексей должен был бы сейчас честно признаться, что желает отцу несчастья.

Пинк под наркотой, он не узнает жену.

Пинк (мальчик) обнаруживает в кровати скелет вместо матери.

Школьники идут, поют. Внезапно они попадают в мясорубку, скидывают маски и начинают крушить школу..

* * *

Ветер воровски бросил в стекло горсть шлака. Алексей даже не вздрогнул. Он уже слегка поплыл – пролетел рукой мимо полки с дисками и едва не приземлился под столом. Но сознание его стало еще более цепким и аскетичным, что, как все люди в его состоянии, он отметил с удовлетворением.

В ворохе коробок с дисками постояльца ждал сюрприз, который едва не отрезвил его. На одной из коробок было написано фломастером: «Приключения Грини».

– Оба-на! – сказал Алексей вслух. – Замел, называется, следы. Попал в самое логово. – Однако он не мог скрыть от себя, что находка ему скорее приятна.

В истории с Гриней Алексей сам до конца так и не разобрался. Виновником ее тоже был отец, который об этом, конечно, не подозревал. Отец вообще не думал о волнах, которые от него расходились, о том, сколько корабликов они увлекли, взволновали или же потопили. Почти наверное, что и сегодняшняя катастрофа произошла не по злой воле отца, а все от того же его ощущения невыносимой легкости бытия, и, значит, он снова неподсуден. От этой мысли Алексей скрежетнул зубами, и на глазах его выступили слезы.

После того как отец с пафосом и тонким удовольствием разгромил его рецензию, Алексей решил, что должен, хотя бы некоторое время, пожить отдельно. Ему хотелось самостоятельности и свободы. Надо было отпустить себя и посмотреть, что из этого выйдет.

Он снял комнату, часто ночевал у друзей, на послепремьерные фуршеты приходил уже разогретый, машинально остроумный и так же машинально покидал их с легкими женщинами.

Так катилось несколько недель. Рецензии прекратились, но редактор еженедельника был его другом. Как-то после очередного фуршета, с которого они вместе пошли в ближайшее кафе, Сашка предложил обмозговать ситуацию. Идея завести колонку фельетона принадлежала тоже ему. Алексей сразу согласился. Его образ жизни и настроение были конкретно фельетонные, перевоплощения не требовалось.

Вот тут он отпустил себя по-настоящему. Для большей свободы подписывался переставленными инициалами ГА, которые могли сойти за издевательское междометие. Дело не в том, что ГА стал беспощадно язвить власть. Он знал, что выпущенные в штабистов словесные пули те проглатывают как шоколадки и, улыбаясь, запивают их кислотой. Фельетоны были игрой не столько с властью, сколько с самим собой. Теперь Алексей мог как угодно выворачивать себя наизнанку, пользоваться сюжетами из своей жизни и при этом в шапке-невидимке бежать от собственной биографии.

Его герой-рассказчик даже не пытался вспомнить, какое на дворе тысячелетье, однако не от любовного, поэтического или алкогольного запоя, а потому что, будучи обломком имперского корабля, не желал знать, как там поживает его целое. Он дал отставку презренной власти, чтобы не чувствовать себя ее жертвой.

В этой роли он упоенно поэтизировал свою отверженность и провинциальность, скрывая обидчивую тайну под тайной смеха, шаржируя нетленную совковость новых отношений, переиначивая цитаты классиков на уличном жаргоне, разжигая костерки из вчерашних кумиров и поливая их клоунскими слезами. Пространство было насквозь продутым, шапка оставалась единственным другом и опекуном. Честной бедности он не стыдился, был добр, влюбчив и изворотлив в добывании куска хлеба. А если деньги падали с небес, он становился расточителен на манер цыганского барона, чтобы утро вновь встретить нищим и беззаботным. Алексей не заметил, как из этих легкомысленных упражнений появился вполне узнаваемый, постсоветский Чарли или городской юродивый, трогательно кощунствующий, горько философствующий, простодушный и бесконечно уязвимый.

Инициатива открытия Грини принадлежала опять же не ему. Героя для рисованных мультиков нашел в его фельетонах режиссер Каковкин и предложил делать еженедельную программу (семь минут) на местном кабельном канале. Гриней Алексея звали еще в школе, имя героя было принято. Профессору Григорию Михайловичу Гринину этот шут не мог нанести большого ущерба, а уж писателю Г. Михайлову – тем более. Да и аудитория у канала была невесть какая большая.

Внешностью Гриня шаржированно походил на Алексея. Озвучивал Алексей тоже сам, на слегка измененной скорости. В общем, продукт для канала получился сравнительно недорогой, однако и он существенно пополнил бюджет автора. Алексея устраивала роль полуузнаваемого анонима, ситуация регулярно нарушаемой и при этом необъявленной тайны (в титрах оставили инициалы, посчитав это одним из условий игры).

Просчет оказался в другом: он недооценил проворности коллег, того, что многие из них обладают нюхом не меньшим, чем герой Зюскинда, безошибочно распознавая в свалке массовой культуры неповторимый шифр личного запаха. На Гриню, вернее, на его автора началась охота.

К счастью, в приятном ошеломлении Алексей пробыл недолго. Инициалы расшифровали, конечно, мгновенно, фотки появлялись то там, то здесь, но либо из документов, либо выхваченные из толпы – яркого сопоставления с мультиобразом не получалось. Биография его была нема и ординарна. Родители о его местонахождении не знали, друзья, слава богу, хранили молчание, от интервью он категорически уклонялся.

В общем, скоро стало понятно, что сенсации не выйдет, да и та, говоря объективно, тянула не больше чем на областной резонанс.

Однако проблемы на этом не закончились. То ли СМИ всё же подсунули свой фитилек в нужное место, то ли сам Гриня случайно улыбнулся какому-то ноющему нерву толпы, но в городе стали появляться клубы и тусовки, в которых он стал кумиром. На одних читали матерные стихи, на других стихи Саши Черного и Дон-Аминадо, где-то изобретали флеш-игры с участием телевизионного бедолаги; Алексей то и дело узнавал, что неведомая ему студия боди-арта на показе дизайна работала по Грининым сюжетам, а рок-группа из Вырицы взяла себе название «Гриня-сан».

Алексей растерялся. Отчасти популярность героя льстила, но звонки развязных устроителей встреч, девичье дыхание в трубке, сопровождающие его вечерами группки подростков – все говорило о том, что он попал если и не в дурную, то в какую-то не свою историю. К тому же он не любил роспись на теле, а о том, что такое флеш-игры, вообще не имел представления.

Чем больше он пытался смотреть на своего двойника глазами фанатов, тем больше этот вертлявый, сентиментальный гомункулус становился ему неприятен. Возможно, его существование на частном канале выглядело как подпольное и полузапрещенное и многие увидели в нем фигу в кармане, по которой успели стосковаться? Или именно в мире ханжеской, властной, навязывающей себя доброты и должен был появиться такой, как Гриня, который был бесполезно, никчемно добр? Иначе трудно объяснить распространение паленых дисков, один из которых Алексей и встретил у академика.

Познакомившись с Таней, Алексей первым делом попытался узнать, знакома ли она с его изобретением. Оказалось, что нет. После осторожного звонка матери понял, что и родители пребывают в неведении. Это его на какое-то время успокоило. Но весной стало известно, что программу хочет купить федеральный канал. Это положило конец его мутным и двусмысленным отношениям с Гриней. В последней серии он убил героя.

Уже на следующий день фанаты устроили демонстрацию. По Крюкову каналу пустили муляж Грини, за которым густой лентой текла красная краска. Молодые люди молча провожали муляж пальцем вытянутой руки. На майке одного была надпись: «Найти убийцу!» Народу собралось много. Когда подъехала милиция, фанаты рассеялись первыми.

Возможно, это был просто безобидный аттракцион скучающей молодежи, но Алексей все же счел разумным взять отпуск и уехать подальше от веселых игрищ и судов без правил.

Если читатель решил, что этим и исчерпывается наш намек на совершенное героем преступление, то он ошибается. Будет, будет еще вам тайна. Если вам здесь все еще не тайна, то будет тайна, к которой вы привыкли, обыкновенная. Ни за что до срока не разгадаете.

Так или иначе, понятна теперь реакция Алексея на внезапно обнаруженный диск. Интересно, попал ли на него последний, летальный, так сказать, сюжет? Алексей прокрутил диск почти до конца, и тот остановился как раз на нужном. Музыка!

* * *

Смерть подошла и сказала:

– Вставай!

Гриня встал, оделся, умылся, позавтракал чем было и пошел в ресторан, где в последние дни коротал время за рюмочным набором шахмат.

Но что-то, видимо, произошло, пока он спал. Швейцар подставил ему ножку и сказал:

– А ну, пшел!..

И он пошел, тем более что давно ему хотелось пойти куда глаза глядят, ни на кого не отвлекаясь, кроме птиц. А вообще быть так – сам по себе.

Какой-то хмырь с бандитским сплющенным носом и ртутными глазами схватил его двупалой клешней за ухо:

– Мы свои обещания выполняем! Просил покончить со своей безработицей? Давай! Вон там, в сарайчике за дворцом партийного съезда, возьми долото – и вперед!

– Долото – это такая музыкальная игра? – спросил Гриня.

– Тебя на кретинизм не проверяли? – в свою очередь поинтересовался хмырь и зло сверкнул авторучкой. – Может быть, еще скажешь, что вчера не ты заполнял анкету и вообще это был не ты?

– Вчера еще был не я, – честно признался Гриня.

– А пошел ты!..

И Гриня пошел.

Базары то молодо отстукивали и роскошно кружились у его ног, то крепдешинились, то пели, то оскаливались, гоготали и обещали подвох. Он был рад, что очки забыл дома.

Мужики продавали «Диагностику кармы». Теплая осень ничего не обещала, наслаждаясь сама собой. Гриня шел и думал примерно так: «Или я вам всем не родной? И не одна мать нас родила? Без вас-то мне еще хуже, чем с вами. Мне бы хотелось пасти божьих коровок и чтобы меня кто-нибудь уговаривал в ухо. От грубого же голоса я отказался раз и навсегда».

В этот момент подошла к нему такая, в чем-то стоптанном и курносая:

– Никого я так долго не знала и не любила, как тебя. Ты-то меня небось тоже давно не знаешь и не помнишь?

– Да уж, забыл, когда и помнил, – отвечает Гриня. – Ну, ты как?

– Ах, – говорит, – про остальное и говорить неинтересно – так все замечательно.

Вдруг молоденький милиционер взял Гриню за локоть:

– Только не увиливай! Понял?

Народу в крематории собралось много. И ритуал был в самом угаре. Говорили про Гриню. Оратор в роговых очках, покойнику незнакомый, был возбужден.

– С пораженной печенью и спазмами головного мозга, несмотря на белокровие, тромбофлебит и отсутствие памяти, наш дорогой до конца своих дней оставался надежным сослуживцем, неукоснительным отцом, верным любовником, аккуратным налогоплательщиком и мужем, каких еще поискать.

Гриня уже было подумал, что милиционер перепутал залы. Но тут, увидев его, все оживились:

– Давай ложись! Что это ты, ей-богу! Пора уже опускать.

Гриня лег и задумался. А тут Смерть подходит:

– Вставай!

– Да как-то неловко, – отвечает Гриня. – Люди старались.

– Ну, смотри, – сказала Смерть и вылетела в форточку.

* * *

Только сейчас Алексей сообразил, откуда у Грини появилась эта последняя фраза. «Люди так старались. Неудобно». Тысячу раз он слышал это от бабушки, матери отца. По самым разным поводам. И всякий раз это значило, что можно и потерпеть, и пересилить себя, и маленько унизиться, и подыграть… Доесть не лезущий в рот пирог с черносливом, прочитать со стула стишок, выразить ликование по поводу рубашки с вышитым на груди петухом, которую, он знал точно, не наденет никогда, даже ночью. Но – «уважение к людям надо иметь». Терпеть не мог он эту ее рабскую ласковость и упертость. Но говорят же, что гены перелетают через поколение. Вот Гриня теперь и «уважил», сдох безропотно, как мотылек.

– Так вот ты как вяжешь? – злобно сказал Алексей, неизвестно к кому обращаясь, и ввинтил окурок в ненавистную пиццу.

Если есть Бог, то Он все подробно и хитро придумал. Гены, например. Ты мог свою бабку сто раз не любить и думать, что уж от нее-то свободен, но ее гены молча, ласково передались через батюшку, который свои гены приобрел по случаю (Великий Случай) от деревенского весельчака и героя хороводов. Вот, собственно, и все. Некого казнить!

Он знал в себе эту последнюю трусость перед человеческими мнениями и законами. Затея же с Гриней была трусостью вдвойне. Это Алексей только сейчас понял. Первая заключалась в иронии, которой он отсекал подозрения в сочувственной и родственной связи с героем. Вторая была погрубее, но и покруче. В сущности, завтра же можно было повернуть дело так, что это розыгрыш, что Грине его смерть приснилась, и спокойно продолжать сериал на федеральном канале. И денег, и славы будет, надо думать, больше. И фанаты наконец успокоятся.

От этой круговой поруки неумышленных, передающихся через любовь и поцелуи предательств и подстав стало ему так муторно, тяжело, тоскливо, больно, и боль не оставляла сомнений в том, что он прав.

На момент вся жизнь его как будто опустилась в слоистый туман, и все ему стало безразлично. Но не как бывает безразличен человек, его мнение и настроение, еда, погода или снежный обвал в горах, в котором погибли неизвестные люди. Ему было безразлично все, вся жизнь в целом, вся она ему была сейчас ничто.

Ощущение сильное, вовсе не похожее на апатию.

Алексей испытывал скорее ужас. Комната, в которой он оказался (теперь-то, в масштабе происходящего, стало яснее ясного, что дело не в этой связке – Таня, Алик, адрес, ключ, электричка, ящерка, что все это только видимость, и он не просто пришел сюда сквозь дождь и открыл дверь своим ключом, а оказался в этом именно месте и в это время посредством умелых действий неведомых ему сил), комната эта летела тоже сквозь безликие слои тумана куда-то вниз, светящимся клубочком, и он был внутри этого клубочка, вертелся, повинуясь его вращению, не испытывая ни дурноты, ни желания за что бы то ни было зацепиться, а только ужас и неопределенную гордость, оттого что ему удалось сохранить сознание и запомнить, зафиксировать неуследимый для других миг исчезновения.