Текст книги "Кругами рая"

Глава двадцатая

ГМ И ТАНЯ БОЛТАЮТ О ТОМ, О СЕМ, О БОГЕ И ЧЕРТЕ И ПЬЮТ ИЗ ФЛЯЖКИ КОНЬЯК, ЧТОБЫ ЗАГРУНТОВАТЬ ГОЛОС ПЕРЕД ВЫСТУПЛЕНИЕМ НА РАДИО

Григорий Михайлович и Таня сидели в аллее, недалеко от Никольского собора. Здесь трамваи с индустриальным скрежетом закладывали виражи, понуждая лениво взлетать жирных голубей. Машины именно на этом повороте пытались нагнать упущенное время и подавали сигналы, в которых слышалась истерика. Кроны лип источали при этом чайный запах, молодые отцы толкали детские коляски, уткнувшись в книгу. Вот-вот снова должны были прозвенеть колокола. На скамейке у туалета вырастали небритые люди.

Только коренные горожане могли чувствовать себя уютно в такой противоречивой обстановке, не замечая, что им то и дело приходится кричать. До каждого доносились лишь обрывки речи.

– Да, Лао-цзы, представьте, мечтал прожить незаметную, безымянную жизнь, – кричал ГМ. – А мне с годами китайцы почему-то понятнее и ближе, чем Блок.

– Не поверю, что романтика совсем не задела вас. Так не бывает, – долетело в ответ.

Таня была сегодня в сиреневой прохладной блузе с немыслимыми кружевами на груди. Курила, хмыкала, хохотала, поводя в дыму своим пушкинским носом. Этот умный разговор явно был только надбавкой к неизвестно по какой причине творящемуся в ней празднику. Тем не менее, к репликам Таня относилась внимательно.

– Знаете, в одном философском словаре я прочитал удивительную фразу. Запомнил наизусть. У меня ужасная, совершенно неразборчивая память, – кричал профессор.

– «Феномен романтики исчезает, если подойти к нему с точки зрения естествознания». Звучит, конечно, по-школьному и немного глуповато. Но должен признаться, что в детстве я читал много научно-популярных книг. Вы очень много курите, – прибавил он неожиданно.

– Ха! Папа мне все время говорил то же самое. И сам при этом много курил. И вы много курите. Что будем делать?

– Валим в Штаты! – весело ответил ГМ. – Говорят, там это быстро проходит. А здесь черти на каждом углу показывают свой нос… Не успеешь до трех сосчитать.

– Вы верите в черта?

– Да вы уж меня давеча спрашивали.

– Давеча. Смешное слово. Ну а все-таки?

– Зло всегда конкретно. Сейчас отделится, допустим, от той скамейки какой-нибудь троглодит и молча даст мне в глаз. Так что же, за его спиной черта, что ли, искать? Просто утро у него выдалось гремучее и ни у кого из сотрапезников нет денег. Вот дьявол!

Они оба расхохотались.

– Аза это нас и в Америке не тронут. – Таня достала из сумки целлофановый пакетик с фляжкой. – По глоточку ведь можем?

– Перед радио? – засомневался ГМ. – А там дышать на них.

– У них это называется «загрунтовать голос». Процедура почти обязательная. По глоточку, – с детской просительностью прибавила Таня, уже разламывая на дольки мандарин. – За это утро!

Глоток коньяка был кстати, судя по тому, что сразу придал всему волшебное ускорение.

– Недаром черти выходят всегда слишком театральными и фиглярствующими, – плавно, как ему казалось, продолжил ГМ, незаметно перескочив эпизод с выпивкой. – Вот хоть в бреду Ивана Карамазова. В их многозначительности надутость не уверенного в себе начальника.

– Вспомнила, вспомнила! – вскрикнула Таня. – Вчера мы говорили, что если нет дьявола, значит, и Бога нет. Что же мы – сами по себе?

– Про Бога это вы сказали, – поправил ее профессор.

– А вот сами ли мы по себе или что-то нас ведет? Это объяснить невозможно, но я всегда верил, что ведет. Какое-то в человеке есть устройство. Говорят, совесть, любовь, талант, интуиция, воображение… Я так думаю, что все вместе и еще что-то. Одни считают, что это локатор, который получает сигналы откуда-то из космоса, что ли, другие, что самопродуцирующий аппарат. Тогда все равно, правда, остается вопрос: кто в нас его вставил? Но если аппарат этот правильно настроен, то человек спокойно может доверять и своим фантазиям, и своим чувствам, и своему рассудку – аппарат не должен обмануть. В природе же соединены каким-то образом необходимость и красота, обмана в ней нет.

– Тогда так и так получается, что вы верите в Бога.

– Заметьте, это вы сказали.

Они оба чувствовали, что разговор выходит скорее легкий, чем философский, и аппарат правильно подсказал глотнуть им по рюмке коньяка.

– Ну хорошо, Бога не трогаем, в черта не верите. А в кого верите? В Пушкина верите?

Вдумывалась ли Таня во что-нибудь из того, о чем они говорили? Судя по этому неожиданному перелету к Пушкину, вряд ли. С другой стороны, момент рождения смысла, как известно, неуловим. Во всяком случае, Таня была тем прекрасным условием, которое провоцировало в ГМ желание свободного, то есть безответственного высказывания.

Тане требовалось приключение, она слегка влюбилась в него, это как пить дать. И ему было с ней приятно и хорошо, и льстило, хотя он не желал себе в этом признаться, внимание молодой женщины. А приключению только и нужен для начала обмен остроумными репликами. Профессору хотелось говорить сейчас что-то такое, не то чтобы совсем несуразное, но что иногда хочется сказать, да компании для этого попадаются все неподходящие.

– Пушкин… Что ж Пушкин? Всегда Пушкин, – начал он намеренно ворчливо, между тем как в нем была уже почти готова история. И компания на этот раз подходила.

Глава двадцать первая

АЛЕКСЕЙ ПЫТАЕТСЯ РАЗОБРАТЬСЯ В ФОКУСЕ ГИПНОТИЗЕРА И ОТНОШЕНИЯХ С ТАНЕЙ. ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ

– Скверный старик, – мрачно шептал Алексей. – Зачем вломился?

Нельзя сказать, что Алексей был себе так уж безоговорочно приятен. Но иногда ему казалось, что живет в нем некая тайна, которая больше его самого. В этой таинственной для него жизни ему не приходилось выбирать, в ней он определялся безошибочно, с детской уверенностью, что в любви, например, обознаться нельзя. Более того, он был убежден, что и все на свете устроено таким именно образом, поэтому без затруднения проникал в психологию дворняжки, кариатиды, стрелочника в зимней степи, воды, табуретки, ночного торнадо, калмычки, слова «беда» и даже Христа-младенца. Всего, что молчаливо. И напротив, стремление быть понятным казалось ему суетой.

Так что же получается: наши детские эротические галлюцинации, мечты, выхаживаемые в каких-нибудь продувных садах, любовь, наконец, вставлены в общий хоровод? И кукловодом может быть даже этот неопрятный старик из галантереи? Тогда, как говаривал его шелопутный знакомый, жизнь еще более безнадежна, чем показалась когда-то!

Впрочем, что он так разгоревался? Поллюционные образы и те давно превращены в рекламу. А Гриня его вполне уютно чувствует себя на чужой потной водолазке, и его глазастую морду подстилают, быть может, под задницу девицы…

Вот только что он делает в этом парке? Сейчас ему казалось, что Таня просто разыграла его, сослала, чтобы он не путался под ногами. Иначе для чего эта односторонняя связь? Городского он не знает, трубка мертва.

* * *

Мнительность Алексея была чрезмерна, он знал об этом, но та держала его в состоянии некоего абсурда, к которому Алексей привык, точно к правде, и теперь уж неизвестно было, что от чего зависело – абсурд, нуждающийся в мнительности, или мнительность, провоцирующая этот самый абсурд.

В последний вечер с Таней он куда-то торопился, что, вообще говоря, было нехарактерно – обычно он при всех ситуациях торопился к ней. И тут Таня, перед тем как им свернуть за угол и расстаться, неожиданно подошла к киоску с тлеющим внутри желтым, замусоренным светом и купила букет цветов. Его сотрясло предчувствие: пользуясь освободившейся частью вечера, Таня решила навестить одного из своих любовников.

Конечно, на любовное свидание женщина не идет с цветами, рассуждал Алексей. Но надо знать Таню. Либо этот дом был настолько ее домом, что она несла цветы как хозяйка, просто потому, что в ее доме всегда во всех вазах стоят свежие цветы. Такая традиция, такой «семейный» стиль. Либо, напротив, хотела показать, что пришла с другого свидания, чтобы вызвать ревность.

Своей опытности Таня не скрывала, удивляясь поступку Анны Карениной: «Глупая! Правда, ну как она не понимала, что любовь и семья – совсем разное?» – «Я тоже этого не понимаю», – отвечал Алексей. «Значит, и ты глупый!» – смеялась Таня.

Однажды в кафе «Три полковника», где они выпивали, зашел бомж в подвязанных веревками ботинках и взволнованных шароварах. В руках у него была перезимовавшая в болоте банка, полная подснежников.

Алексей обрадовался: вот появились подснежники, сейчас они зайдут на рынок и он купит Тане букет. Когда они вышли на Садовую, Таня спросила: «Почему ты не купил мне подснежников?» – «У него?» – удивился Алексей. «Запомни: подснежники можно купить только в такой грязной банке с водой и только у такого утреннего алкоголика. И никак иначе».

Он запомнил. Тем более что подснежников в тот день не было ни у уличных продавцов, ни на рынке.

Все освещено резким предзакатным светом. Гриня только что плакал и теперь видит мир отрадными, после исчерпанного плача, глазами. Он стоит у окна и смотрит на бархатный тополь, показывающий под ветром свою полуночную изнанку. Солнце слепящими стрекозами застревает в царапинах стекла. Он гладит их, и они не улетают.

Вдруг по радио мужчина запел долгим речным голосом: «Мне не жалко крыла – жалко перушка…» Гриня чувствует, что почему-то это относится и к нему. Слезы снова набегают на глаза. Стрекозы в стеклах начинают жирнеть и выворачиваться.

Еще никто ни разу не интересовался у него, кем он хочет быть, не спрашивал, на кого больше похож – на папу или на маму. Неизвестно даже, насколько прочно связан он со своим отражением в зеркале.

Глава двадцать вторая

СНОВА ПУШКИН, НА ЭТОТ РАЗ В РОЛИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ОБМАНЩИКА; НЕ СХВАЧЕННЫЙ ЗА РУКУ, ОН ИСЧЕЗАЕТ, БРОСИВ ГЕРОЕВ НА САМИХ СЕБЯ

– Пушкин, да… – продолжал профессор, безуспешно пытаясь загнуть внутрь торчащие углы воротничка. – Он вышел из восемнадцатого века и только-только научился говорить. Понимаете? И ему это было в радость. В Пушкине – свежесть рано заговорившего младенца. Лицеистом он играл жанрами, как другой играет в кубики. Никакого намерения сообщить миру о себе. Пожаловаться. Ни-че-го!

Ну конечно, живой и острый ум. С легким таким привкусом горечи европейской. Гармония его слишком человеческая. Бездны ему были знакомы, разумеется, но подолгу он в них глядеть не любил. И ничего у него нельзя перенять. Вот ведь какая штука. А хочется, многие пытались. Никаких уроков.

ГМ замолчал, чувствуя, что невольно сбился на тон лекции. Вспомнил почему-то, что Собчак на Верховном Совете выступал всегда ровно сорок пять минут. Профессорская привычка. И ни за что его нельзя было сбить.

– Представляю, с каким обожанием вас слушают студенты, – тихо сказала Таня, смахивая ветром занесенный на блузку пепел.

– Да, повело. Извините. Давайте-ка зайдем с другого края. Вот вы, допустим, сели в поезд, а на какой станции лучше сходить, не знаете. От одной идет до вашего селеньица паровичок-подкидыш, да ждать его долго. От другой автобус, но это большой крюк. Где-то можно прицепиться к лесовозу, гарантии, конечно, никакой, зато напрямик и меньше часа.

И вот на какой-то из начальных станций подсаживают к вам соседа. Человек веселый, остроумный и сам, кажется, из здешних мест. Блестящий человек и при этом абсолютно свой. Вы ему, конечно, тут же про свою проблему. И он отвечает охотно, отвечает, отвечает. Иногда задумается, правда, глядя в окно, но непременно высмотрит в пробегающем пейзаже какую-нибудь любопытную детальку, и вам снова весело. Райских кущ не обещает, но и отчаиваться не советует. Иногда так начнет расписывать дачную идиллию, что острое словцо просится у вас с языка, а он словно не замечает его или, во всяком случае, не поощряет. Поди разбери!

И вот вам, кажется, уже все ясно не только о маршруте, но и о цели пути. Увиделась она как-то по-новому, засверкала. И в этот-то именно момент берет ваш спутник с полки цилиндр и начинает прощаться: «Прошу прощения, пора!» Да разве? Да как же? А он: «Пора, мой друг, пора», – и все тут.

На это Таня наконец понимающе хмыкнула.

– Быстро так все это происходит, вы и опомниться не успели. Поезд трогается. А вы вдруг соображаете, что не знаете не только того, где вам сходить, но и куда этот поезд вообще едет. Заговорил вас чудесный человек или, напротив, все объяснил точно, да вы, будучи очарованы, пропустили? Сам-то, небось, на другой поезд пересел, может, и встречный, а то пешком пошел.

И вот сидите вы одна-одинешенька. Ночь впереди. Что делать, неизвестно. А у вас в голове только одно: «Ах, какой человек!»

Не сказать ли, что только после этого, на какой-нибудь ночной станции, по щиколотку в живописно изваянной хляби, под дождем и ветром, так что и спичка отвечает зловредным шипом, и начнется настоящая жизнь. Тогда уж и пьяненький мужичок на скамейке покажется вам большой удачей.

– Пора нам двигаться на радио, – задумчиво сказала Таня. – Жаль, что вы не там все это рассказали.

– Там у меня будет другой собеседник, – ответил профессор, поднимаясь. Ноги слушались плохо, хотя день только начинался.

Они пережидали очередной разъезд трамваев, когда Таня крикнула:

– Мне кажется, что вы говорили не о Пушкине, а о себе!

– Кто бы себе позволил? – проворчал ГМ. Но Таня этого не услышала.

А Григорий Михайлович вдруг почувствовал растерянность, какая случается со стариками на сложных переездах и какой никогда у него не бывало. Разве во вчерашнем сне. Ведь тут при определенном навыке строить аллюзии недалеко до мысли, что у него и в жизни уже не было своего места и играл он роль, в пьесе отсутствующую. Автор дивится, негодует, лихорадочно листает текст и думает, не сошел ли он сам с ума. ГМ немного огорчился, но развивать подобные догадки было не в его манере. Он только усмехнулся про себя положению, в котором по его вине оказался безымянный Автор.

Взять бы сейчас Таню под руку, но в таком состоянии может и не справиться, затянет, чего доброго, вместе с собой под колеса. Жизнь его казалась ему запущенной, полной пробелов и, наверное, не слишком талантливой.

Глава двадцать третья

АЛЕКСЕЙ НАБЛЮДАЕТ ЛЕСНЫХ ПУТАН И РАЗМЫШЛЯЕТ О КЛАССИФИКАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. ЯВЛЕНИЕ ГРИНИ. ЗАБЫВ О КОНСПИРАЦИИ, ГЕРОЙ ИДЕТ В ТРАКТИР, В КОТОРОМ ВСЕХ ПОСЕТИТЕЛЕЙ ЗНАЕТ В ЛИЦО, НО НИКТО ЕГО НЕ ПРИЗНАЕТ. В КОНЦЕ ОН ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ ВЫЗВОЛИТЬ АНИСЬИЧА И ЧАСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ИЗ БЕДЫ

Праздник был в разгаре. Похоже, он здесь всегда был в разгаре. С тоской и чуть ли не с нежностью вспомнил Алексей о людях, которые боролись в это время с металлом.

На небольшой эстраде рекламировались товары, которые тут же можно было купить со скидкой. Страждущих хватало. Для тех, кто хотел отовариться на голодный желудок, в стороне устроили аукцион: разыгрывался черный чулок, трагически потерянный с левой ноги. Рядом бегали в мешках наперегонки семейные пары. Чаще побеждали, как ни странно, супруги в возрасте. Видимо, годы отладили их норов и приучили-таки к синхронному бытию.

Алексей уходил все дальше в глубь этого заповедника. Был в этом утреннем веселье эффект воронки, которая втягивала его против воли. Так смотрят фильмы ужасов в надежде увидеть следующее, еще более небывалое изобретение, узнать предел, до которого способна дойти человеческая фантазия.

Когда-то, как все, Алексей азартно мучился мыслью о классификации человечества. Но разделение на мужчин и женщин, умных и глупых, мерзавцев и порядочных нисколько не продвигало его в познании. Открытие пришло неожиданно и не в самую светлую минуту.

Они жили еще с Аней, были какие-то гости, и он сильно напился. Прошла легкость первого часа, когда все вместе уплывают от скуки жизни под звон склянок. Гости виделись ему теперь исключительно в сатирических тонах.

Аня устала от всего этого, как и он. Она сидела в стороне у окна, перекатывала в ладонях два бильярдных шара и, как всегда, думала о постели. Взгляд ее иногда останавливался на Алексее: «Ну что, есть тут кто-нибудь лучше меня?» Он не мог ей ничем ответить, его тошнило.

Алексей заперся в туалете, курил, боролся с тошнотой, да и процесс общения с унитазом обещал быть долгим и сладостным, как философия в детстве.

Его хватились наконец, стали искать, кричали по всей квартире, у всех вдруг нашлось важное к нему дело.

– Алексей, с тобой ничего не случилось?

– Куда он провалился?

– Да он в туалете, наверное.

– Ответь хотя бы!

– Он в туалете, – сказала Аня. – Оставьте. Он ни за что не ответит.

Алексей почувствовал благодарность к жене. Как уверенно и просто она спасла его от этих духовных уродов.

Тогда он и изобрел свою классификацию. Графомански простую, но убедительную. Он понял, что есть люди, которые, сидя в клозете, способны вести оживленные разговоры с домочадцами и гостями, и те, кто на это не способен.

Это вдруг все объяснило. Он в отношении этих интимных проявлений организма оставался романтиком и идеалистом.

Да, понял Алексей тогда, уединившись в клозете, человечество делится именно на эти неравные части. Это никого не должно обижать, и никакого сектантства тут нет, но и спутать одних с другими невозможно. Например, здесь, в саду, присутствовала только первая, большая часть человечества. Такие в гостях, не в силах прервать повествование, сопровождают хозяина, который по интимной причине удалился от стола, и, прикладывая зачем-то ухо к двери туалета, спрашивают: «Но ты же меня слышишь?»

Алексей подумал еще, что все эти люди чуть ли не от рождения знали и были уверены, что Бог мертв. Но почему-то это не хотелось назвать ни правдой, ни даже великим заблуждением.

Девочки голосовали на дорожках. Здесь, прямо под небом голубым, раскинулся веселый приют. Из оврага, поросшего густым кустарником, то и дело выходили омолодившиеся клиенты, бдительно поглядывая по сторонам.

Хотелось есть и пить. Пить и есть. И найти наконец свое место в этом чужом пиру. Желательно сидячее.

* * *

«Родина, – думал Гриня, чистый мой край, незлобивый и тихий. Люблю несжатую полоску твоей мечты. Девочек в шубках дефицитной малиновой окраски. Они тянут свои ручки к застенчивым выходцам из автомобилей. Те отворачиваются, стыдясь несовершенства сочиненной ими жизни, а эти тянут, тянут… Всё как в хорошем театре: и трогательно, и смешно, и местами надрывно. И совесть на вешалке, и шарф в рукаве. Люблю проворность и интуицию твоих разбойников, которые подваливают ко мне на горизонте моих надежд, когда я сам еще не осознал, что достиг своего горизонта. Столько пережито вместе, душа обмозолилась! Пора посмотреть в даль светлую, беспросветную, чистую… Пречистую».

Алексей не сразу заметил избушку продмага, выкрашенную в зеленый цвет. Конспиративность замысла бросалась в глаза. Нельзя было исключить возможность того, что перед ним штаб армии. Представилось, как сейчас появится местный художник погранвойск, закамуфлировавший по долгу службы этот объект, попросит закурить и скажет что-нибудь вроде: «Не печалься, друг! Все мы пали жертвами героев».

Не задумываясь, Алексей направился к избушке, в которой между пустыми продовольственными прилавками тут же заметил дверь, ведущую в подвал. В убогий интерьер продмага дверь не вписывалась. Раньше она, вероятно, служила в одном из бункеров Сталина. На двери была вывеска, которую он теперь мог прочитать: «Трактир "Уезд“». Алексей всем телом надавил на оплот тоталитаризма и по мелодичным клавишам начал спускаться вниз.

Шум и амикошонский свет, пестрые, слипшиеся запахи еды и алкоголя, от которых обоняние сразу впало в бесчувствие, все говорило о том, что это римейк таверны, закамуфлированный под магазин, вероятно, еще в пору антиалкогольной кампании.

За нарисованными на рустике окнами и по низу стены вроде бордюра плескалось море, а по эту сторону шла невыносимо правдивая жизнь народа, который не мог, хоть и старался, старался и никак не мог утопить в вине свою совесть и классовую ненависть. Выражение «пить с утра до вечера» не было здесь, похоже, ни лозунгом, ни метафорой, ни даже рекламным слоганом, а обыденным действием по умолчанию.

Алексей не сделал и двух шагов, как перед ним выросла молоденькая девочка-официантка в короткой бордовой юбке и белой блузке с мерцающим блестками жабо. Она обернулась на чей-то призыв и – боже! – стрижка с чуть срезанным затылком, полет маленькой головки. Даша? Домашняя девочка с хорошим воспитанием? У Алексея была отвратительная память на лица.

Плохи дела, Козодоев, если молодостью и модной прической исчерпывается для тебя чтение признаков женского субъекта. Поздно заводить гарем. Быть может, это все же была не Даша?

– Mademoiselle, vous Ktes ici! Comment done? – спросил он, энергично жестикулируя.

– Je travaille ici, – был ответ.

Из каких глубин детской паники вырвался у него этот школьный французский и, в любом случае, что делает она-то со знанием французского в этом шалмане?

В одной руке девочка держала маленький граненый стакан с водкой, в другой – кусок хлеба, на котором в развратных позах лежали кильки.

Алексея кто-то потянул за рукав, и он оказался за столом с тремя мужиками лет пятидесяти каждый. Лица их излучали суровое тепло тайных братьев.

– Не тушуйся, – сказал один голосом гражданского генерала, которым, возможно, приглашал когда-нибудь в расстрельную камеру. – Здесь биографию не спрашивают. Закусывай молча.

– Любопытно все же узнать, – спросил Алексей, с интересом слушая собственный голос, – где мы с вами находимся?

– Тебе это надо? – спросил до сих пор молчавший мужик, безуспешно пытаясь наколоть на деревянную шпажку руину яичного желтка. – Здесь ты можешь ни о чем не думать и переться, сколько тебе угодно.

– Вопросов нет, – примирительно сказал Алексей. Он хмелел.

Все лица обитателей трактира показались вдруг ему знакомыми. Некоторых он определенно видел совсем недавно в парке.

Троица за столом состояла из артистов Буркова, Булдакова и Дрейдена. Первый, правда, уже умер, а последний вроде бы не злоупотреблял, но это было почему-то неважно.

Он услышал, как старушка заказала пятьдесят граммов «Рижского бальзама», кружку пива, сосиску с горошком и понесла все это за столик, где ее ожидала сухопарая подруга в кожаных перчатках выше локтя и в лаковых потрескавшихся туфлях, вывезенных еще под звуки фанфар из Германии. Голова ее была симметрично усажена папильотками. Эта служила санитаркой в больнице, где ему в детстве вырезали гланды, соблазнив килограммом мороженого, и, конечно, обманули. Санитарка в папильотках по ночам молилась в темной комнатке в конце коридора, а утром с грохотом собирала ночные горшки, сливая и сбрасывая их содержимое в таз. В палате оставался до обеда запах вокзального туалета, сама же санитарка продолжала весь день пахнуть церковью и одеколоном. Он подслушал однажды, что та шептала в своей комнатке: «Воск – верю, нитка – надеюсь, а огонь – люблю».

Что их всех собрало в этом трактире? Здесь были постаревшие дворовые, школьные и университетские сверстники. С этими двумя, сделавшими карьеру охранников, они ходили в детстве с кольями на разборки между Лештуковым и Казачьим. Мужику со шрамом на шее и всегда текущим правым глазом он тер спину в бане. Старушка с вытянутым лицом плачущей графини опилками посыпала кафельный пол гастронома и плавно гнала эту зимнюю кашу шваброй в угол. А вот его математичка, психопатка, имени не вспомнить. Когда он катал шарик от подшипника, наклоняя книгу вправо и влево, она кричала, выпрыгивая из толстых очков: «Ну что, катится? Вместе с ним по наклонной плоскости катишься?!» Сейчас в своих толстых очках она была похожа на вестницу с Марса, прилетевшую с мирным договором, который был в ее портфельчике, прижатом к коленям. К ней подсел долговязый театральный гардеробщик, которого он видел лишь однажды, потому что в театре с тех пор не был. Почему же они все не узнают его? Алексей уже забыл о своей конспирации, целоваться не надо, ну кивнули бы, хотя на черта ему это было нужно, он и сам не мог объяснить. Слово «единство» всегда вызывало в нем антипартийный рефлекс.

Да, он не только опытом, а будто памятью прошлой жизни знал все это. Вяжущие, как хурма, сплетни, анекдоты о кремлевском горце с подтекстом непрошедшего восторга и страха, какие-нибудь строгие ритуалы и незыблемые правила.

Будь это клуб собаководов, офицерское или дворянское собрание, землячество, союз монархистов, нудистов и сноубордистов, общество безымянных алкоголиков или братство побывавших на том свете, значения не имело. Всякое обещание Задушевного Единства вступало в известное уже противоречие с его физиологией – Алешу начинало тошнить. Если же тошнота не находила почему-либо удовлетворительного разрешения, непременно наступали галлюцинации, озвученные мрачной музыкой Александрова. Видимо, всякое единение обладало самостоятельной психической силой и высылало своих демонов, чтобы расстроить и умертвить его разум.

Знал, знал он наизусть эту мужественную суматоху братания, в глубине которой скрывалась твердость монолита. Одни строго соблюдали правила поведения своих сук во время течки, другие коллекционировали портреты вождя, те и другие хрипло чтили свою родословную, заглядывали друг другу в тарелки и благоговейно относились к кельтским орнаментам, как к СВЧ-резонаторам, с помощью которых можно высасывать энергию из вакуума. У всех было свое святое и незыблемое, что Алексею тут же хотелось порушить и оболгать.

Жизнь подвала была, конечно, проще и непритязательней, но и в этом собрании существовало, несомненно, подобие уклада. Даже если бы это была свобода от предрассудков, и она показалась бы сейчас Алексею жесточайшим из притеснений. Хотелось скандально потребовать водружения в углах домашних кумирен или дерзко достать из-под полы бутылку нарзана.

Однако не признающий его клубный дух отзывался все же обидой и болью в затылке. Что-то продолжало удерживать Алексея на месте. Первая порция алкоголя вообще делала его благодушным. В таких тесных компаниях, занятых лишь поддержанием градуса своей исключительности, если его, конечно, почему-либо принимали в них за своего, он чувствовал себя хоть и душно, но относительно надежно, как контрабандный груз, спрятанный в трюме корабля под честное слово капитана. Быть принятым и одновременно незаметным – не в этом ли состояла его тайная мечта?

Действительно, совершив ритуал бурного приветствия, братья о нем тут же забыли. Старушки, разгорячившись, громко разбирали девичьи тяжбы, переложенные на какой-то сериал.

Роковое объяснение заглушил внезапный гром музыки, произведенный на подручных инструментах. Чествовали по какому-то случаю даму, которая продавала в саду мороженое и шапки из лебяжьего пуха. Вверх взлетели стаканы. Дама выползала из тесного платья, как истомившееся тесто, на котором кто-то для смеха нарисовал алые губки. Хотелось проявить сноровку и запихнуть все обратно, пока не произошла беда.

Мужественной походкой утомленного путника к их столику подошел человек в майке. По левому плечу его, как по гребню волны, плыла лиловая обнаженная женщина. Это был Анисьич.

– Ребята, – сказал Анисьич, – какой фронт победит – патриотический или интернациональный? – Челюсть он оставил дома, понять его было почти невозможно. Но шутка эта была, видимо, его пожизненной шуткой.

– Шла бы ты домой! – сказал генерал. – По дорогам много беспризорной милиции разгуливает. И все хотят с тобой познакомиться.

Алексей искренне обрадовался Анисьичу, обрадовался знакомому, реальность которого не вызывала сомнений.

– Здравствуйте, – сказал он, – вы меня узнаете?

Анисьич изумленно икнул.

– Пошли, мы тут с Женькой подраться хотим. Будешь секундантом.

Евгений Степанович молча наполнил Алешкин стакан. Видно было, что он увидел его сразу, но не в его правилах было навязываться.

– Вот так! – сказал доктор, словно извиняясь за компанию, но в то же время и не извиняясь; в его интонации появилась хамоватая короткость, поскольку оба они, оказавшись здесь, повязаны одним грехом.

– Последний негритенок посмотрел устало. Повесился. И никого не стало, – рассеянно произнес Евгений Степанович. – Выпьем?

– Евгений Степанович, может, вы мне объясните, что это за заведение?

– Слушай, давай, если не против, как в народном фильме. – Доктор протянул Алексею руку. – Женя!

– Алексей.

– Леша? – сказал рыжий полувопросительно, но твердо, словно желая убедиться, готов ли собеседник вступить в действительно неформальные отношения или от поцелуя все же откажется.

– Хорошо, Леша, – сдался Алексей. И тут же ему стало стыдно своего минутного замешательства. Чего он, ей-богу? – Конечно, Леша, – добавил он и обнял ладонь доктора таким флотским замком, как будто в следующую секунду должна была раздаться команда «открыть кингстоны».

– Так вот, Леша, это лавочка здешнего главы администрации. Все, что я знаю. Хотя владельцами числятся, конечно, другие. Ты его особняк видел, когда шел со станции?

– С петушком, что ли?

– Приметный, да? А это он соорудил для своей тещи, она тут директором. Он со мной советовался. У нее, понимаешь, возрастной консерватизм. Ничего нового в дом купить нельзя, она тут же на помойку выносит. Однажды чуть компьютер его не уволокла. Не наше, и всё. С его деньжищами это же просто беда! Весь кайф ему портит.

– Так это болезнь! – воскликнул Алексей с воодушевлением. Чем-то эта болезнь была ему симпатична. Пролетарской непреклонностью, может быть, горьким антимещанским духом. Издалека он таких людей любил.

– В том-то и дело, что не болезнь. Статический стереотип. Может, слышал? А еще этот тип строит на берегу Диснейленд. В детстве он страдал рахитом, отчего увлекался птичьими энциклопедиями и в честь своей мечты назвал заведение «Фрегат великолепный». Фрегат– птичка с размахом крыльев в два с половиной метра, а весит всего полтора килограмма. В общем, как-то она ему полюбилась. На его же несчастье. Потому что для чего мы все рождены?..

– Не болтай, Женька! – рявкнул Анисьич. – Уж этого ты ни в коем случае не знаешь. Ты – уж!

– Заткнись! – отмахнулся Евгений Степанович, разгоряченный правдивым пасквилем на мэра. – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. О фрегате уже договорились, выпишут. Возводят для него скалу, трудятся прямо как древние египтяне. Все это, включая скалу, берег и большую часть залива, будет под сеткой космической прочности – вдруг пернатый вздумает посетить родные края? Работают уже над акклиматизацией летающих рыб, которыми дистрофичный хищник питается. Но главное-то, родные края. Он ведь живет только в тропиках и субтропиках. Так ему на ограниченной территории намереваются создать подходящий климат. А этот трактирчик – сидим,

выпиваем – тьфу, ерунда. Только для тещи, говорю тебе.