Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ
Чертово логово

Презентация «Чертова логова»

Меня опустили на стул уличного кафе, мимо которого я проходил обычно с высоко поднятой головой по причине его хамской дороговизны. Это было пристанище мажоров, усадить меня с ними за один стол можно было только по приказу «скорой помощи», как утратившего сознание.

– Димка, что это значит? Ты как будто меня здесь ждал?

– Спокойно, сынок! А куда ты денешься? – с нервным добродушием прорычал Тараблин. – Выпить хочешь?

– Это предлагаешь мне ты? К тому же я только что принял.

– Мы с Алексеем наблюдали. Леша, закажи все, что нужно, пожалуйста. Будь добр.

– Константин Иванович, вы не волнуйтесь. Вы и так сегодня переволновались. – Мальчик, пригнувшейся походкой, какая встречается у слишком высоких людей или у тех, которые таковыми себя считают, поспешно отправился к барной стойке.

Мне не нравился весь этот перформанс, больше же всего – поведение Димки. В нем читались повадки суетливого родителя, в планах которого было озвучить неприятное известие.

– Послушай, кто этот дьячок? Его еще недавно в нашей жизни не было.

– Талантливый студент, внештатник, пишет нам сценарии, – безличным тоном сказал Тараблин. – А слащавится от робости перед взрослыми и именитыми, ты терпи. Но парень честный. К тому же он тоже из нашего интерната.

– Это я уже понял. Правда, честный парень едва не затащил меня сегодня на съедение к Варгафтику.

– Лев Самойлович всех любит запрягать, ты же знаешь. Леша не мог отказать старику и начальнику.

– Только мне показалось, что он делал это с душой.

– Он все делает с душой. Рассказывай.

– Ты куда пропал?

– Потом. Потом будет моя очередь.

Я подробно пересказал другу свои приключения и переживания, включая теорию об инфекционных организмах, матушке, неандертальце и ментах.

– Ничему не научила тебя советская власть, – мрачно произнес Тараблин. – И потом: неужели ты до сих пор мыслишь себя избранным сосудом? В нашем возрасте это неприлично. Своих коллег наблюдал? Они похожи на диссидентов?

Я вспомнил компанию в курилке и должен был согласиться, что Тараблин прав.

– И перестань ты во всем искать смысл. Вот эта интеллигентская привычка.

Студент, между тем, принес сто грамм водки мне, пятьдесят коньяка Тараблину и себе стакан свежевыжатого микса. Бутерброды с семгой были увенчаны ломтиком лимона и веточкой петрушки.

– Все это дают на «мертвяки»? – спросил я, пытаясь не столько проверить их знание сленга, сколько выведать текущую обстановку.

– Вечно вы, мамаша, выражаетесь, – сказал Тараблин.

– Ты тоже слышал? – обрадовался я.

– А то! Образцовый диалог.

– Дмитрий Анатольевич, нам здесь засиживаться не стоит, – студент внимательно рассматривал ноготь своего мизинца. – Пора уже за зеркало.

– Э, ребята, кончайте объясняться паролями, – вскипел я. – Какого черта?

– Не бунтуй, – сказал Тараблин, чем снова, на этот раз неприятно, поразил меня. Может, он и при моей встрече с неандертальцем тайно присутствовал? Я ему этого словечка не передавал. – Мы с Лешей вчера сказку записывали. Там Ванька от вредной царевны прятался за волшебное зеркало.

– Сказочники хреновы!

– Вы болван, Штюбинг! – ответил мне Тараблин любимой фразой из фильма «Подвиг разведчика». – Слушай сюда. Опыт прогулки по городу у тебя уже есть. Гуляй, конечно, и дальше, сколько хочешь, но помни, что это небезопасно. Тебя могут долго в упор не видеть, а потом обойтись грубо. Ты же никому в ответ съездить по физиономии не сумеешь.

Я вспомнил дружбу неравнодушного ко мне неандертальца с ментами и понял, что Тараблин прав. Тем не менее, счел нужным возмутиться:

– Это почему?

– Самый короткий ответ: потому. У нас страна вечных вопросов: кто виноват? что делать? и – где штопор?

– Это ты так шутишь.

– Увы. В общем, с этим мы разобрались.

– Да ни черта не разобрались! Это что, все твоя теория психологического времени?

– Нет у меня никакой теории. Считай, что ты гуляешь в отпущенных тебе воздушных коридорах. Однако претворить свою фантазию (знаешь такое слово пре-тво-рить?), так вот претворить свою фантазию в какое-либо действие даже не пытайся.

– Константин Иванович, позволю заметить, в этом есть даже некоторое преимущество. Как сказано у Кьеркегора, поэт – лучшая сущность героя…

– Да погоди ты! – оборвал я начинающего мне надоедать студента. – Почему это не пытайся?

– Ладно, идем дальше. То есть дальше идти как раз некуда, потому что все дороги по-любому приведут тебя сюда. И ни для кого не секрет, что тебя страстно хочет видеть Варгафтик и иже с ним. Понимаешь, по агентурным сведениям, твой свежий покойник Антипов жив…

– Я успел сообразить.

– Однако с некрологом не поторопились, как можно было бы подумать, а решили, так сказать, упредить. Раньше для членов Политбюро тоже ведь заготавливали скорбные болванки. Чтобы никаких неожиданностей, вечная боевая готовность. Но Антипов сумел как-то уклониться от карающего меча, то есть попросту исчез. В общем, ты попал в историю. Дело темное. Тебя подозревают. В чем – не спрашивай, не знаю.

– В пособничестве и заговоре, – встрял неожиданно лирический мальчик. Улыбка не сходила с его лица, она была дана ему природой.

– Ты откуда знаешь?

– Я не знаю. Все говорят, – беззаботно ответил тот.

– Ну, не важно. Для неприятностей и этого достаточно.

– Я не знаком с Антиповым. Сегодня впервые узнал о его существовании.

– Здесь есть нюансы (я ведь тоже не знаю, а только слышал). Приказ о некрологе пришел из высока, Варгафтик исполнитель. Возможностей, как ты понимаешь, было много: ТВ, газеты, другие точки, но исполнителем почему-то был назначен именно ты. И подозреваю, что дело здесь не только в твоем уникальном таланте.

– Тараблин, меня унизить уже нельзя.

– Ошибаешься, друг мой. А поэтому часть вторая. Есть в этом славном здании, задуманном, как ты знаешь, японцами для своих японских нужд, безразмерные катакомбы, о которых, наверное, и тебе неизвестно.

– Там вы будете в полной безопасности, – вставил студент.

– Не спеши, Леша! Хотя ради этого мы, собственно, и плетем интригу и поим тут тебя за собственный счет. Короче, сейчас ты спустишься туда. Все альтернативные предложения будут внимательно рассмотрены, только их у тебя нет.

– А почему бы мне все-таки не объясниться с Варгафтиком?

– Он в этой игре пешка. Ну неужели так трудно понять? А пешки не разговаривают, они исполняют. И поручения у них, как правило, неприятные. На встречу без галстуков не надейся.

– Если я так кому-то нужен, меня ничего не стоит отловить и в этих чертовых катакомбах!

– В общем, да. Хотя там это будет сделать труднее.

– Да туда они и не сунутся, – снова влез в разговор мальчик Алеша.

– Ты, кстати, как в воду глядел, – сказал, обращаясь ко мне, Тараблин. – В народе это место называют «Чертово логово». Статус его определить не берусь. Похоже на гостиничный комплекс международного размаха, но я не видел, чтобы кого-нибудь просили расплатиться.

– А ты сам-то что там делал? – спросил я.

– Меня водили на экскурсию, – отмахнулся Тараблин. – Так вот, потолки там непомерные, только что птицы не летают. Хотя прямо из пола растут цветущие деревья, а по стенам струятся водопады, могли бы и летать. Но им там, видимо, неуютно. Иногда, понимаешь, как бы это сказать, возникает ощущение, что в этом райском симпозиуме не все устроено только для человеческого тщеславия, то есть именно для него, но с каким-то перебором, а за изящной китайской ширмой, например, которая отгораживает кухню от непорочного великолепия залы, стоит котел с кипящей смолой, и в неурочный час, с той же холуйской улыбкой, что сопровождала подачу мороженого с миндалем, тебе будет настоятельно предложено в этом котле искупаться.

Я заметил, что при этих словах лицо юного стажера зло передернулось. Природа, однако, быстро взяла свое, он снова улыбался.

– Дмитрий Анатольевич, ну у вас и фантазия. И не пужливый испугается.

– «Пужливый»! Какие, Леша, дамские словечки у тебя проскакивают, – неприязненно оборвал его Тараблин и снова обратился ко мне. – Костян, а ты не пужайся. На меня еще в детстве наводила ужас всякая хрень в виде откормленных купидонов и седовласого булочника, который сидит на облаке и подсчитывает прибыль. Ну, я урод! Но тебе-то там бояться совершенно нечего, поверь мне. Там обитают милые клиенты, п… ят меж собой, перетирают под водочку. Глобализм и иммунная система! Тесла – чудотворец или авантюрист? Была ли любовь Иисуса и Марии взаимной? Ну, и есть ли жизнь на Марсе, конечно. Серьезные люди, я тебе скажу.

Тараблин хохотал, это была его манера: сыграть фарс, все поставить на попа и объяснить как дважды два, что люди – не столько страшные, сколько смешные и глупые существа, а человек, испытывающий страх, выглядит комично. Он мыслил как аристократ ада, но всякий раз мне казалось, что старается Тараблин не для собеседника, а для себя. В оболочке Мефистофеля его ранимая душа была сохраннее.

– Значит, ты решил меня упечь в богадельню? – спросил я.

– Почему в богадельню? Почему в богадельню? Ты что, в детстве в общую баню не ходил, по пятнадцать копеек билет?

– Там, кстати, есть и сауна, и кабинет релаксации, – оживился мальчик, который чем дальше, тем больше казался мне просто глупой, избалованной собачкой, привыкшей, однако, что хозяевам нужно угождать.

– При этом, – шепнул мне вдруг Тараблин, – по умным слухам, там обитают и действительно серьезные люди, которые при случае могут решить самую дохлую проблему. Фамильярностей, ты знаешь, сам не переношу, но и отказываться от рюмочки граппы не стоит. И попроси, чтобы она не была холодной – они это уважают.

– То есть ты уверен, что выхода у меня нет, – сказал я.

– И этот – лучший из них. К тому же Варгафтик там действительно ни разу замечен не был. Он ведь человек дисциплинированный, партийная выучка. У них знаешь, как раньше было? Сначала доложись, с кем собираешься на бекаса или там к блядям идти, того проверят на экологическую безвредность, вплоть до дяди, который поставлен был Ивану Грозному простоквашу по утрам выносить; и если будет подлинно доказано, что дядя тот самодержца не травил, тогда и иди с его троюродным племянником, куда хочешь. А случайные связи не одобрялись. В общем, Варгафтик туда ни ногой. И обратной связи у низа с верхом нет. Глухо, как в бочке. Перекантуешься какое-то время, может быть, и вывезет на кривой. А там придумаем.

Не могу сказать, что Тараблин меня убедил, но альтернативных предложений действительно не было. Подозревать друга в предательстве я тоже не мог. Впрочем, как вы заметили, по натуре я формалист. К дружбе это относится в полной мере. Даже если друг оказался, скажем так, подвержен метаморфозам, это меня от него не отвернет, пойду как за родину.

Я зевотно, то есть бессмысленно посмотрел вокруг и тут же увидел родных ментов. Они перетаптывались на углу с главной магистралью города и тоже рассеянно посматривали вокруг.

Теперь-то, задним числом, я понимаю, что внутри меня произошло. Страх преобразился в экстаз желания. Но это, повторяю, задним числом. А в тот момент я почувствовал, что мне самому очень, ну просто до жути хочется посмотреть на это самое «Чертово логово», сверить, так сказать, впечатления. Самое соблазнительное для человека, узнать о существовании чего бы то ни было, а то потом любопытство и недоверие начнут глодать внутренности, и не успокоишься, пока не увидишь.

Тараблин не зря заказал водки, он надеялся подогреть кураж и не прогадал. Я уже был почти уверен в том, что главный штаб ведомства, в котором работала Алевтина Ивановна, находится именно в «Чертовом логове». А значит, надежда на справку или, по крайней мере, на возвращение паспорта была.

Вообще, надежды были приятно противоречивыми. Алевтина Ивановна и ее штаб – раз! Кроме того, в «Чертовом логове» должен был поджидать меня Антипов. Это была типа интуиция. Где же еще скрываться живому человеку, про которого составлен некролог? Антипов все объяснит. Он был мне сейчас как родной. Так я довел себя до состояния почти восторга, хотя в действительности больше всего хотел смыться от непосредственного присмотра ментов, которые, пока я был в компании Тараблина, демонстрировали полное ко мне равнодушие. А если так, то пока я еще – в своей воле (какая глупость, Господи!).

Однако, прежде чем спускаться под землю, надо было все же закончить дела здесь, на земле (красиво, между прочим, сказано).

– Я должен сделать два звонка. Дашь трубку? Моя осталась в студии, – сказал я. – Алексей, а вы, если не затруднит, закажите кофе. И пусть туда капнут для вкуса…

– Понял. У них в меню есть с коньяком.

Если мне что и нравилось в этом субъекте, так это то, что он умел мгновенно исчезать.

Достав из кармана визитку, которую вручил мне Радий Прокопьевич, я тут же почувствовал, как внутри пошла опустошительная, веселящая волна. Что-то подобное должен испытывать автолюбитель, когда ему ставят последнюю дырку в талоне.

Это была моя собственная визитка.

Не просто издевательство, а со смыслом: мол, это твои внутренние дела, сам с собой и разбирайся. За трату извини, иждивенчество порой обходится дорого. Поделись опытом с ближним. Хи-ха!

Меня это еще на шаг придвинуло к «Чертову логову».

Второй звонок я собирался сделать жене. Волнение было таким сильным, как будто предстоял первый опыт космической связи. Я испугался, что снова в решительную минуту потеряю голос.

– Лера! Это я.

Ответом было молчанье. Ну вот!

– Ты меня слышишь?

– Слышу, Костя.

Мелькнула мысль, не подставили ли мне снова автоответчик, как в случае с Алевтиной Ивановной? Никакой живой вибрации в голосе Леры я не слышал, ни скорби, ни радости. Прежде я бы выдал дугу, сверкающую разными оттенками обиды, злости, оболганного порыва, но теперь… Не то чтобы вкус искреннего лицедейства совсем оставил меня, пожалуй, нет, – мысль о «Чертовом логове» обнаруживала неисчерпаемые ресурсы игры. Однако я слышал из этого не оборонительного, а скорее открыто беззащитного голоса, что таким образом спасти уже ничего не удастся, все рассыплется в песок мгновений и что есть та степень усталости, которую не взять ни танками, ни лаской.

– Лера, как мама? – спросил я.

– Застудилась, пневмония.

– Как же ты ее так упустила? – вырвалось у меня, о чем я, как всегда с опозданием, пожалел, потому что разговор тут же пошел под накатанный годами откос.

– Я круглые сутки просвещаю бездельничающих туристов, но и этого едва на штаны детям хватает.

– С радио деньги прислали?

– Не смеши! Такой суммой даже печь не растопить.

– А что дети? Временно утратили работоспособность? Чем они в данную минуту заняты?

– Они играют в морской бой.

– Отчаянные ребята!

– Каждый справляется с горем по-своему.

– Меня на них не хватает!

– Не только на них. Маму я устраиваю в хоспис.

– Лера, не делай этого!

– Там за ней будут профессионально ухаживать. У нее уже пошли пролежни.

– Прошу тебя, не надо. Дождись меня.

– Хорошая шутка.

– Сегодня я прийти не смогу.

– Кто бы ждал.

– Тут такие обстоятельства… Надо еще кое-что уладить.

– Ты хоть понимаешь, в какое ты нас ставишь положение?

Фраза была обычная, но сейчас я пытался понять, что Лера имела в виду: то ли то, что я собираюсь не ночевать дома, то ли мой так и не завизированный уход из жизни.

– Скажи мне что-нибудь на прощанье, – попросил я.

– Я тебя не видела сто лет, – сказала Лера и отключила трубку. Сказано это было так, как будто кто-то толкнул ее под локоть и заставил выдавить из себя мелодраматическую фразу, подлить свежей крови в несуществующий сюжет, но хватило только на сдавленный голос.

Тараблин в эту минуту был занят тем, что вынимал из бороды табачные крошки. Пальцы его двигались нервно и с опаской, как будто это была не борода, а муравейник, из которого предстояло добыть оброненный и дорогой сердцу медальон.

– Ты зайдешь к моим? – спросил я.

– Костян, не обещаю. Не все в нашей власти, Костян. Но я буду стараться.

– Но с тобой-то мы еще увидимся?

– Всенепременно. Ты, главное, не раскисай. У тебя деньги есть? При входе в это учреждение придется последний раз потратиться. Да и то фактически на взятку. Разберешься. Нам пора.

Таинственные сени

Мы молча пошли проходными дворами. Со стороны моя подневольность вряд ли была заметна. Скорее, так: тройка чекистов, идущих на задание. Осталось взять на Госфильме кожаные куртки. Менты со своей безнаказанной ленцой в этот сюжет не вписывались. Их и не было.

Дворы гулкие и пустые. Вероятно, раннее утро.

Чрезвычайность похода сказывалась и в том, что мы перешагивали через низкие ажурные оградки в центре дворов и ломились прямо по газонам, таким ярким и ровным, как будто на них никогда не играли дети, а также взрослые. Было в этих газонах что-то декоративное, я поднял глаза на окна, в некоторых горел свет. Тревожная музыка.

Сыпал мелкий снежок. «Ничего не знаю печальнее, чем снег на траве», – подумал я. Именно такими словами. Закадровый голос.

Господи, зачем мы так стремимся пристроиться к общей биологической грусти? Чтобы засветиться в человечестве? Разве я не знаю ничего печальнее, чем снег на зеленой траве? Но сейчас я, вероятно, невольно отдавал дань роли, чувствуя себя кем-то. Например, человеком, которого ведут на виселицу.

– Ну вот, – наконец сказал Тараблин. – Костян, мы пришли. Извини, парадный вход только для парадных посетителей, да и тот на ремонте.

Казалось бы, я готов ко всему, но вид этого проема в небытие вызвал в сердце самую жалостливую из песен, которые мне приходилось слышать. Это было окно в подвал, расширенное отбойными молотками до вида двери, какие пробивают на задах магазинов, чтобы принимать из подъехавших машин овощи. Вниз вели четыре ступеньки. Благодаря сырости и отсутствию света здесь прижился мох, и я скорее почувствовал, чем увидел в темноте на его пригорках мелкую жизнь. Вряд ли мой приход был замечен рако-пауко– и червеобразными. Замечу к тому же, что самой двери не было. В сущности, это была просто дыра, в которой мне почему-то предстояло сгинуть.

Живописать выражение своего лица, обращенного к Тараблину, не берусь. Вероятно, что-то похожее на заплесневелый и прокисший помидор, которому до смерти хочется еще побыть свежим салатом.

– Это не так страшно, – неуверенно произнес Тараблин.

Мальчик молчал. Оба они казались страшно смешными, как будто не мне, а им предстояло сейчас прыгнуть в эту пропасть. Я вслушался в себя и понял, что прощальных слов в сценарии нет.

Темнота выпустила несколько фиолетовых кругов, мы пожонглировали с ней минуту-другую, и глаза начали привыкать.

Окружающее было похоже на заброшенный лет двадцать назад продуктовый магазин. На пустых полках стояли пятилитровые банки с тыквенным соком, шоколадный пингвин, высунувший клюв из серебряной упаковки, отсыревшие пакеты соли, яблочный уксус, поднос пыльного гороха и несколько бутылок плодово-ягодного вина. Печка, обтянутая гофрированным железом, напоминала дореволюционные тумбы для афиш и была окрашена в охру. Рядом возвышалась пирамида из оцинкованных ведер, поблескивая рыбьей чешуей.

Все это казалось реквизитом спектакля, который я когда-то видел, да вот забыл, а теперь оказался один на один с этой тоской умерших вещей. К тому же над всеми прочими запахами здесь главенствовал твердо-пористый запах хлорки, напоминающий о днях зрелого тоталитаризма.

Продавщица в дорожной оранжевой телогрейке внезапно телепортировалась у маленького окна с решеткой. Свет проникал в него скудно сквозь архаические наслоения гари и жира, поэтому раскрытый на коленях журнал она подсвечивала монитором телефонной трубки.

Мое молчаливое вопрошание вызывало у нее, видимо, раздражение и брезгливость как акт заведомо бездуховный. Она была явно выше этой частной жизненной ситуации.

Говорят, что страх кормит фантазию. Было ли мне страшно? Не знаю. Но воображение вело себя странно. А может быть, дело было еще в выпитом. Вместо того чтобы представить, как эта старуха на моих глазах принимает свой настоящий облик сторожевой собаки, ум словно бы отправился на мирные этюды, вопреки очевидному приноравливая меня к наземной жизни и таким образом пытаясь ввести в заблуждение относительно моего нынешнего положения.

Я давно заметил, что профиль продавцов похож (если не уклоняться от каламбура) на профиль отдела, в котором они торгуют. Были миловидные лица, изваянные из сметаны и масла, – мечта студентов-филологов и квалифицированных рабочих. Балыковые, покрытые жирной корочкой лица южан, украшенные маслинами и покачивающиеся на шее, сплетенной из ворсистых веревок. Лица цветочниц сами представляли собой букеты цветов или же, при удаче, какой-нибудь один цветок. Созданные из овощей и зелени, дичи и рыб – закатные фантазии шутника Джузеппе Арчимбольдо, представлявшего человека в виде персонифицированного земного биома.

Для художника во мне было слишком много умственной озабоченности, поэтому портреты носили характер не живописных, а скорее психологических зарисовок. Они возникали передо мной в бешеном ритме, как будто я должен был исполнить урок и от этого зависела моя жизнь.

В керосинных лавках, припоминал я, работали толстушки вечной сентябрьской зрелости; они чрезмерно увлекались косметикой и любили безответственный флирт.

Разливали водку женщины, которые до пятидесяти носили корсеты в рюмочку. В их поведении была эклектическая смесь стиля боевой офицерской подруги и блоковской Незнакомки. Ухаживать за ними с целью завести роман – пустое дело. В ранней юности они поспешно родили ребенка от инструктора по туризму, потом вышли замуж за одноклассника и всю оставшуюся жизнь копили на машину.

Сапожки и Туфельки, Войлочные безымянки и Полуботинки… Последние, если в возрасте, были непременно мастерами фокстрота и каждое лето ездили отдыхать в Анапу.

В аптеках работали старушки, присыпанные детским порошком, женщины, глаза которых горели валерьянкой, и практикантки, напоминающие растрескивающуюся на глазах упаковку витаминов.

Все эти персонажи обступали меня, весело пикировались, целовались друг с другом подчеркнуто и смачно, как после долгой разлуки. В подвале стало светло и тесно. А между тем он наполнялся все новыми посетителями.

По скульптурным очертаниям мясников можно было догадаться, какую часть и какой туши они предпочитают: кострец, грудинку, окорок или подбедерок. Тут целый характер и образ жизни, если хотите.

В Грудинках была жовиальность. Их отличали добродушие, запас почерпнутого из пословиц юмора и французская сентиментальность.

С Кострецами лучше было встречаться не на улице. Дома они, напротив, накормят вчерашними щами с плавающими шкварками и выдадут на ночь самое теплое одеяло. Разговаривать с Кострецом не о чем: о женщинах он не говорит, политикой не интересуется, анекдоты презирает. Вдруг очнется и расскажет, как однажды с воздуха под парашютом расстрелял очумевшую деревеньку. Но потом снова надолго замолчит. При отсутствии нравственной тренировки и схожего опыта трудно найти правильный тон. Нет, если Кострец не играет в шахматы, считайте, что вечер пропал даром.

С Окороком, конечно, веселее. Заговорит до смерти, но может за разговором и жену вашу соблазнить адюльтером под звездным небом. Этот, в сущности, опаснее Костреца.

В разведку я бы пошел с Подбедерком. С ним тоже особенно не пофилософствуешь и не отогреешься, но зато табак у него всегда свой.

Я чувствовал, что в мозгу что-то сместилось, будто за столь сложный прибор посадили мечтательного студента. Голова кружилась, наполненная летучим газом.

Да, но с чего же началась вся эта гастрономическая галерея? Сначала лицо продавщицы напомнило мне одновременно повидло и горох и, несмотря на такую причудливую фактуру, держало форму и было по-своему привлекательно. Еще в этом натюрморте лица помещался каким-то образом граненый мухинский стакан.

Не успев осмыслить эту композицию, я вдруг ясно узнал тетю Валю, которая торговала в нашем гастрономе на Ржевке, когда я пошел в первый класс. Воспоминание о том, непрошеном и огорчительном раннем снеге, который сыпал на мою фуражку и на букет ноготков, о том, как тетя Валя вместе с другими продавщицами махала нам из витрины магазина, отогрелось в моем мозгу.

Выглядела она для своих лет неплохо. Впрочем, и все компоненты лица были рассчитаны на долгое хранение.

Тогда про тетю Валю было известно, что лет десять назад она пустила свою молодость под откос, влюбившись в моложавого, но женатого парикмахера. С тех пор люди стали ей неинтересны.

Во мне, однако, заговорила надежда.

– Тетя Валя, – позвал я. В свой голос я вложил, кажется, и мольбу ребенка, и скрытую экспрессию гипнотизера. Голос летел на далекую планету в надежде встретить братский разум и навсегда избавить человечество от его, казалось бы, непоправимого одиночества.

Но братский разум молчал.

– Тетя Валя, – снова проныл я.

– Чего заладил? – вдруг, неожиданно для меня откликнулось видение. – У тебя икота, что ли?

– Тетя Валя, вы в магазине на Ржевке работали? У вас еще портрет Ленина висел. Ну, галстук с горошком…

В этот момент взгляд мой действительно различил темный квадрат на стене, размером с тот самый портрет Ленина.

– Всю жизнь работаю. И за себя, и за других. А что толку?

И тут меня осенило. Чтобы зацепить за живое, надо найти это живое. И я его нашел и, как истинный артист, предался своему вынутому из глубин пафосу.

– А где портрет? Куда дели портрет Ленина, спрашиваю? – закричал я.

Больше всего меня задевала сейчас именно эта пропажа. Пусть мир, со всеми его кремлевскими, китайскими и берлинскими стенами превратится в труху, но портрет обманутого вождя должен висеть в магазине. Он – клапан нашего сердца, единственный свидетель жарких добрачных фантазий, строгий птиц и учитель, скашивающий глаза в тарелку с овсяной ненавистной кашей. Нельзя его трогать, как не понять?

– Ленина взял Сырцов. Подержать его вместо стола на коленях, – вздрогнув, сказала тетя Валя. – Да и заблевал. Я ему отдала на реставрацию.

Как-то сразу стало понятно, что с потерей вождя придется смириться. Но поражал не столько сам факт расправы с любимым деспотом, флагом и орденом, сколько ее способ. Даже гильотина и виселица на плацу казались мне сейчас символами благородства и высокого пафоса по-настоящему гражданских эпох. А тут – какой же тут пафос?!

На плитке в ногах у тети Вали вскипел приварок, и сильно запахло сельдереем. Пока она помешивала и уговаривала свое варево, я заглянул в раскрытый сканворд. Оказывается, в то время как я посылал свои неопознанные сигналы, она силилась найти ответ на вопрос, какая татуировка была на спине у героя Никиты Михалкова: змей-искуситель, ноты или портрет Сталина? И, судя по задумчивым каракулям карандаша, склонялась, разумеется, к змею-искусителю. Но я уже видел журнал с ответами и тихо подсказал:

– Ноты.

Тетя Валя выпрямилась из-под прилавка, приложила ладонь к вишневым губам (бульон она переперчила) и спросила:

– Брать будем?

В ее словах слышался революционный подтекст незнакомого товарища по партии. С ней, что ли, идти мне на бунт бессмысленный и беспощадный?

А почему, собственно, нет, по инерции подумал я, не спеша выходить из роли. Это ведь мой букварь. Совесть о народе болит? Я проверял, болит. Внезапно, бывает, заболит, так, что и сомневаться не приходится – совесть. Разве я не помню? Маленький старик, рядом – болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать.

Тут за спиной тети Вали я увидел дверь, которую вначале со света не разглядел, и вспомнил слова Тараблина о последней взятке. Продавщица подняла голову и впервые внимательно посмотрела на меня. В глазах ее было что-то грозное, но в то же время домашнее, привычное, не вопрошающее. Они были похожи на свежую грибную плесень и одновременно на отдыхающую после грозы полоску неба. Небесного в них больше не было ничего. По причине затхлой, давно онемевшей жизни тетя Валя, быть может, и забыла о его существовании. Даже святая злоба, некогда поселившаяся в ней, и та стала рутиной.

Я положил на прилавок красную купюру, потом, подумав, еще одну. Старуха, мгновенье поколебавшись, положила сверху второй купюры белый носовой платок, окантованный узким кружевом. Возможно, это был какой-то партизанский пароль, обещавший мне беспрепятственный проход по опасным тропам и доброжелательный прием заговорщиков? Но, видимо, мне не были на роду написаны легкие решения. Она показала головой на дверь, и без дальнейших объяснений я направился еще глубже в подземелье.