Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

Агора-3. Похороны черного носка

Я потолкался еще около аудиторий. В кабинет «Креанирования и трансгуманизма» заходить не хотелось. Что-то мне подсказывало, что эти, желающие свежей заморозки, чтобы погулять лет через двести после своей смерти, в процессе подготовки уже выкинули из памяти имена живущих.

Привлекла внимание табличка «Кризис Единого», отозвавшись каким-то недооформленным мыслям. Фамилия профессора, правда, подозрительно гармонировала с этой философской проблематикой: профессор В. Д. Парастонов.

Да, я еще не сказал, что дверей ни в кабинетах, ни в конференц-залах не было, желающие входили и выходили свободно. Образец демократии.

Собрание вел сам профессор, больше напоминающий тренера по греческой борьбе. От него за версту разило личным счастьем и уверенностью в том, что человек – венец Вселенной. Еще не произнеся ни слова, он светился радостью, как будто только что сочинил удачную остроту и, более того, получил за нее гонорар. При этом на большом, округлом и одновременно как будто пятиугольном фейсе профессора, с попеременно двигающимися желваками, внимание останавливали только маленькие глаза цвета детского конфуза. В видимое противоречие с ними вступал зычный голос, будто зачитывающий политическую прокламацию:

– Стиль – бесчеловечен. Это тотальная борьба с материалом, характерная для эпохи французских королей и венских банкиров, всей вообще репрессивной цивилизации. Демократия – отрицает мировоззрение, как и всякую моду. Мода это то, что «к лицу», а лицо единично. Понятие нормы вообще связано с репрессией половых влечений. Человек свободен. Рукоблудство не вмещается в стесненную форму сонета, оно нуждается в других формах искусства. Демократия не знает вечности. Рукописи горят. Горят, господа, да еще как! Они, правду сказать, не так и важны, как, например, свежая колбаса на прилавке. (Смех в зале.) Системотворчество отрицает единичного человека как «шероховатость». Первым осознал «почесывания» как метод великий Достоевский. Теперь почесывающийся человек восстановлен в правах. Мы – номиналисты. Подобно Антисфену, мы утверждаем, что все синтетические суждения ложны. Классики девятнадцатого века были эстетами и боролись за форму, чтобы не быть замеченными полицией нравов. Лишите их этого страха, и вы увидите их в грязных притонах. Да и пусть себе, так, во всяком случае, правдивей. Дело не в том, что постмодернизм реабилитировал притоны, а в том, что притонов вообще нет. Смерть морализму! Человек живее всех живых без всякой морали и выдуманного чувства вины.

Я быстро понял, что, хотя эти наверняка находились в антагонизме с приверженцами культа русского Кащея, наводить справки в их аудитории бесполезно. Тем более что по рядам единоверцев пошел вдруг ропот, в котором перемешивались восторг и возмущение – верный в нашем отечестве признак созревающей драки.

– Не кормите нас сладким из советской кормушки! – крикнул кто-то из середины зала. – Тот, кто был живее всех живых, теперь пребывает на вечном отдыхе, набитый опилками. Вы и нам такую участь, что ли, предлагаете?

– Господин, – не дав себя умять, отозвался прокламаторщик, – выкупите срочно из ломбарда чувство юмора. Без юмора в демократии делать нечего.

– Реальная программа! – потребовала старушка петушиным голосом. – Мы не согласны!

– С чем? – оратор все еще пытался иронизировать. – Для старых дев эта программа действительно несколько островата.

– Я тебя про размер члена не спрашиваю. Хам! – заносчиво, с гордым сознанием бесчисленных своих грехов, прокукарекала старушка. – Давай рецепты, если знаешь, чем скалиться.

– Эти ля-ля идеологи весь суп испортят, – с раскованностью шоумена вскочил паренек, обладатель голоса столь тонкого и слабого, а строения столь непрочного, что его хотелось свернуть калачиком и скорее уложить под одеяло. – По-моему, девиз простой: «Ударим голым жопом по Западным Европам!» Ребята, вы что? Давайте разоблачаться! Профессор сейчас предстанет в костюме Адама. Сто к одному! А мы будем одетые, как дураки.

Я узнал этот голос, который как будто весь пребывал в области погрешности, стремящейся к нулю. Он ставил «сто к одному» на лекции Рубацкого. Вероятно, паренек был из тех, кто переходит из аудитории в аудиторию, везде находя свой кайф. Сочетание повадки засекреченного супермена с внешностью израненного и битого жизнью комара производило впечатление, близкое к катастрофе.

Субтильный, между тем, уже принялся за дело. Девушки, как ни странно, поглядывали в его сторону с интересом.

Опыт референта подсказывал, что действовать надо снизу. Начальники и проповедники из вредности не откроются. А человек обыкновенный рад, напротив, по простодушию оказать услугу. Подозрительность у него не так мощно развита.

Повинуясь интуиции, я увязался за блондином, который торжественно нес перед собой черный нейлоновый носок. Тут явно разыгрывалась церемония; взгляд парня с оскальзывающейся цепкостью прыгал по сторонам, как будто искал и не находил обещанного зрителя.

Мой призывный жест замечен не был. Парень подошел к урне на эллипсоидной подставке и медленно опустился перед ней на колено. Это было лишь отчасти странно. Урна напоминала восточную танцовщицу: только они умеют так подавать вперед верхнюю часть тела, руки и голову, сохраняя середину стана в неподвижности.

Но дизайнерский замысел моего блондина, похоже, не волновал. Носок был медленно опущен в отверстие, и владелец его заговорил с наигранной патетикой:

– Я проводил тебя в последний путь… Мне будет не хватать твоего тепла, твоей легкости и мягкости… Ты прижимался к моему телу, смягчал удары судьбы и в трудный час отогревал испуганную, заплутавшую душу. Я знаю, когда ты остался один, жизнь потеряла для тебя смысл, и я скорбел вместе с тобой. Прощай, мой любимый, мой непарный… Прощай… – голос парня прервался от подступившего рыданья, которое было наигранным еще в большей мере, чем сама речь. Недоставало как раз какого-то непосредственного почесывания, о котором вслед за Достоевским пекся апологет притонов.

– Этот, по крайней мере, не укусит, – подумал я, намереваясь подойти ближе. И ошибся.

Тут же по затихшему ветерку я почувствовал чье-то присутствие за спиной. Сзади стояло человек десять зрителей, люди в основном молодые, и каждый в руках держал черную ленточку. На одной я, склонив голову на плечо, прочитал: «Одинокому от одиноких». На другой, скосив глаза: «Нас трое». И рядом еще одну: «Черному от зеленого». В лицах сопровождающих было больше озабоченности, чем скорби. Весь остальной народец, казалось, не обращал на церемонию ни малейшего внимания, продолжая заниматься своими делами.

Тут я прозрел, память соединилась с увиденным, и смех все же вырвался из меня легким хлопком. Я знал этих ребят, они квартировали в Интернете, и мне не раз приходилось вечерами заходить в их клуб. Симпатичное в целом общество.

Тут же я заметил табличку, на которой было написано, правда, не симпатичное, а «Симпатическое сообщество». Должно быть, я ее уже видел раньше. Такая игра: симпатическое, со значением, но в памяти невольно всплывает еще и симпатичное.

– Хорошо придумано, – сказал я девушке, которая только что несла ленточку «Черному от зеленого». Приемы мои не отличались разнообразием: так же я пытался завязать контакт с Фафиком. – Это типа симпатические чернила? Общество невидимок.

– Нэ так, товарыш, – сказала она и улыбнулась. От нее пахло пепси-колой. – Эта тыпа сымпатыческая нэрвная сыстэма.

Акцент был слишком старательным, чтобы этого можно было не заметить. Но симпатическая нервная система, да, есть, я вспомнил. От нее зависит наша энергия или что-то в этом роде. Спинной мозг, брыжеечные узлы… При чем здесь только эти ребята? Или я попал в нервное отделение?

По идиотизму догадок я мог дать фору любому из обитателей «Чертова логова».

Нервные клетки и психика не одно и то же, я был диким в медицине, но все же не настолько. Однако смысл их взаимодействия оставался темным, примерно как смысл электричества, да и детство всегда сильнее науки. «Он у нее нервный, псих». Это было сказано когда-то про сына дворничихи тети Паши, который любил разрубать споры с помощью лопаты, и запомнилось навсегда.

Мне на мгновенье показалось, что я только что делил веселье с сумасшедшими и, чего доброго, заразился. Акцент девушки казался теперь не таким простодушным. Может быть, генеалогическая мания? У нас в классе был один такой, при всяком поводе проявить гордость говорил: «Мы из караимов», переходил на легкий акцент и еще долго к глаголам прибавлял «ц!». «Понял? Ц!» Потом выяснилось, что лунатик.

Но тут произошел эпизод, придавший новый масштаб моим мыслям. К маленькой кучке скорбящих быстрым шагом приближался долговязый субъект с нервным веселым лицом Бумбараша. Девушка из скорбной группы вдруг больно взяла меня за руку и сказала без акцента:

– Ты что здесь делаешь?

Бумбараш еще издали начал кричать и размахивать руками.

– Друг! – кричал он. – Ты не атипичного академика хоронишь? Кончай канитель. Могу сообщить – я только что его видел. Пьет водку с народом и чувствует себя превосходно. То есть я бы сказал, все лучше и лучше.

Это была очевидная ложь. Кому это было знать, как не мне? Не прошло и нескольких минут, как я оставил заведение Фафика.

Но окружающие отозвались на слова Бумбараша с неожиданным волнением. Несколько человек уже вились за долговязым, точно птицы, попавшие в воздушный поток, наподобие живого вихря. Других любопытствующих подпирали их менее проворные коллеги. Даже кустодиевская девица отключила свою шарманку и выложила на прилавок свежие груди, у которых, казалось, был свой, отдельный интерес.

Наконец толпа окружила Бумбараша и пошла рваными волнами. Клакеров нельзя было отличить от ротозеев: последние на глазах наполнялись пафосом. Это провокация, кричали они. Провокаторов к развеиванию!

Кто-то попытался вразумить публику, объясняя, что имели место похороны носка и акция носила чисто символический характер. Мы разбираемся в символизме, негодовала толпа. Непарный носок – тот же отщепенец. Антипов не отщепенец.

Один из стариков, незаметно для меня миновавший шлагбаум, закричал:

– Антипов стоял у истоков. Не устраивайте концерт на скрижалях.

Белокурый прервал его и заговорил темпераментно:

– Господа, читайте официальное сообщение. А то сразу о скрижалях. Академик Антипов пропал при неизвестных обстоятельствах, а поскольку в наших сферах людей не крадут, получается, что он добровольно, так сказать, канул в вечность, и останки его, будь они выявлены, объявляются вне закона. Это к слову. Наша же акция вообще не имеет к этому отношения. Обычный тренинг перед выходом на площадку. Ведь в хеппенинге, как вы знаете, нет разделения на сцену и публику. В профанной среде трудно взять ноту…

– Ягненком прикидывается! – крикнула неизвестно как здесь оказавшаяся «драмтрест». Казалось, с ее губ сыплется поджаристая шелуха. – Устроили похороны диссидента. Будто мы не можем отличить. Я давно заметила, куда они метят.

По всему было видно, что метод регенерации она усвоила прочно.

Бумбараш, блестя редкими зубами, расхохотался:

– Академик всех водит за нос. Трюк в духе Каттелана. Эксцентрика таинственности. Он всегда пропадает.

Блондин, однако, еще не разобрался с «драмтрестом». Он вынул из урны похороненный носок и, потряхивая им перед ее носом как вещественным доказательством, сказал:

– Носок же!

– Академик! – напирала «драмтрест» и, ткнув пальцем в ленточку «Нас трое», добавила: – Организация.

Меня всегда неприятно поражало, когда в голосе отличниц и небожителей начинали вдруг появляться коммунистические интонации. Я видел в этом следствие личной катастрофы и мог только сочувствовать, поскольку любое возражение было бестактностью и могло лишь усугубить страдания.

– В прошлый раз, – продолжал смеяться Бумбараш, – он объявил презентацию прогенератива, выставил вместо себя на сцену ходики с бьющейся в агонии кукушкой, а сам не явился.

Публика ответила политкорректным хихиканьем, которое можно было истолковать и как одобрение выходки академика, и как ее порицание. Только старичок, разглядывая зажатую в кулаке домашнюю пепельницу, произнес объективированно:

– Оригинально, но не наука.

– Ну вот… – неопределенно заметил блондин, пытаясь склонить качнувшегося оппонента на свою сторону.

Вдруг из толпы вышла кустодиевская девица. Меня ее явление неожиданным образом приподняло и сконфузило одновременно и, во всяком случае, произвело действие едва ли не большее, чем весь этот базар. Как если бы мать-героиня сошла с пьедестала и спросила, где здесь поблизости можно купить подгузники.

– А кто такой Антипов? – спросила она, по-цыгански положив руку на бедро.

Толпа ответила ропотом, который можно было перевести словами бессильного недоумения: ну уж, знаете! Однако из этого же глухого ропота становилось понятно, что ясного представления о личности, проказах и значении академика у большинства присутствующих не было.

Я был сбит с толку. Похороны носка – репетиция каких-то самодеятельных уличных артистов. Допустим. Однако появление Бумбараша было незапланированным и похожим на провокацию. Потом я решил, что блондин и Бумбараш в сговоре и скандал организован. Цель его мне была не ясна, но подготовленная публика должна была о ней, несомненно, знать. Теперь я уже не мог разобраться не только что к чему, но и кто за что? Если и был во всем этом план, то он явно на моих глазах проваливался.

– Дорогой вы мой, – увещевательно обратился к блондину старик с пепельницей и придержал самовольно завивающийся ус, – я жил в те годы, когда, прежде чем садиться завтракать, шли к ящику за газетой «Правда». Вы будете учить меня читать официальные тексты! Во-первых, мне известно, что это заявление уже признано поспешным. Но и в нем (читайте как следует) ничего не сказано о том, что академик Антипов нарушил конвенцию о переходе. Никто не объявлял его вне закона. Формулировка «при неизвестных обстоятельствах» туманна, согласен, и не делает чести нашему прозрачному сообществу. Но «вне закона»? Это вот эта барышня могла сказать, – старик показал на девицу из киоска, которая в тот момент заправляла меж грудей подаренную кем-то гвоздику, – а вам должны быть известны предания. Антипов начинал вместе с Файззулиным. Надо быть объективным. Странности? Странности… Позвольте спросить: не странен кто ж?

С этими словами забияка и хранитель преданий победоносно поднял подбородок и удалился.

– Я не понимаю, – спросила девица, прикрывшая, наконец, цветком молочное ущелье, – он жив или все-таки помер?

От нее это было слышать странно. Стало быть, с Антиповым, если не в курсе даже она, дело обстояло каким-то особенным образом, во всяком случае, сложнее, чем со мной.

– Да кто ж это может знать, кроме него самого, – ответил ей кто-то.

Люди расходились как после английского обеда, который в целом был удовлетворителен, но в завершение все же не были поданы обещанные тосты с анчоусами или, на худой конец, рулетики из бекона. Бумбараш стоял клоуном, не получившим свои аплодисменты. Компания блондина, тихо напевая что-то вроде «бумца-ца!», начала втекать в свою аудиторию. Сам блондин оставался мрачен.

А я, будто что меня толкнуло, резко повернулся к бельму на стене, где еще недавно жил Антипов. Тот, как я почему-то и предполагал, был на месте. Он сидел, низко склонившись над сундуком и в черепе или в чашке в виде черепа помешивал ложечкой слабый чай, подсыпая в него, как мне показалось, тмин и сухой имбирь. Судя по этому рецепту и шее, обмотанной шарфом, академик был простужен. Я же вдруг подумал, да притом с необыкновенной уверенностью, что в одном из этих голографических жилищ должен быть и мой отец. Если нам повезет встретиться взглядом, он, ради такого случая, покинет свою вечную каморку, мы обнимемся и проговорим до самого утра.

Девушка, взявшая меня при появлении Бумбараша за руку, смотрела недовольно, словно весь этот митинг был организован мной.

– Я ищу Пиндоровского, – сказал я.

– На что тебе сдался этот холецистит? – она нервно передернула плечиком.

– Дело, – прокричал я.

Гул после окончания общего сбора ничуть не уменьшился, скорее, стал еще назойливей, хотя видимая причина его исчезла. Впрочем, довольно было включенных на полную мощь телевизоров и музыки, к которым я успел привыкнуть. Я заметил, что и все, включая меня, не разговаривают, а кричат.

– Сомневаюсь, что дело и Пиндоровский между собой знакомы, – прокричала девушка.

– Тина, что вы там шепчетесь? Зови человека, – окликнул нас блондин.

Девушка подвела меня к столу и подчеркнуто гостеприимным голосом, который меня рассмешил, произнесла:

– Вот это будет ваша большая чашка. А это ваша большая ложка.

У нее были манеры подростка и такая же фигурка, будто она пропустила пору взрослой материализации. Минусфигура, как мне нравилось. Футболка и джинсы с белесыми потертостями, из-под которых виднелись зеленые носки явно домашней вязки. С белыми звездочками. Не просто полезная вещь – артефакт.

Лера. Такие штучки были ее страстью, милой страстью, так я это воспринимал. Она везде умудрялась оставить метку, свой фирменный знак. Подушечки для иголок, бусы из фундука, глиняные жабы с глазами-блюдцами, нарисованный фломастером на обоях дымок от сигареты, в котором угадывался мой силуэт, сухие букеты, миниатюрные игрушки, которые она переделывала под заколки, шарфики, брошки…

Я жил общей жизнью, если когда-нибудь и мечтал поставить свою метку, то на значительном, стоящем, типа – достойном меня. Это присвоение пространства частями мне было диковинно и, по существу, чуждо. Тем больше такая обезьянья проворность восхищала меня в Лере. Но что она значила действительно? Был ли это женский инстинкт обживания, облагораживания, расцвечивания или проявление нервности и неустроенности, попытка внести нежность и смысл в мир, который был их лишен? Я не только ничего про это не знал, но даже никогда не думал в эту сторону. Мне хватало того, что я любил.

Неужели я так и не увижу свою жену?

Над головами висели гирлянды из носков и кукольных сапожек, по стенам тянулись стенные газеты: на них фотографии то ли уличных карнавалов, то ли эпизодов из флешмоба. Знакомые лица. Персонажи в любую секунду могли соскочить с фотографий и приняться меня щекотать. Они же, в реальную величину, сидели передо мной и выглядели удрученными.

– Эй, микса, сегодня на работу, – сказал блондин, в жестком лице которого была на этот раз вовсе не похоронная меланхолия и даже не наигранное простодушие, с которым он тряс носком перед носом кустодиевской незнакомки. Я бы сказал, что это была хреномания прораба, когда энтузиазм подчиненных дает сбои: говорить о долге еще неприлично и надо прилагать небывалые усилия, чтобы вдохновенная идея не сквасилась раньше времени.

– Я не микса, я штучка, – вяло ответила Тина, и все почему-то захохотали.

– Ты – бастард! – резко сказал парень.

– Там дождь, – капризно пожаловалась Тина. – Мне не в чем.

Стало быть, они, со своими перформансами, работают наверху, сообразил я.

– Помнишь, про что пьеса «Утиная охота»? – спросил маленький толстяк с легкими, взъерошенными бакенбардами.

По нему видно было, что из всех шутников он здесь единственная штатная язва.

– Про погоду.

– Умница.

Я догадывался, что все это отработанные шутки, но публика снова принялась закисать от смеха.

Чай пили с рогаликами.

Прораб смотрел перед собой мрачными, белесыми глазами и жертвенно переминал во рту сухой рогалик. Ничего хорошего я не ждал. И физиология действительно отомстила: ход очередного куска не совпал с ритмом глотания, шея напряглась, глаза перестали жить, он захрипел.

– Энн! Энн! – закричала Тина и принялась бить его кулачками по спине. – Ну кто-нибудь, что вы?

– Не учи дедушку кашлять, – сказал толстяк с бакенбардами.

– Он же задохнется!

Никто, однако, не сделал ни движения. Незнакомый звук имени добавил огня и в мою неприязнь, поскольку всякий казус мы невольно связываем с представлением о чужом.

С детства: встречались такие неприродные имена, будто придуманные в минуту безделья, наобум, от скуки, чтобы было красиво. Иногда это было просто иностранное имя, которое носило в себе экзотические запахи, горячие удары кимвал или глухоту пещер, непроницаемые крики чужих войн, фонетический аналог исчезнувших украшений и бог знает что еще – упущенную, может быть, интригу, гонор чужого диалекта. На детском языке это выражалось как-то иначе, я не помню. Такие имена будоражили, одни влекли к себе, другие казались отвратительными. В имени прораба слышалось передразниванье названия уездного города русской литературы, в который мечтал поехать герой Добычина, чтобы подружиться с детьми Манилова.

Энн уже пришел в себя, неожиданно схватил запрокинутой рукой Тинино запястье, перекинул девушку через плечо и стал медленно пригибать ее к полу. Тина стояла перед ним на коленях.

– Ты пойдешь, – процедил он. – Добровольцем. С улыбкой и розой.

– Да, – сказала Тина.

Предотвратить этой сцены я не успел, но все же больно схватил Энн за руку:

– По-моему, девушке так неудобно.

Он отпустил Тинину руку, я разжал свой замок, Энн улыбнулся и произнес неожиданно честным и даже приятным голосом:

– Спасибо. Вам показалось, поверьте. У всех свои игры.

Возможно, так и было.

– Я жалею, что принесла твоему носку свою ленточку, – жалко улыбнувшись, сказала Тина.

Энн усмехнулся.

– Сигара, сэр? – спросил толстяк с бакенбардами, протягивая Энн сырную палочку.

– Отстань!

– Ты был соавтором этого флюксуса, – вскочил со стула некто длинношеий с растрепанным букетом волос на опрокинутом конусе головы. Его глаза страдальчески горели.

– Нет, это ошибка, это п… ец, твою мать! – заорал Энн.

– Я тут проследил, к какому эффекту приводит кастрация носков, – явно для спасения ситуации встрял парнишка в невероятно выпуклых очках, которые как будто подыгрывали его ироническому наиву. – Ноги пухнут, отрезаю тугие резинки. Обрезанные носки перестают расползаться и мутировать, спокойно ложатся в пары.

– Остроумно, – без особого, впрочем, вдохновения сказал кто-то.

– Сочинился новый пирожок. На ночь глядя. Прочитать? – спросила девушка с томными глазами ромашки.

– Валяй, – ответил Энн.

 
Лежит носок залеплен скотчем
под яркой лампой на полу,
и голос Николая сбоку:
где твой напарник, отвечай.
 

Энн молчал. В тишине раздался голос толстяка с бакенбардами:

– На ночь глядя надо спать.

– Как умею, – вызывающе сказала Ромашка.

Во всех них чувствовалась боязнь обнаружить реальность своего присутствия здесь и сейчас. Они не были заинтересованы в обмене присутствием и как будто боялись разбудить зверя, в том числе в себе, а потому двигались и говорили осторожно, даже ругались осторожно, чтобы не нарушить хрупкий сон. Впрочем, возмутители спокойствия, как я уже не раз убеждался, появляются всюду.

– Да харе флудить уже! Всё! Это больше не разгоняет кровь, понимаете? – с прежней страстностью и злостью заговорил лохматый. – Фигура из трех пальцев – единственный образ, который еще не вызывает в людях умственного перенапряжения. На блоге все меньше посетителей. Мы не можем соперничать с информационной эксцентрикой.

– Есть предложения? – мрачно спросил Энн.

– Есть. Экзистенциальности надо приделать ноги. Смотрели фильм «Плюс один»? Там герои ходят в разноцветных носках просто потому, что они весельчаки. Так вот, американская компания «LittleMissMatchen» продает носки тройками, так, что те никогда не совпадут по цвету. К тому же эта фишка принесет реальные деньги. Уж лучше коммерция, чем политика.

Камень был брошен в Энн, сухая судорога прошла по его лицу.

Печально, когда хобби превращается в работу. Это похоже на предательство в любви. Мне захотелось поскорее расстаться с любезной компанией.

– Не хочу мешать, – сказал я. – Подскажите, как найти Пиндоровского?

– Это просто, – сказал Энн, не скрывая облегчения. – Иван Трофимович для всех открыт. Удивительная доступность. Тина, покажешь?

Я едва расслышал, пущенное мне в спину, пожелание штатной язвы:

– Приходи тихо, проси мало, уходи борзо. Культурный человек.

Мы вышли с Тиной на арену.

– Будь внимателен с Пиндоровским, – сказала она, – в его словах ни капли правды, особенно, когда он уверяет в обратном.

– Ваш Энн тоже не рубаха-парень, – заметил я.

– Лучше тебе вернуться обратно.

– Тем не менее, сама ты здесь.

– Я – другое дело. Энн – мой муж.

– Фью-у! – присвистнул я. – Ниточка за иголочкой. Не так чтобы современно.

Я не мог скрыть, что услышанное меня уязвило.

– Мы познакомились на хеппенинге, – продолжала Тина. – Энн всех веселил, но казался мне таким несчастным.

– Известная человечеству история. Ты не первая. Потом несчастный оказался еще и деспотом…

– Это он от узявленности…

– Но обет верности и пр.

– Мужчину надо холить и лелеять. Тогда у него вырастет холка и лелейка. – В глазах Тины стояли слезы.

Все во мне возмущалось от этой покорности жребию или судьбе, но в глубине души я восхищался такими женщинами. Возможно, что и сам я, тоже в глубине души, был таким мужчиной.

– Может, объяснишь на прощанье, кто вы все-таки такие?

– Мы – шампиньоны, – ответила Тина.

– Чем вы занимаетесь в своем анклаве? Довольно узкий профиль. А скандал с Антиповым? Энн действительно ничего не знал?

Тина посмотрела на меня с явным состраданием.

– Кролик в морковке, в сущности, одинокий носок, – сказала она.

– Что тут вообще происходит, черт дери? – крикнул я.

– Это, наверное, был идеальный хеппенинг. Если Энн знал и не сказал – ничего, зарастет. Вообще, когда человек говорит про себя неправду, это надо уважать. Ну, может быть, не уважать, но… Ложь о себе обычно дорого стоит, бывает, дороже, чем правда. Разве это непонятно? Вот если Энн не знал… Тогда плохо. Шута можно не замечать, над ним можно смеяться, можно его обманывать, бить, но нельзя ставить над ним другого шута, который не посвящает его в свои планы. Тогда ему смерть.

– А кто же этот верхний шут? Уж не Пиндоровский ли?

– Пиндоровский под своим шутом ходит, тот под своим. А есть ли главный? Я не знаю. Тебе лучше уйти прямо сейчас, пока не поздно.

– Какая связь? Почему?

– Потому что ты ищешь, а тебя ждут. Ты думаешь, что не ждут, а все, кому надо, уже оповещены.

– Тина, я не думаю, что ты морочишь мне голову, совсем нет, – сказал я, – но я ничего не понял в твоих словах.

– Все мы знаем только то, что нам предлагают. Остальное урывками, слухи и прочее. Про тебя я услышала случайно, но зачем ты им нужен, я не знаю.

Тина снова посмотрела на меня. Такому взгляду надо доверять больше, чем словам, это я понял сразу. И еще: утренний плафон, или что там, не сообщал ей о преждевременной смерти. То есть она, говоря пионерским языком, была не из нашего отряда.

– Решай сам, – сказала Тина и неожиданно поцеловала меня в щеку. – На этом лифте поднимешься на этаж 3-Ф. Там все кишит Пиндоровскими, не заблудишься. Только жди терпеливо, – крикнула она, отойдя на несколько шагов. – В другой не садись.

Я смотрел ей вслед, пытаясь припомнить лицо, и у меня ничего не получалось. Это меня поразило. Что-то подобное, а может быть, совсем другое, имел в виду герой Сэлинджера, когда привел хокку, найденную на промокашке у покончившего с собой брата. Девочка, желая взглянуть на парня, повернула голову своей куклы. Не знаю, какой символический смысл вкладывали в это Бадди Гласс и его брат Симор и с какой стати сам я теперь вспомнил об этом.

Нынешние девчонки с такой фамильярностью переходят на ты.