Текст книги "Ваша жизнь больше не прекрасна"

ТЕТРАДЬ ДЕСЯТАЯ
Воздушные мытарства-2

История хтонической резервации

Началось с крупной лагерной шарашки. Еще в тридцатые годы. За десятилетия тут появились лаборатории и цеха, профиль которых никто не мог вспомнить, только то, что связаны они как-то с радио или вообще с коммуникацией. После освобождения многие вернулись к обычной жизни, но кое-кто остался, те, кто оказался без родственников и без жилья, например. А таких было немало. Власти тоже выгодно: исследования идут, зарплата символическая, дешевая столовая, жилье и вовсе бесплатное, полный контроль. Так тут и прижился безденежный, практически, коммунизм.

Сидел в этой шарашке психофизиолог Файззулин, ученик Бехтерева. При нем появился некий кружок, собиравший в себе научную элиту, людей узких специальностей, но которые умели мыслить широко, философски, то есть находились, согласно веянью времени, в постоянной связи с будущим. Кроме прочего, увлекались они и утопическими изысканиями по созданию нового человеческого существа – прогенератива, о котором мечтал в свое время учитель Файззулина.

Лет за десять до своей внезапной кончины Владимир Михайлович Бехтерев задумался о проблеме смерти, об извечном страхе человека перед будущим превращением в ничто. Задумался не только как ученый, но и как человек, желающий с этой неизвестностью покончить. Сочувственно и уже с готовым внутри возражением цитировал Метерлинка: «Мне совершенно безразлично, говорит себе наше “я”, ограниченное и упорное в своем непонимании, чтобы самые возвышенные, самые свободные и самые прекрасные черты моего духа жили вечной жизнью и светились в вечном блаженстве. Они уже не мои, и я их поэтому не признаю. Смерть перерезала сплетение нервов или воспоминаний, связанных с каким-то страхом, в котором находится точка, дающая ощущение моего целого “я”. Раз они оторваны от меня и блуждают в пространстве и времени, то судьба лучших черт мне так же чужда, как и судьба самых отдаленных звезд».

Неизвестно, обратил ли ученый внимание на то, что средоточие «я», по Метерлинку, находится внутри человеческого страха. Тема страха приобрела актуальность позже: до революции оставалось еще два года, а до восшествия на престол его будущего убийцы и того больше. Впрочем, официальная-то версия – отравление консервами, а кулуарная – от интимной близости с молоденькой студенткой, «сладкая смерть», как называют ее французы. Так что Сталин тут, может быть, и не виноват, а приплюсовали ему этот «висяк» на всякий случай, по инерции молвы и без юридической необходимости.

Так или иначе, собственная мысль Бехтерева развивалась следующим образом. Он сомневался в том, что человек, как говорил Метерлинк, до такой степени эгоистичен, что ему безразлично все, что будет после него. Напротив, чувство ответственности должно глубоко лежать в его природе, поскольку каждый поступок, каждый шаг, каждое слово, каждый жест, каждое мимическое движение и даже каждый произнесенный звук не остаются бесследными, а отражаются в других, претворяясь в новые формы воздействия на внешний мир. Все это путем социальной преемственности передается следующим поколениям.

Корни современной человеческой жизни нужно искать не только в доисторической эпохе, первоначальном периоде существования человека, но в эпохе зарождения органической жизни на Земле, в первом зачатке появившейся на земном шаре живой материи. А так как живое является сложным продуктом энергии, то начало человеческой жизни, а следовательно, и духа должно искать в той самой мировой энергии, которая служит началом всего видимого и невидимого мира.

Из всего этого следовал вывод, который, не смея разделить с ученым непосильную ответственность веры, приведем в цитате: «С совершенствованием человеческой личности связан и тот божественный принцип, который обеспечивает существование добра на земле, проникающего жизнь в различных ее проявлениях и являющегося в высших своих формах венцом мирового прогресса. Вот почему можно не только верить и питать надежду, но и высказать убеждение, что мировой процесс, двигаясь по тому же пути, приведет, в конце концов, путем прогенерации человеческого рода к созданию того высшего в нравственном смысле человеческого существа – назовем его прогенеративом, – которое осуществит на земле царство любви и добра».

При всей оптимистичности, прогноз Бехтерева откладывал появление прогенератива на несколько столетий, но то было время, когда никто не хотел и не умел ждать.

Сначала это было просто клубным занятием, которое, однако, захватило многих, потом превратилось во что-то вроде научных семинаров, на него приходили уже и люди с воли. Дело безвредное, при этом все продолжали трудиться на государство, и, опять же, прозрачность, полный контроль. Некоторые романтики из высших эшелонов власти еще и финансово поддерживали, потому что изыскания ученых вполне смыкались с идеей коммунизма – ответственность, бессмертие в делах, победа добра. Кроме того, это косвенно подтверждало правильный курс партии и льстило ее самолюбию: вот, сидят люди под землей, а думают о каком-то прогенеративе.

Власть переживала разные периоды. Сначала расшатывала прежние конструкции, потом в воздухе строила новые. Затем их поставили на землю, залили бетоном. Поправить было уже ничего нельзя, но бетон пока не схватился. Потом бетон схватился, потом (старый рецепт утратили, да и спешили очень) стал быстро осыпаться. Вот в этот период осыпания, брожения умов и напасти ветров, вместе с которыми залетали не безвредные для страны идеи, элитные катакомбы оказались опять кстати.

В сознании интеллигентов «Чертово логово» уже закрепилось как гнездо либерализма, инакомыслия и подпольной жизни. Нашлись умные люди: логово решили не разрушать и не закрывать (закрытое уже, куда больше?), а легализовать, собирая туда подконтрольных шатунов и либералов. Наверху у них кислород был перекрыт, а в этой хтонической резервации дышалось как раз легко, полная свобода. Правда, без выхода.

В «Чертовом логове» издавали книги с грифом «Для специального пользования», другие привозили с таможни, те книги, за которые на земле давали срок; здесь они свободно ходили по рукам и даже публично обсуждались. То же относится и к фильмам. Здесь критиковали Маркса и Ленина, обсуждали проблемы кибернетики, пристрастно спорили о философских школах и прорабатывали модель многопартийной системы. Предполагалось создать четыре коммунистических партии: рабочих, крестьян, интеллигенции и бюрократии.

Говорят, наука до сих пор питается идеями, которые родились в замкнутой среде ученых «Чертова логова». Случилось все по тесту Карла Данкера, придуманному в 35-м году. Его еще называют «загадкой свечи». Имеются: свеча, коробка спичек и коробка кнопок, требуется закрепить свечу на стене так, чтобы воск не капал на пол или на стену. Задача нетрудная, вопрос времени. Надо преодолеть момент функциональной фиксации: вы смотрите на коробку и видите лишь вместилище для кнопок. Решение: высыпать кнопки, закрепить кнопками на стене коробку и поставить на нее свечу.

Так вот, на основе этого теста ученый Сэм Глаксберг провел эксперимент, предполагая определить роль стимула в решении творческой задачи. Первой группе было сказано, что их показатели будут приняты в качестве среднестатистической нормы для всех прочих групп. Вторую группу решили поощрить: каждому, чье время попадет в 25 процентов лучших результатов, обещали по пять долларов, лучшему среди лучших – двадцать долларов. Результат получился удивительный: второй группе понадобилось в среднем на три с половиной минуты больше времени для решения задачи, чем первой.

Это было маленькой социальной революцией. Не сработал механизм кнута и пряника, на котором держалась система капитализма, а отчасти потом и вызревшего социализма. Стимул, рассчитанный на обострение мысли и ускорение творчества, действовал прямо противоположно: притуплял мысль и мешал творчеству.

Эксперимент повторяли множество раз, и всегда результат был тот же. Выяснилось, что условный стимул «если сделаешь так, то получишь вот это», срабатывает только при определенных условиях, при решении же новых, творческих задач он не только не срабатывает, но часто вредит.

Обитатели бывшей шарашки оказались в условиях, когда единственным стимулом была свобода от процветающей наверху несвободы, и воспользоваться ею они могли не в земных стереотипах – путешествия, ванны с шампанским, дворцы в мавританском стиле, личные яхты или тайский массаж, а исключительно в интеллектуальном плаванье, в творчестве без берегов.

В целом население «Чертова логова», ЧЛ, стало к тому времени достаточно разношерстным. Диссиденты в шинелях с отцовского плеча, политически фрондерствующие приживалы, поэты с наркотическим сатанинством в глазах, спившиеся спортсмены, отпрыски эмигрировавших родителей, мечтающие о возрождении монархии. Этот социальный гнойник пребывал здесь в купированном виде, под контролем, а иногда и с прибылью для хозяев.

Элита между тем работала. Но преуспела она не столько в создании бехтеревского прогенератива, сколько в изучении нынешней человеческой породы. Они доказали, в частности, что постиндустриальная цивилизация меняет не только психику человека, но и его биологию. Один из новообразовавшихся инстинктов это как раз стремление к хтоническому образу жизни (психологи его еще именуют аутизмом), как следствие травмы, которая закрепилась в генетической памяти поколений и привела к изменению человеческой природы. Здесь этот инстинкт находил свое буквальное удовлетворение.

Страх ушел глубоко в подсознание, действовал уже и при отсутствии видимой причины, как у нервных детей и параноиков, и принял форму соблазна, который представлял собой нечто в виде замкнутой, изолированной гармонии, своего уголка. Большие идеи вроде переустройства общества больше не трогали воображение. Их деды и отцы хоть жили уже без Бога, но с космосом, не в философском, конечно, а в физическом смысле. Тогда была популярна песня с характерным припевом: «Мы – дети Галактики…». С космосом у них приятно ассоциировалось понятие державы. Но ветер комсомольских строек и постоянная бездомность оказались сильнее, именно в них и родилась мысль о своем уголке.

Идея подметать свою часть земного шара, однако, не соответствовала элементарному прагматизму (а все хтоники были страшными прагматиками), поскольку его нельзя было изолировать от ветров и соседских пакостей. Даже строительство семьи стало делом нерентабельным, с низкой гарантией надежности.

Самоусовершенствование принималось, но без подпитки религии, поскольку целое представлялось прежде всего большим, а значит, опасным и агрессивным. Дело сводилось в основном к тренингу воображения и релаксации. Всякая значительность отвергалась как вид шарлатанства, скрытой корысти и необоснованных притязаний. Пока врачи наверху рассуждали о синдроме утомляемости, эмоциональной тупости (при ветвистом воображении), разбалансированности внимания и прочих побочных и, главное, поверхностных следствиях болезни, ученые «Чертова логова» сделали вывод о глобальной метаморфозе, название которой – отсроченная смерть.

Сначала пациентов приглашали в ЧЛ на амбулаторные обследования, потом в связи с наплывом страждущих организовали стационар. Сам факт того, что человек самостоятельно зафиксировал произошедшую с ним перемену, свидетельствовал о его небезнадежности. Большая часть населения продолжала пребывать в запущенном состоянии и превращалась в опасный фактор социального торможения.

Тут в дело снова вмешались власти. Появилась реальная необходимость. Люди впадали в отсебятину или уходили разными способами в несознанку. Никто не хотел уже не просто нормально, правильно думать (этого теперь и не требовали), не просто быть благонадежным, но быть хотя бы функционально надежным. Уходили в чертовщину, в астрал, общались с гуманоидами, слушали у телевизора Кашпировского, записывались в секты. Лечить разучились, учили зубрежке, гайки при этом бывшие зубрилы не докручивали, аварии превратились в род стихийного бедствия, которое, как и природное бедствие, было по большей части еще засекречено, но наверх приходили ужасающие цифры, необходимо было действовать. Страшны были теперь не вольнодумцы, а слетевшие с орбиты и выпавшие из седла. Заложенная в основу прежней власти маргинальность вышла неожиданным боком.

Событие отсроченной смерти общее, но вариантов протекания процесса и его использования было несколько.

Мало того что многие сами фиксировали у себя летальный исход – затем его научно подтверждали специалисты, а теперь еще и документально утверждали соответствующие органы. Такой субъект и психологически уже был сам в себе не властен или, как еще говорят, себе не принадлежал. Но проку от этого было еще мало. Надо было эту энтропию превратить в некое подобие энергии, а это было по силам уже только властям. Хотя и их мероприятия не могли охватить все население, речь, как всегда, шла только об эксперименте.

Для начала бывшему гражданину, попавшему в стационар «Чертова логова», объясняли выгоду, которую таило в себе его новое положение. Во-первых, он становился свободен от докучавших ему прежде обязанностей, как то: скрывать от семьи левые доходы, делать карьеру, рассылать резюме, поддерживать имидж, скрывать внебрачные связи, выбирать между страстью, допустим, и долгом, а также мучительно подыскивать себе роль в политических дискуссиях. Но если он проявит достаточную вменяемость и усердие ему гарантируют жизнь после смерти, то есть фактически, пусть и ограниченное, но бессмертие. Затем, конечно, гражданские похороны и индивидуальная могила, и все это за счет государства. До принятия самостоятельного согласия все они числились резервистами (позже истолкование этого слова стало шире, резервистами стали называть всех обитателей ЧЛ, отличая их, таким образом, от срочников, ждущих своей непосредственной кончины на земле).

Если такая участь его почему-либо не устраивала, скатертью, как говорится, дорога, вольному воля и все четыре стороны. Но поскольку никаких четырех сторон у беспаспортного уже не существовало и он самостоятельно выпал из времени, а также из пространства, то оставалось ему только согласиться и сгинуть. Никаких репрессивных мер для этого не потребуется, так как он сам для себя определил это заранее.

Поскольку собеседования происходили в катакомбах, то к прозвищу «Чертово логово», идущему из тридцатых, добавилось еще одно: «Черная дыра». Хотя на тот счет, исчезали люди именно здесь или в других отведенных для этого местах и как именно исчезали, до сих пор идут споры. Некоторые скептики поговаривали даже, что часть исчезнувших просто эмигрировала и анонимно проживает в африканских странах, а другая ординарно распределена на сельских забытых кладбищах и тайно добавлена в братские могилы погибших на давней войне. Фактом остается одно: физической смерти никто после попадания в ЧЛ не видел. У большинства создавалось впечатление, что если физическая смерть еще и существует, то не иначе как наказание за нарушение внутреннего регламента.

Кто-то якобы получил на короткое время доступ к закрытой части архивов во время Великой Перетерки, но, судя по тому, что большинство из них так и не дождались индивидуальных могил, доверия к их свидетельствам немного, а архивы эти по-прежнему закрыты и даже местонахождение их неизвестно.

Впрочем, способ исчезновения был не особенно и важен. На земле над ними было небо, странное слово «вечность» вызывало живой, пусть и смутный трепет. Был Бог, который хоть и превращался все больше в риторическую фигуру, но даже она связывала еще как-то с миром древних. При галогенном освещении все это утратило актуальность. Бог был заменен «порядком вещей», а о переживаниях и узах прошлой жизни хтонический житель вспоминал как о тривиальных волнениях, недостойных памяти. Существование хтоника обеспечивалось исключительно электронной системой оповещения. Достаточно стереть эту информацию, и человека нет.

Короче, кроме закоренелых самоубийц, все прочие, конечно, соглашались. Тем более что в установленных границах им даже дозволялось иногда виртуально появляться в прежнем пространстве и времени, не покидая места своей пожизненной прописки. Некоторые после своей номинальной кончины делали карьеру головокружительную, но никому не приходило в голову считать это исключительно личным достижением, поскольку каждый втайне, как уже говорилось, знал, что себе не принадлежит. Но и не Богу, конечно, Тот давно оставил его своим попечительством, и скептики, которые находятся всегда, даже говорили про себя и себе подобных: «оставленные Богом».

Все они давно были не пациентами, а полноправными жителями хтонической резервации. Из них стали готовить необходимые для страны кадры, когда выяснилось, что все совершившие переход обладают уникальными свойствами: они умели необычайно тонко воспринимать идеи, не те, которые оформлялись в виде резолюций и указов, а как бы из воздуха – путем мимики, скупого жаргона или даже выуживать их из послеобеденного настроения уполномоченного лица. Стоило тому пошевелить в ботинках пальцами и недовольно крякнуть, как на следующий день у директора рынка, составлявшего ему в тот вечер компанию, обнаруживались крупные неприятности в гостиничном бизнесе, а бывшая на его содержании балетная труппа проваливала гастроли в Лондоне.

И хотя обитатели ЧЛ постоянно общались с жителями на земле, а многие даже имели там семьи, они с годами начинали все больше ощущать особую близость со своими хтоническими собратьями. Это отчасти объяснялось тем, что все они чувствовали себя элитой. Одно время существовало даже что-то вроде обряда конфирмации. Традиция эта прожила недолго, но именно она помогла оформить некоторые пункты самовосприятия хтоников.

Материальная зависимость от наземной цивилизации только усиливала чувство превосходства, ибо лишь они владели тайным знанием, они имели доступ к приводным ремням экономики и психологии, благодаря чему жизнь на земле шла так, как шла. Это можно сравнить с духовным, эзотерическим родством масонских братьев. И хотя тайна не имеет ничего общего с так называемой информацией и ее нельзя получать в виде фрагментов, выборочно, для нее не может быть ступеней доступа, а у обитателей ЧЛ был именно такой ограниченный доступ к тайне, это не мешало им чувствовать себя посвященными.

Но и это еще не все объясняло в их особенных отношениях. Их роднила общность участи, несомненно. У каждого был свой случай, своя история ухода, но равные по силе переживания, сопутствующие переходу границы, отделяющей один мир от другого. Люди, знакомые с этим опытом лишь по литературе, назвали бы его просто ужасом. Нечто подобное, находясь еще на грани и пребывая в двух мирах одновременно, могли бы сказать и сами посвященные. Но с годами этот момент перехода стал обрастать поэтическими подробностями и наполняться значениями. Он становился их общей легендой. Герои этой легенды, то есть они сами, представали людьми чрезвычайных свойств. Они были умнее, тоньше, экзистенциально чувствительнее и смелее, чем их окружение. Панический страх и жалость к себе, испытанные в момент перехода, постепенно стерлись из памяти, вернее, преобразились в акт не отчаянья даже, а отчаянного геройства, что выгодно отличало их от тех, кто и поныне живет своей жалкой, отданной на растерзания страстям жизнью, не смея дать себе отчет в истинном своем положении. Страх и жалость к себе не совсем истерлись у посвященных, но они привыкли вспоминать о них со смешком, потому что разве есть хоть один настоящий герой, которому был бы неведом страх?

Но и этот страх был преображен памятью в экстаз влюбленности, поэтому и близость их была почти близостью любовников, у которых всегда есть что вспомнить, не прибегая к словам. Вроде снежного запаха цветущих яблонь, жеста, приказывающего развязать причальный канат, незабываемого ощущения зноя и озноба. Это, в сущности, навсегда уберегало их от метафизического одиночества, поскольку при всем том не было похоже на страсть, а поэтому и не могло однажды закончиться разрывом.

Только теперь, когда не надо было больше рисковать, они научились, как говорили сами, жить по-человечески. То, что в тот момент казалось поражением, принесло прекрасные плоды здравого смысла, который остановил их больше чем на краю безумия и позволил познать новый мир. Хотя об этом и не говорили вслух, но никто не сомневался, что они и есть те лучшие, кому суждено было пережить апокалипсис.

Сменялись поколения, людьми, выносившими приговор и распределявшими судьбы резервистам, как их первоначально называли, становились сами резервисты. Образовались новые родственные связи, пошли превышения служебных полномочий в пользу своих, утечка информации, ссылки на неназванные источники и, как это ни печально признать, коррупция. На сносно привилегированное существование резервистов шли всё те же бюджетные деньги, появились две бухгалтерии, статистика с разными кодами доступа, а человек, даже увлеченный идеей временного бессмертия и перспективой индивидуальной могилки, только человек.

В высших эшелонах власти давно уже были свои люди. Беспорядочность интимных контактов вконец запутала дело. Закона, запрещающего маргинальные браки, в свое время не ввели, поскольку самосознание элиты находилось в зародыше, а потом уже стало поздно. Документация, свидетельствующая об особом положении резервистов, была засекречена и не могла фигурировать ни в уголовных, ни в гражданских делах, а потому муж не мог поручиться, что мать его ребенка является членом хтонического сообщества, дети же беззастенчиво пользовались подземным авторитетом отца. Немало было и авантюристов, которые не проходили конфирмацию и никогда не числились в пациентах, но с фиктивным прошлым втирались в доверие к посвященным и даже выходили на первые позиции. Поговаривали, что идея двух президентов была следствием именно этой неразберихи и между ними теперь идет негласная война, сказывающаяся в чехарде кадров.

Несмотря на эту пестроту, запутанность личных дел, криминальное использование двойной бухгалтерии и затухающую вибрацию земной экономики, элита продолжала крепнуть и развиваться. В глазах ее представителей появилось подобие девственной занавески, сквозь которую трудно было проникнуть даже и посвященным, вошли в моду костюмы-тройки с обязательной жилеткой, что создавало своеобразный контраст с низкой, слегка закавыченной лексикой, введенной в оборот известным интеллектуалом, случайно прочитавшим Зощенко.

Главным отрядом элиты были шпионы. В моральном плане они стояли, несомненно, выше остальных. И не потому, что их служба была особенно опасна, а вследствие тайной власти над судьбами. И еще одно: шпионами они путем демократического голосования назвали себя сами, изжив в себе негативное отношение к слову. Были варианты: разведчики, осведомители, лазутчики. Прижилось – шпионы. Оно стало даже чем-то вроде второго имени резервиста.

Немалую роль в этом добровольном принятии некогда скверного имени сыграла прельстительность всего, что принадлежало давней истории (к недавней, как я уже говорил, отношение было брезгливо-саркастическим). Кто-то из завербованных сообщил коллегам, что на рубеже прошлого века в России существовало Общество великосветских шпионов. И хотя ничего, кроме названия, про него было решительно неизвестно, давность события и вызывающее трепет слово «великосветские» решило дело. К тому же психологи выяснили, что более семидесяти процентов людей с высоким показателем ай-кью, в детстве мечтали быть шпионами.

Звание шпиона позволяло, между прочим, снять последние обязательства перед бывшей родиной, почувствовать свою инородную призванность и в то же время артистическую способность выдавать себя за своего.

Новая форма пребывания позволяла им незримо присутствовать не только на общественных мероприятиях вроде митингов и акций протеста, но и при семейных застольях, например в частных саунах, в которых заключались судьбоносные для мира контракты, а также тет-а-тет с домашним мыслителем, который и не подозревал, что у его сакрального умственного производства имеется свидетель.

Сам этот эффект незримости до сих пор не получил научного обоснования. Потому что никакими чудесами вроде шапки-невидимки тут и не пахло. Шпионы продолжали оставаться объектами визуальными (потому и сохранялась опасность пасть жертвой непредсказуемого возмущения), но в то же время их как бы и не было.

Дело в том, что даже и клинически не освидетельствованные жители были уже в той или иной степени подвержены закатным изменениям организма. Отчасти это было следствием массовой пораженности вирусом СХУ, о котором шла речь, отчасти уже результатом работы хтонического центра.

У граждан происходила разбалансировка функций. Один, например, в упор смотрел на объект, но не видел его, другой видел, но при этом ничего не слышал, третий и слышал, и видел, и в сенсорном отношении оставался на высоте, но связать все воедино не мог, путался, как ребенок, который ставит бок о бок кубики с сюжетами из разных сказок, соблазняясь исключительно их геометрической совместимостью.

С абстрактными понятиями вроде справедливости, толерантности, глобализма или голодающей Африки все обстояло благополучно, хоть жонглируй, а с объектами близлежащими – беда. Вплоть до несчастных случаев, когда человек знает, например, что балка у него в доме прогнила и стала до того плодородной, что на ней можно сажать огород, а все же хочет сначала досмотреть финал по регби и дожать коробку с пивом. Очевидцы потом рассказывают, каким сосед был добрым, каждое воскресенье ходил в зоопарк кормить обезьян, а сам он терпеливо лежит в это время под осколочным скелетом дома и, может быть, дышит учащенно в надежде на удачу кинологов.

Шпионы тоже, конечно, не лезли на рожон. Они знали, что наделены слабой вибрацией и почти полным отсутствием тепловых свойств, так что у некоторых обывателей их близость вызывала только слабое беспокойство, по поводу которого те в связи с вышеназванными причинами не умели дать себе отчет.

В ЧЛ, между тем, шла активная подземная жизнь, главной целью которой было продление века земной цивилизации, за чей счет, собственно, и кормились хтоники. Здоровье ее поддерживалось уже не какими-то внеположными целями вроде светлого будущего, не колокольным звоном и даже не паразитированием на идеях технического прогресса, а всем, что помогало поддерживать тонус, создавая каждый день новые эмоциональные стимулы и умышленные нервные контрасты. В цене были специалисты широкого профиля.

В одном и том же бюро создавали совместно с косметологами нового кумира, затем с позором сажали его на скамью районного суда (благо любители посещать судебные заседания, могли делать это теперь, не вставая с дивана) и одновременно пиарили движение «В защиту тигров», штаб которого базировался в северной столице, или шумно разрабатывали проект по музейной консервации древних канализаций. Всемирная отзывчивость русских достигла в эти годы своего апогея. Наше отечество из последних сил готово было принять у себя не меньше половины всех мировых соревнований и форумов.

При курсах политкорректности, которые были для всех обязательны, существовала лаборатория, где осуществлялось моделирование брутальных и истероидных столкновений на основе личной неприязни двух или нескольких национальностей. Наиболее расторопным сотрудникам удавалось совмещать две должности: консультанта по презумпции невиновности и эксперта по презумпции виновности. Тут же работал Совет безусловной безопасности (СББ), консолидирующий население при помощи терапии локальных встрясок.

Особый секретный отдел (ОСО) сосредоточил свои исключительные силы на бесперебойной работе управленческого аппарата. О методах работы этой организации ходили разные слухи, за утечку информации грозило досрочное исчезновение. И все же поговаривали, что в основе сложноструктурированных действий ОСО лежало «правило мошонки», которая, как утверждали неназванные источники, имела семь слоев защиты. Если сказать в общих словах, «секретчики» должны были так скоординировать действия всех отделов и обеспечить такую степень умышленности контрастов, чтобы при всей эффективности они не смогли повредить главную мошонку.

Первые годы существования ЧЛ в новом качестве были временем расцвета искусств, с помощью которых параллельно решалась задача сокращения безработицы среди трудоспособных артистов, художников, музыкантов и писателей с недостаточным средним образованием. Независимость от цензуры, однажды провозглашенная, отслеживалась строго, единственное условие: произведение должно было соответствовать общему курсу терапии, за который народ голосовал рублем. Это был процесс естественной эволюции. На смену жестким формам рока пришел софт-рок, который плавно слился с популярной эстрадой.

Так называемая серьезная литература была признана окончательно утратившей актуальность. Процесс этот начался давно, общественный приговор нужно было лишь зафиксировать. Не только прежние сюжеты для современного потребителя нуждались в дешифровке, но и строй чувств классических авторов, под обаянием которых находилась еще часть литераторов, катастрофически не совпадал с матрицей нового человека. Это сказывалось в самых даже простых вещах. Например, в известном признании Пушкина: «Как дай вам Бог любимой быть другим» тинейджеры видели иронию или, в крайнем случае, кокетство, что приводило к глумлению наиболее опытных остряков. Проблема эта оказалась сложнее, чем экзотичные атрибуты на полотнах Возрождения, украинизмы у Гоголя или не подкрепленная внятной мотивировкой ревность царицы Астис к бедной девушке Суламифь (в эпоху тотального промискуитета это выглядело более чем странно). В конце концов известная уже нам разбалансировка организма, которая не позволяла надолго сфокусировать внимание, окончательно вывела эту проблему из области эстетических дискуссий.

Актеры больше не тратились на грим. Храм искусства можно было сравнить с сельским клубом, где все от завхоза и зрителя до примы были свои, и прима Машка, напроказив прошлой ночью с соседом, под гогот односельчан наутро рассказывала эту историю, только в образе Нюрки. Художественные подробности при общей известности факта по-особому волновали эстетически развитых зрителей. Совпадение искусства с жизнью было практически стопроцентным, однако оставалось место и для фантазий. Мир становился компактнее, перегородки превратились в чистую условность, души забегали в чужие тела отогреться и обменяться наблюдениями, было нескучно.