Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Это фельдшер из нашего приемного покоя, – отвечала попадья. – Да, да, ужасное общество! И каким образом они сюда попали? Ведь они не дачники.

– Ужас что такое! – проговорила штаб-офицерша. – Вы останетесь здесь?

– Да уж пробудем до десерта-то. После чаю они будут предлагать десерт – груши, сливы и дыню…

– Бог с ним и с десертом! Как хотите, а нам не подобает в таком обществе оставаться. Ведь урядничиха – это нижний чин, а я, как хотите, штаб-офицерская вдова, и мой покойный муж был весь обвешан орденами. Я сейчас скомандую дочери и ее кавалеру, чтобы они шли домой. Груши-то и сливы и у нас дома найдутся.

Штаб-офицерша Яликова поднялась со скамейки и направилась к дочери, прогуливавшейся тут же с офицером. Произошел разговор, но дочь отрицательно покачала головой и из танцевального сарая не выходила.

Дирижер танцев Диванов ударил в ладоши, и таперша Морковина заиграла польку, причем участвующие успели заметить, что у рояля уже две клавиши не действовали.

– Так ты не пойдешь домой? – спросила еще раз свою дочь штаб-офицерская вдова Яликова. – По-моему, ни мне, ни тебе, ни Николаю Павловичу после всего этого здесь не место.

– Ах, оставьте, пожалуйста, маменька, сидите там, где сидели, или уходите одни, а я без вас домой дорогу найду. Меня Николай Павлович проводит, – отвечала Надинь, оперлась на руку офицера, взявшего ее за талию, и запрыгала с ним в польке.

Штаб-офицерша отошла и натолкнулась на дьякона.

– Замечаете, какое общество-то здесь, отец дьякон? Какие-то фельдшера, писаря, – сказала она ему. – Я уж хотела уходить и звала дочь, но она растанцевалась и упрямится.

– А я так положительно ухожу. Что я здесь? Один как перст. Блуждаю и больше ничего, – отвечал дьякон. – Ухожу. Прощайте. Захвачу у мадам Матерницкой две груши, уж лучше съем их дома.

Он поклонился и направился к выходу.

Штаб-офицерша Яликова, лавируя между танцующими польку, опять направилась к попадье, но в это время вдруг сзади нее что-то хлопнулось об пол. Она обернулась и увидала, что на полу лежат ее дочь Надинь и офицер.

– Боже мой! Надюша! Что это такое? Да разве можно так? – воскликнула штаб-офицерша и бросилась к дочери.

Подымать упавших подскочили и другие, но офицер уже успел вскочить на ноги и поднимал Надинь Яликову.

– Пардон, тысячу раз пардон!.. – говорил офицер. – Но я, ей-ей, не виноват. Здесь что-то на полу скользкое, здесь что-то набросано.

– Ах, скандал! Ах, какой скандал! – вопияла штаб-офицерша и спрашивала дочь, не ушиблась ли она.

– Ах, отстаньте, пожалуйста!

– Будемте продолжать, будемте продолжать, – говорил офицер и обхватил Надинь за талию.

– Да не могу я. У меня что-то к подошве прилипло, – отвечала Надинь и направилась к скамейке.

– Какая мерзость! Это, должно быть, ребятишки кожу от груш набросали, – говорил офицер, поднимая что-то с пола.

Подскочили студенты-распорядители и рассматривали поднятое.

– Нет, это не от груши кожа. Это картофель, это вареный картофель! – воскликнул Кротиков. – Только откуда он мог взяться? Смотрите, смотрите… Да и не в одном месте. В нескольких местах на полу разбросан раздавленный картофель. Это положительно нарочно кто-нибудь разбросал.

– Нарочно, нарочно, – подхватил Глинков. – И наверное, ребятишки сшалили. Ах, я тысячу раз говорил, что там, где устраивается вечер для взрослых, нельзя ребятишек пускать. Надо велеть дворнику подмести.

Полька прекратилась. Появился дворник с метлой.

IX

Разгневанная падением дочери, штаб-офицерша Яликова тотчас же бросилась к Матерницкой с выговором. Как бомба, ворвалась она в палатку, где в это время разливали чай, и закричала:

– Послушайте! Чем экономку-то здесь из себя изображать, лучше бы за своим сыном приглядели! Мальчишка разбросал в танцевальном зале на полу вареный картофель, моя дочь поскользнулась, упала и чуть не сломала себе ногу.

– Что-с? – вскрикнула в свою очередь Матерницкая. – А почем вы знаете, что это мой сын? Здесь всяких ребятишек множество.

– Все говорят, что это он и дьяконята. Многие даже видели, как он бросал картофель.

– Когда это было? Когда? Кто видел? – спрашивала Матерницкая.

– Да вот сейчас, перед полькой.

– Врете вы, сударыня! Про дьяконят я не знаю, а мой сын сидит около своего отца, а отец играет в винт вон в той палатке.

– Как вы мне смеете говорить, что я вру? – еще больше возвысила голос штаб-офицерша и, подлетев к столу, разроняла булки, задев их рукавом.

– Смею, потому что можете отправиться в палатку и посмотреть.

– Ну, а уж теперь я тебе скажу, что ты врешь, и нагло врешь! Да вот он в углу стоит и сливы ест. На, посмотри, полюбуйся на своего Васеньку.

– Что? Ты уж мне говоришь «ты»? Да какое ты имеешь право, кухарка?

– Я кухарка? Я? Ошибаешься, моя милая! Это ты, должно быть, барыня от корыта, а я штаб-офицерская вдова, штаб-офицерша. Мой муж – израненный штаб-офицер был. Да-с… Израненный и весь обвешанный орденами.

– Я от корыта? Я? Ах ты, фря эдакая! Да ты по паспорту можешь справиться, что мой муж статский советник. А насчет орденов можешь сейчас увидать, при каком он ордене в винт играет. Твоему мужу такой орден и не снился.

– Молчать, бесстыдница!

– Никогда я не буду молчать перед кухаркой.

– Что? Что? Николай Павлович! Николай Павлович! – закричала мадам Яликова офицера, кавалера своей дочери. – Ты думаешь, что я вдова, так за меня и заступиться некому? Вот сейчас офицер придет, – размахивала она руками.

– Клавдия Максимовна! Пелагея Васильевна! Да успокойтесь вы! Бросьте! – останавливали их со всех сторон присутствующие, но дамы не внимали.

– Нечего мне успокаиваться! Никогда я ни перед кем не дам себя в обиду, а уж кольми паче перед бывшей кухаркой. Мой муж не для того на мне женился, чтоб пенсион закрепить, – не унималась Матерницкая. – Женился в малых чинах, женился на девушке, и вот, слава богу, в законе дочь вырастила и сын подрастает.

– Я тебе покажу, ведьма! Я тебе покажу! – размахивала в свою очередь руками штаб-офицерша и кричала: – Николай Павлович!

Прибежал Матерницкий из-за карт и, увидав скандал, стал останавливать жену.

– Клавденька! Что это такое? Что ты затеяла! Брось! Как тебе не стыдно срамиться! – говорил он.

– Это она затеяла, а не я… Она прибежала, накинулась и…

Матерницкая не договорила и заплакала.

– Я затеяла! Я! – взвизгнула штаб-офицерша. – Ваш сынишка… Моя дочь… Он набросал картофелю… Дочь чуть ногу не сломала.

Но около нее уже стояли ее дочь Надинь и офицер. Дочь схватила ее за руку и говорила:

– Maman, домой. Домой, домой… Мы идем домой… Теперь я сама вижу, что нам здесь не место. Пойдем домой…

– Дай ты Николаю-то Павловичу за меня заступиться. Николай Павлович, вообразите, эта дрянь…

Но ее уже тащили вон. Офицер, схватив ее под руку, выводил из палатки и шептал:

– Уважайте себя, Пелагея Васильевна… Так нельзя… Разве можно бог знает с кем связываться!.. Бросьте… Наплюйте…

Студенты окружили Матерницкую и поили ее водой. Студент-медик Ушаков подавал валерьяновые капли. Горничная Афимья мочила полотенце в холодной воде, чтобы приложить его к голове барыни. В палатке и около входа в палатку столпились все присутствующие на вечере и обсуждали скандал. Кто-то говорил:

– И отчего это ни один общественный праздник никогда не обходится без подобного инцидента! Это ужасно. Это только у нас, у русских… Возьмите вы немцев, возьмите французов… Сделают они складчину, устроят праздник – и ничего подобного…

В танцевальном сарае между тем раздались звуки кадрили. Таперша Морковина оповещала ритурнелем. Около чайной палатки хлопал в ладоши дирижер танцев Диванов и кричал:

– Месье и медам! Пожалуйте в зал! Сейчас кадриль начинаем! Кадриль-монстр!

– Какой тут монстр! Скорей бы десерт взять да и домой… – говорила попадья Елеонская, стоявшая также около палатки. – Послушайте, вы не видали мою дочь?

– Она с медицинским студентом Кузьминым, – отвечал студент Глинков. – А что насчет десерта, то можете взять и кушать. Никому не возбраняется.

– Ну, дайте мне две груши и пяток слив для меня и для дочери. Или, может быть, у вас больше полагается?

– Да ничего не полагается. Берет всякий, сколько хочет. Вот ваза. Берите.

– Ну, тогда я возьму пять груш. Себе, дочери и отцу Павлу. Завтра наш папаша приедет на дачу, так он съест.

И попадья начала запихивать в свои карманы груши, вынимая их из лукошек, заменяющих вазы. Взявши груш, она приступила к сливам. Оправившаяся уже от слез Матерницкая, сидевшая около стола, невольно на нее улыбнулась.

– Чего вы смеетесь? Не бойтесь, на весь рубль, что пожертвовали вам на праздник, не возьмем, – отвечала попадья. – Зато мы дыню не будем есть и чаю не пили. Я сейчас ухожу домой с дочерью.

К попадье подошла поповна под руку с совсем юным студентом-медиком Кузьминым и спросила:

– Вы искали меня, маменька?

– Пойдем домой. Я набрала на нашу долю гостинцев. Дома поедим.

– Мамаша! Да что вы! Сейчас кадриль-монстр начинается, – просительно заговорила дочь.

– Нет, нет. Пора. Домой… Пока еще не хрястнулась затылком, и пойдем домой за добра ума…

– Да ведь уж подмели пол, – говорил студент. – Теперь чисто. Кадриль-монстр, а потом и фейерверк начнем.

– Ну его, этот фейерверк! Еще глаз выхлестнете фейерверком. Пойдем домой.

– Экие вы какие, мамочка.

Дочь простилась с студентом, и они начали уходить.

– И чего ты это, дура, с первокурсниками-то якшаешься! – точила попадья дочь. – Никогда не можешь себе разыскать настоящего кавалера.

– Сами же вы говорили, мамаша, что медицинские студенты выгоднее, – отвечала поповна.

– Я тебе про медицинского студента Ушакова говорила, а не про первокурсников. Ушаков последний год в академии и к Рождеству кончает, врачом будет.

– Кто их разберет, который первокурсник, который кончает!

– На то полоски на погонах есть. У первокурсников одна полоска, а у тех, кто кончает курс, две. Разве ты не видишь, что этот Кузьмин об одной полоске!

– Ну, вот видите, я и не знала об этих полосках.

– Ну, дура, дура и есть. Должна знать, ежели уж таких лет достигла, что замуж пора, – читала дочери наставление попадья.

Они вышли за ворота, на улицу.

X

Бал продолжался. Начали танцевать кадриль-монстр. Таперша Морковина, в третий раз в течение вечера напившаяся горячей мяты, усердно извлекала звуки из разбитого рояля, но в нем уже не действовали не две-три клавиши, а пять. В особенности это было заметно в дискантах. Девицы и дамы подсмеивались над стуком испорченных клавиш, но веселый дирижер танцев Диванов ободрял всех и с улыбкой говорил при встрече в шене:

– Ничего… живет… Не обращайте внимания… Танцуйте… Только бы сам рояль не развалился, а про клавиши наплевать! Гран ронд, мосье, медам! – возглашал он.

– Ах, срам какой! В первый раз в жизни танцую под такой рояль! – говорила Варя Матерницкая своему кавалеру, студенту Глинкову.

– Где же было взять лучшего? Ведь вы вот своего инструмента не дали.

– Мой инструмент! Мой инструмент стоит шестьсот рублей, и то папа его по случаю купил.

– Ну, вот видите. Вашу руку, нам начинать.

– Бедная Морковина! – жалела тапершу и свою компаньонку молодящаяся вдова Хохликова, танцевавшая со студентом Кротиковым. – Как, я думаю, ей неприятно бить по такому инструменту. Ведь она ученица Герке. Вы знаете, в институте на нее возлагали большие надежды как на музыкантшу.

– Вообще, она для нас приносит большую жертву, и ее непременно надо завтра как-нибудь особенным манером отблагодарить, – говорил Кротиков. – Рояль – в сторону, но возьмите ее болезнь.

– Да, да… Давеча она играла польку, так то бледнеет, то краснеет. Конечно, нехорошо говорить, а у ней, знаете, должно быть, спазмы.

– Да, да… Вот так и Ушаков говорит. А он уж знает. Ведь он кончает к Рождеству медицинский курс.

– Танцуйте, танцуйте! Вальсом надо… – заметила ему Хохликова.

И они завальсировали.

– Променад! – слышалась команда дирижера.

Кротиков подал руку Хохликовой, и они пошли в парах за дирижером. Кротиков опять начал про Морковину:

– А откажись она – у нас бы и вечер не состоялся. Нет здесь на даче другой таперши, а из города ни одна бы и за пятнадцать рублей не поехала. Прежде всего, где было бы этой городской таперше ночевать?

– А вы вот, кавалеры, сложитесь завтра по полтиннику да и поднесите Морковиной букет цветов с хорошей голубой лентой. Лента ей пойдет на кушак.

– Надо, надо сложиться. Я скажу товарищам.

Кадриль-монстр был в полном разгаре. Дирижер Диванов ухищрялся производить самые разнообразные новые фигуры. Началась мазурка. Ловко вылетел он в первой паре со своей дамой на середину залы, но вдруг остановился. Рояль замолк.

– Что такое? Что случилось? – послышалось со всех сторон.

Все обратили взоры к роялю и увидали, что из-за него встает вся бледная как полотно Морковина и направляется к выходу из танцевального сарая. К ней тотчас бросился медицинский студент Ушаков и стал вынимать из кармана баночку с каплями. Но она замахала руками и скрылась в дверях.

Танцевавшие подскочили к Ушакову.

– Что с ней? Раскапризилась она что-нибудь насчет рояля? – спрашивали его.

– Какое! Ничего подобного. Просто не может, – отвечал тот.

– Отчего не может? – приставали к нему немочки, аптекаршины дочки.

– Приступ. Схватило… Припадки повторились!..

И Ушаков, сделав печальное лицо, развел руками.

– Какой приступ? – не унимались немочки.

– Ах, боже мой! Да разве вы не знаете, что она больна. Весь вечер больна.

– И уж больше играть нам не будет?

– Да кто ж ее знает! Она и раньше играла через силу.

Хохликова и еще какая-то дама бросились за Морковиной.

Остальные ходили по танцевальному сараю с печальными лицами. Студент Глинков, обратясь к аптекарше, прищелкнул языком и пробормотал:

– Не дотянула-таки.

– Ах, несчастная! А я не знала, что она больна, – покачала головой аптекарша.

– И уж значит, что ей приспичило, потому в половине кадрили-монстр.

– Да, да… Ведь еще бы четверть часа или десять минут, и кадриль была бы кончена.

– Кто же теперь будет играть? – приставала к студенту Кротикову Варя Матерницкая.

– Да некому, – пожал тот плечами.

– Эх, вы, распорядители! Даже и настоящей таперши-то не могли припасти!

– Ах, Варвара Петровна! Ведь хорошо говорить, а если…

Кротиков не договорил и махнул рукой. Ему было горько.

Поиграть вызвалась аптекарша. Села за рояль, заиграла какой-то вальс, но стала сбиваться. Две пары принялись вальсировать, но танцы не клеились. Аптекарша вышла из-за рояля.

– Попросить разве Чайкина поиграть? Он хороший музыкант, – мелькнула мысль у студента Кротиков а. – Мадам, просите месье Чайкина, – обратился он к девицам. – Вам он не откажет.

Девицы бросились к учителю пения Чайкину и стали его просить поиграть, но он ломался.

– Я, медам, только на корнет-пистоне… Я на рояле очень плохо… Только аккомпанемент для пения… – говорил он.

– Хоть как-нибудь… Пожалуйста… Голубчик… Мы вас просим… – послышались девичьи голоса.

Чайкин сел за рояль и заиграл польку, но дирижер Диванов первый заявил, что под такую польку танцевать нельзя.

Вернувшийся от Хохликовой медицинский студент Ушаков сообщил, что Морковина прийти не может, что ее облепили горчичниками и уложили в постель.

– Кончился бал. Надо фейерверк пускать, – сказал студент Кротиков студенту Глинкову и, получив согласие товарища, возгласил:

– Месье и медам! Пожалуйте за сарай на пруд! Сейчас фейерверк начнется!

Ребятишки, в том числе и Вася, схватили бумажные фонари с остатками свечей.

– Прочь, прочь ребятишек! – кричал студент Ушаков. – Господа родители! Прошу удержать своих детей.

– Вася! Сеня! Катя! Миша! Назад! Не сметь подходить к фейерверку! – кричали маменьки и папеньки.

Кто-то кого-то из ребятишек схватил за вихор. Послышался визг.

Все направились на пруд. На пруду давно уже собралась прислуга со всего околотка и ждала фейерверка. Бродили собаки дачников и попадались под ноги присутствующим, попискивали горничные от щипков, расточаемых им дворниками.

Вот раздался шляг, подобный пушечному выстрелу, и все зааплодировали. Подожгли ракету – ракета отсырела и не полетела; подожгли вторую – не взвилась, упала в пруд и начала фыркать в воде. Третья ракета завязла в кустах и стала стрелять.

– Отсырела! Ничего не поделаешь! – басом кричал студент Глинков в свое оправдание.

Два фонтана удались, но два подожженные колеса брызгали фонтанами, но не вертелись, а застряли в своей оси.

– Любительские фейерверки-самодельщина всегда так… – говорил кто-то.

– Все? – спрашивали распорядителей зрители.

– Все, все!

Раздались опять аплодисменты. Кто-то зашикал, кто-то засвистал.

Публика отходила от пруда и направлялась по домам. Прощальный вечер кончился.

Дача по объявлению

I

Была весна. Апрель. Петербургский поезд только что прибыл на одну из маленьких станций Петербурго-Варшавской железной дороги, постоял три минуты и помчался далее.

В поезде приехали пожилые мужчина и дама: мужчина – в рыжем охотничьем пальто, войлочной шапочке и высоких сапогах, дама – в байковом платье, суконной кофточке и фетровой шляпке, покрытой пуховым платком. Багажа никакого: только небольшой парусинный саквояж. Они вышли на заднее крыльцо станции и торговались с тремя стоявшими у станции мужиками-возницами, приехавшими в тележках.

– В Жирлово… – говорил мужчина, закуривая папиросу.

Мужики переглянулись и отвечали:

– Не доехать, барин.

– Как не доехать? – удивленно спросила дама. – Что вы говорите!

– Очень просто, барыня: туда пути нет.

– Не может быть. Туда отличная шоссейная дорога, – перебил мужчина.

– Четыре версты, действительно, есть кое-какое шоссе, а там шесть верст в сторону и ни пройти, ни проехать. Разве верхом.

– Да что вы врете! И всего-то в Жирлово от станции пять верст.

– Ну, уж это нам знать. Ведь вы не ездили, – проговорил мужик в рваном армяке.

– Позволь, друг любезный, в газетах прямо сказано: от станции пять верст. Там две дачи сдаются, – перебил мужчина в рыжем пальто.

– Сдаются. Это точно-с… У помещика Драгунцева.

– Вот, вот… Драгунцева… В объявлении сказано: от станции пять верст, хорошее шоссе, здоровая местность, на озере…

И господин в рыжем пальто выхватил даже газету из кармана с обведенным красным карандашом объявлением.

– Написать-то все можно. А до Драгунцева одиннадцать – двенадцать верст. Зимой на санях болотом ездим, наискосок – ну, версты три выгадываем, а теперь прямо надо сказать: двенадцать.

Мужчина в рыжем пальто и дама переглянулись.

– Как же это так? Стало быть, все написанное вздор? – спросил даму мужчина.

– Право уж, не знаю. Напечатано: пять верст… хорошее шоссе, – отвечала дама с замешательством. – Послушай, милый, – обратилась она к вознице с коричневым лицом и черной бородкой окомелком, – нам все-таки нужно посмотреть дачу, хотя бы она была и двенадцать верст от станции. Мы нарочно для этого из Петербурга приехали. Ты нас уж как-нибудь свези.

– Да как же свезти-то, барыня, если дороги нет! Лошадь зарежешь.

Мужчина в рыжем пальто пожимал плечами.

– Удивляюсь, как можно печатать такие объявления и приглашать смотреть дачу, если пути нет! Ведь это черт знает что! – возмущался он.

– Да путь-то есть, барин, но не теперь. Путь будет на Жирлово, когда просохнет. Вот в половине мая, недельки через три, пожалуйте – и в лучшем виде…

– Как через три недельки, если нам сейчас надо! Куда же мы теперь денемся, если мы приехали!

– А кто ж вам велел ехать, ваше благородие, не спросясь…

– Позволь. Да у кого же спроситься-то было, если мы по объявлению! Пять верст шоссе…

– Облыжное объявление… – стоял на своем возница.

– Вот это штука! – пристально взглянул на даму мужчина в рыжем пальто и, получив от дамы в ответ только беспомощный взгляд, снова обратился к вознице: – Но нельзя ли нас свезти туда как-нибудь хоть шагом…

– Коня зарежешь, – послышался ответ мужика с темным коричневым лицом.

Но мужик в рваном армяке вступился за седоков.

– Вези, Михайло Митрев!.. У тебя тарантас… В тарантасе как-нибудь доплетешься, – сказал он. – Господа хорошо заплатят.

– Хоть шагом как-нибудь… – упрашивала дама. – Восемьдесят верст по железной дороге ехали и вдруг назад…

– Кабы на паре, барыня, был, то я и разговаривать не стал, а на одной увязнешь.

– Не увязнешь. Смотри, какое ведро стоит! – ободрял мужик в рваном армяке. – Сам пешком пойдешь – ну, как-нибудь и доплетешься.

– А около Клюкова-то? Утонуть ведь можно, – стоял на своем мужик с коричневым лицом.

– Около Клюкова, говорят, настилка есть. Веток накидали.

– Свезите нас туда, пожалуйста, – упрашивала дама. – Хоть шагом… Там мы дачу посмотрим, вы подождете нас, а потом обратно сюда… к семи часам, к поезду.

Мужик с коричневым лицом отчаянно махнул рукой и произнес:

– Шесть рублей дадите, так извольте, поедем.

– Как шесть рублей? Нам сказали, что самое дорогое туда и обратно два рубля.

– Эх, барыня! Да ведь я и везу-то только из-за жалости. За шесть – извольте.

– Нет, нет. Этого нельзя… Ну, прибавим рубль.

– За три? Не расчет. Лошадь дороже стоит.

Мужик с коричневым лицом опять махнул рукой.

– Да ведь она и дороже шести рублей стоит, – возразил мужчина в рыжем пальто.

– Правильно… Но мы так рассуждаем, что ежели, к примеру, теперича…

– Ну, вот что… Так как бездорожье и торговаться я не люблю, то за бездорожье я тебе синенькую бумажку…

Мужик с коричневым лицом в третий раз махнул рукой и сказал:

– Садитесь!

Мужчина в рыжем пальто и дама в суконной кофте садились в тарантас, и мужчина говорил:

– Вот тебе и пять верст… вот тебе и хорошее шоссе! Ведь этак, пожалуй, и барский дом, о котором упоминается в объявлении, превратится в лачугу.

– Все может быть, – отвечала дама.

Они поехали. Лошадь бежала по топкой грязи, шлепая ногами.

– Послушай, земляк, – обратился мужчина в рыжем пальто к вознице. – Есть ли там хоть озеро-то, по крайней мере?

– Где озеро?

– Ав Жирлове-то?

– Озера никакого. Какое же там может быть озеро! – отвечал возница.

– В газетном объявлении стоит: «Озеро… купанье… рыбная ловля…»

– Ах да, да. По весне от дождей – так действительно…

– Но это же не озеро… если от дождей. Какое тогда может быть катанье на лодках!

– Позвольте, господин, да там и лодок-то не бывало.

– Рыбу-то где же ловят?

– Рыбу? А это, должно быть, на плотине у мельницы… Ручей есть… Но там мельник, коли ежели что на плотине, то сейчас по затылку… – рассказывал мужик с коричневым лицом.

– Любовь Герасимовна! Слышишь? Что же это такое!.. – отнесся мужчина в рыжем пальто к даме.

– Ничего не знаю… Столько же знаю, как и ты… – отвечала дама, держась руками за борт тарантаса, который то и дело кривился то на одну сторону, то на другую.

II

Мужчина в рыжем пальто и дама в суконной кофте продолжали ехать по убийственно грязной и ухабистой дороге. Лошадь, бежавшая сначала трусцой, плелась уже шагом, хотя возница и поощрял ее восклицаниями:

– У, каторжная! У, холера!

– Когда же шоссе-то будет? – спросил его седок.

– Да мы по шоссе и едем.

– Да что ты! И это называется хорошим шоссе? Странно.

– В объявлении даже сказано: прекрасное шоссе, – поправила дама, – «пять верст от станции по прекрасному шоссе, в здоровой местности, около соснового леса…»

– Ну, положим, что в объявлении только сказано, что по хорошему… Ну, язык себе прикусил. Так тряхнуло, что язык…

– Да уж ты меньше разговаривай, пока на хорошую дорогу выедем, – заметила дама.

– На какую хорошую? – спросил возница. – Лучше этой дороги, барыня, не будет.

– Как не будет? Да неужели все такая же?

– Хуже-с. Ведь из-за чего-же-нибудь я не хотел везти вашу милость.

– Миша! Слышишь?

– Слышу, слышу, – отвечает мужчина в рыжем пальто и прибавляет: – Однако, я язык-то себе изрядно прикусил.

– А вот, барин, мы сейчас будем сворачивать в сторону, так тут постоялый двор… На постоялом можете пивом пополоскать. Пиво тут хорошее, – сказал возница.

– Поезжай, поезжай… Какое тут пиво!

– Нет, знаешь, надо, в самом деле, заехать, – бормочет барыня. – Я окончательно себе ногу отсидела. Как мураши по ней бегают, и она у меня даже онемела.

Мужчина в рыжем пальто ропщет:

– И чего нас понесло смотреть эту усадьбу, не наведя предварительно справки! – говорит он. – Надо бы прежде письмо написать этому Драгунцеву, а не полагаться на объявление. Ты, земляк, усадьбу-то знаешь? – задает он вопрос вознице.

– Как не знать, барин! Мы его сколько раз пьяненького возили.

– Это хозяина-то?

– Да, хозяина.

– Любит выпить?

– Обожает. Вот уж он всегда на перепутье на постоялый… Приедет: яичницу, водки… и никогда чтобы извозчика обидел… всегда извозчику поднесет. Замотавшись он, а барин хороший.

– Сад-то при доме у него хороший? – расспрашивает мужчина в рыжем пальто.

– Какой сад! Все повырублено. Лесу-то у него своего нет, так вот он на топку. Недавно еще пять лип кабатчику на баню продал.

– Душечка, слышишь? – обращается рыжее пальто к даме.

– Слышу, слышу. Это ужас что такое! И зачем мы едем! Там, кажется, ничего нет.

– У него что же… у этого Драгунцева… хозяйство есть?

– Какое хозяйство! Сорок у себя на дворе стреляет и крылья их продает.

– Ну, это хозяйство невелико.

– Они теперь ульи делают и хотят пчелами заняться. Сами столярничают.

– Женатый он? – спросила дама в суконной кофте.

– Была жена да сбежала. А теперь при них Матильда, – отвечал возница.

– Какая Матильда?

– Да кто же ее знает! Матильда да Матильда… А нам почем знать? Они ее из города привезли.

– Лес-то сосновый есть ли? – допытывался мужчина в рыжем пальто.

– Лес есть, но не ихний, а господина Саватьева. А господин Саватьев с ними в такой ссоре, что даже стреляли в них дробью из ружья, – рассказывал возница.

– Господи! Что же это такое!

– Да-с… Хватил бекасинником из ружья… и теперь судятся.

– Но в этот сосновый лес можно ли все-таки ходить гулять?

– А с господином Саватьевым познакомитесь, так отчего же? Запрету с их стороны не будет. Они охотник и насчет дичи обожают. Сейчас сворачивать будем… – сообщил возница. – Здесь, господин, вот что… Тут канава, а мосточка нет… зимой еще растаскали. Так вы вот что… Сапоги у вас важные… Вы сойдите с тарантаса, а барыню мы кое-как переправим. И я сойду.

– Нет, нет, тогда и я сойду, – заявляет барыня.

– Как ты, душечка, сойдешь, если у тебя мелкие калоши! – возражает мужчина в рыжем пальто и вылезает из тарантаса.

– Лучше ты меня на себе перенеси через канаву, а то я боюсь…

– Не извольте беспокоиться, барыня… Лошадь смирная.

Мужик тоже вылез из тарантаса и взял лошадь под уздцы, чтоб перевести ее через канаву.

– Держитесь, барыня, крепче… Тряхнет. А вы, барин, сзади тарантас поддерживайте. Тут неглубоко, но топко.

– А я не завязну? – спрашивало рыжее пальто.

– Где завязнуть! Вытянем.

Мужик вошел в канаву и воскликнул:

– Ну, за голенищи запустил! Ах, галка тебе на жаркое! На постоялом переобуваться надо и онучи сушить. Ну, ты, холера! Двигайся.

– Ай, ай! – завизжала дама, но мужик выскочил уже из канавы, и лошадь перетащила тарантас.

– Ну, дорога! – вздохнул мужчина в рыжем пальто.

– Мы, господин, из-за этого и не ездим. На прошлой неделе тут телушка утопла.

– Постой… А я-то как? – спрашивал мужчина в рыжем пальто.

– А вы вот по этому бревнышку. Видите, одно бревнышко-то от моста все-таки осталось.

Мужчина в рыжем пальто стал переходить по бревнышку, но поскользнулся и свалился прямо в грязь, упав на четвереньки. Мужик бросился его поднимать. Пальто было все в грязи.

– Садитесь в тарантас. На постоялом отчистим… – говорил мужик. – Хорошо еще, что посредине не угодили, а на бережен…

Мужчина в рыжем пальто стал садиться.

– Постой, Мишель, да обчистись ты хоть сеном немножко, а то ты меня всю замараешь, – говорила дама.

– Давай сюда сена, земляк! – кричало рыжее пальто.

Началась чистка. Возница помогал полой армяка.

– Ну, теперь ладно. Теперь недалеко. Вон он, постоялый-то! – говорил он.

– А от постоялого сколько? – спрашивала дама.

– Семь верст мы считаем, а может статься, и больше.

– Верь после этого объявлениям!

Тащились шагом. Седок сидел в тарантасе.

Мужик шел около лошади.

III

Подъезжали к постоялому двору. Уже виднелась зеленая крыша дома и красная вывеска над накрашенным деревянным крыльцом. Возница обернулся к седокам, и его коричневое лицо сделалось как будто светлее.

– Здесь и почиститесь, ваша милость, здесь и умоетесь, здесь и яишенку вашей чести баба состряпает. А пиво здесь на первый сорт.

– Да, нужно заехать, – решила дама. – Меня всю разломило и в голову стреляет. Это ужас что за дорога! Болото какое-то.

– Болото и есть, – согласился возница, – а лошадям зарез.

– Когда же здесь, однако, просыхает? – спросил мужчина в рыжем пальто.

– Да как вам сказать!.. В Петровки сухо бывает, если дождей нет.

– Неужто только в Петровки? Ведь это ужас что такое!

– Ну, за неделю, недели за полторы иногда.

– А при дождях?

– Мучаемся. Ноне фашиннику у нас совсем не положено, ну и канавы года два не прочищены. Пока член управы Подбрюшников сюда ездил в свое имение, так и дорогу соблюдали, а как продал он имение, – ну, и на дорогу махнул рукой. Чего теперь соблюдать-то, коли здесь из господ один только Драгунцев ездит, да и этот только вот до этого постоялого двора.

– Но ведь и он помещик, и он собственник.

– Лет семь, говорят, податей не платит. Тут как-то вот продал сюда на постоялый железную крышу с амбара, деньги получил да здесь же и оставил.

– Ах, вот он какой! – сказал мужчина в рыжем пальто.

– Разгуляется – беда, – поддакнул возница.

– Мне кажется, что мы даже напрасно едем к нему усадьбу смотреть, – проговорила дама. – Ну, какая это дача, если такое разорение, что даже крышу с амбара продает владелец!

– А зимой на чугунные ворота гулял. Чугунные ворота продал, – прибавил возница.

– Мишель, слышишь?

– Слышу, слышу, матушка.

– Так не вернуться ли нам отсюда с постоялого двора обратно на станцию?

– Душу спасете, матушка, барыня, если вернетесь. Нам ведь ручей придется вброд переезжать, а я не знаю, есть ли и брод-то теперь. Сунешься, ан смотришь, может статься, лошадь покроет. Видите, никого встречных-то нет.

– Мишель, да ты чувствуешь?

– Еще бы не чувствовать! Вот приедем на постоялый, так спросим. Здесь уж, наверное, знают, – отвечал мужчина в рыжем пальто.

– И ведь бесполезно ехать такую усадьбу смотреть, – продолжала дама. – Все, оказывается, наврано в объявлении. Сказано, что усадьба-дача в четырех верстах от станции, а на самом деле в одиннадцати верстах.

– В одиннадцати, в одиннадцати, – подтвердил возница.

– Дороги нет никакой. Разве это дорога?

– Тут сенники с сеном и после покоса-то еле выезжают, – рассказывал возница.

– Про озеро при усадьбе наврано, – продолжала дама.

– Никакого озера, барыня, нет, да и не бывало. Пруд действительно есть, но он мельнику сдан.

– Саду при усадьбе нет.

– Какой сад, господи! При его папеньке был сад, а он все извел.