Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

XIV

Баба привела съемщиков к мелочной лавке. У крыльца лавки было грязно и намусорено сеном и соломой. Впрочем, среди грязи лежало несколько досок по направлению к крыльцу, по которым и пришлось проходить. Среди грязи стояли два мужика, приехавшие с возами, и переругивались из-за чего-то. Возы, нагруженные сеном, стояли тут же около кормушек, у которых мужики кормили лошадей. Бродила тощая черная собака с опущенным плетью хвостом и ошпаренным кипятком, голым от шерсти боком и нюхала лошадиные хвосты. На краю кормушки торжественно пел петух.

Поднявшись по ступенькам крыльца, баба возгласила в дверях лавки:

– Кто о ком, а я все о тебе, Савелий Прокопыч!.. Дачка-то новенькая у тебя не сдана, так вот я к тебе съемщиков привела. Господа отменные.

Съемщики также вошли за бабой в лавку. На них пахнуло запахами попорченной соленой рыбы и дегтем. Лавка была по образцу городских мелочных лавок. На полках стояли банки с разной разностью, бутылки с уксусом, лежали головы сахару. На выставке окна помещалась продажная посуда в виде расписных чашек, чайников, а в чашках были воткнуты лимоны. С потолка висели два хомута, целый ряд кнутов на веревке, три-четыре больших угличских колбасы и баранки. Угол был занят под ситец, коленкор и кумач, которые в нескольких кусках лежали в шкапу за стеклами вместе с пачками чая. За прилавком гремел весами, отвешивая мужику краюху хлеба, сам лавочник – солидный человек в синем кафтане, в переднике и картузе. Лицо его лоснилось, рыжая подстриженная борода начала уже седеть. При входе съемщиков он смерил их глазами и спросил:

– Дачку желаете? У меня особнячок. Только что отстроил. Снимете, так обновлять придется. Четыре комнаты и кухня. Ладен такой домик будет?

– Четыре-то комнаты для нас, пожалуй, много будет, а впрочем, покажите.

– Много будет, так снимите низок в три комнаты с кухней, а комнатка, что в мезонине, у меня под холостого уйдет. Сейчас покажем. Эй, черти! Да выйдите сюда кто-нибудь в лавку! – крикнул он. – Чего там спрятались!

Вместо черта из стеклянной двери, ведущей из внутренних комнат в лавку, показался молодой парень, тоже в картузе и в переднике поверх кафтана.

– Я, тятенька, с Гаврилкой сахар колю.

– Знаю. Однако и здесь надо кому-нибудь побыть, – отвечал лавочник. – Вот господа дачу снимать пришли. Побудь за прилавком, а я свожу их и покажу.

Он сбросил полученные от мужика медяки в выручку, запер ящик и, обращаясь к съемщикам, сказал:

– Пожалуйте – на задах у нас дачка-то. Придется через двор.

Пришлось выйти опять на улицу, войти в ворота и проходить через двор. Двор был немощеный, переполненный навозом, смешанным с грязью, но на грязи опять лежали в виде дорожек узенькие доски. По двору бродили куры, утки, две свиньи. Под навесами виднелись телеги, тележки, бочки, дрова. Лаяла лохматая собака, сидящая на цепи у будки, из хлева мычала корова. Пришлось обогнуть постройку, состоящую из ряда кладовых, несколько дверей которых были заперты большими висячими замками. За кладовой показался садик, огороженный частоколом, и в саду стояла беседка, безвкусно раскрашенная в несколько цветов.

– Этот садик и будет для нас? – спросила съемщица.

– Нет-с, это хозяйский. Это наш собственный. Тут у нас яблоньки, малина, смородина. Вот ежели когда ягодок вашей милости потребуется, то отпустим. У нас «виктория» по сосновой шишке – во какая.

– А беседочка эта у вас для чего?

– Это тоже про свое удовольствие. Здесь моя баба варенье варит, здесь при легком воздухе мы чай по праздникам пьем, ну и поспать для меня в летний день после обеда есть где. Пожалуйте…

– Как, однако, далеко.

– Совсем на задах. У реки выстроил. Близ бани. Вот и в баньку, когда понадобится, так есть у нас. По субботам топим. В долю дровами пойдете, так милости просим, платы тогда с жильцов никакой не возьмем.

Обогнули какой-то сарай. Показалась река. Пришлось спускаться. Грязь сделалась еще сильнее. Доски утопали в грязи. Виднелись не вскопанные еще прошлогодние огородные гряды, из которых торчали кочерыжки капусты.

– Огород? – спросил съемщик.

– Огород. Капусту сажаем и огурцы сеем. Картофель тут у нас, – отвечал лавочник. – Ужо к осени поспеет, так тоже жильцам в удовольствие. Здесь ведь на деревне у мужиков этого добра достать нельзя. Я про огурцы и капусту…

– Как? Не сеют разве?

– Ни боже мой. Только картошку.

– Отчего же?

– Да как вам сказать… Ослабли. От вина ослабли. Опустились. Спились. А ведь за капустой и огурцами уход нужен. Это ведь не то что картошка. Тут и поливка, тут и… Наши мужики вот с господами охотниками пьянствовать, так на это они горазды.

На берегу реки показался маленький домик с мезонином, необшитый, неокрашенный, но построенный по образцу пригородных петербургских дач.

– Этот домик?

– Он самый. Почитай, целую барку в него ухлопал. К переезду жильцов палисадничком решетчатым его обнесем, так тогда еще пригляднее будет. Кто рыбу ловить охоч да на лодке кататься любит, так и – и как хорошо тутотка!

– Лодка-то у вас есть?

– Найдется. Не подорожимся. У лавочника, да чтобы чего не было! Про господ охотников елисейское вино держим. Понадобится вашей милости, так и вашей милости отпускать будем. Четвертачок на пробку дадите нажить, так и ладно. Пчел вот второй год как завел. Эво колодки стоят! Вот ужо о Спасов день сотового меду вам предоставить можем.

– Молоко вы почем продавать нам будете? – задала вопрос съемщица. – Ведь здесь, в деревне, у крестьян молоко дешево.

– Их коровы и наши коровы! Совсем другое руководство. Они голь перекатная, и им все сходно, что ни взять, а мы… слава тебе господи! Да не дороже брать будем со своих-то жильцов. Будьте покойны, – успокоил лавочник.

Подошли к домику, около которого еще валялись щепки.

XV

– Пожалуйте нутро домика посмотреть, – предложил съемщикам мелочной лавочник и повел их на крыльцо. – Делали домик хоть и из барочного леса, но на законном основании. Стены из кокор, прокладка везде моховая и надежная, нагели забиты основательно – за этим уж сам смотрел. Полы из днища – и все в лучшем виде. Вот кухонька, вот зальце, вот спаленка. Одно только, что не оштукатурен, а то совсем на городской манер.

Комнатки хоть и с миниатюрными окнами, но смотрели весело. Съемщикам они понравились.

– И палисадник вокруг домика выстроите? – спрашивали они.

– Все, все… От барки доски еще остались, так уж пускай идут на палисадник. Жалеть нечего. Так уж и будем знать, что на дом вся барка ушла. Будет приглядно. Как вот земля оттает, сейчас березок и рябинок вам сюда из леса насадим, кустики малинки, смородины…

– Ну, а что же это будет стоить в лето?

– Да как вам сказать… – замялся лавочник. – Верх и низ возьмете?

– Да уж придется верх и низ. Мы только и ищем особняка.

Лавочник сдвинул фуражку на лоб, почесал затылок и сказал:

– Да ведь уж строил не для барыша, а, так сказать, для покупателя, чтобы лишнего покупателя иметь и чтобы товар всякий из лавки забирали. Предоставлять вашей милости все будем. У нас или я сам, или мой молодец два раза в неделю в город ездим, так даже говядину привозить будем, какую закажете. У вас семейство-то велико ли?

– Я, жена, двое детей, двое прислуги, – отвечал съемщик.

– Семейство-то невеликонько. У нас весь расчет, чтобы вот от покупателя пользоваться. Водка столовая у меня в заведении отличная, пиво заводской разливки.

– Да что же стоит в лето-то?

– Больше тысячи рублей дом-от встал, хотите верьте, хотите не верьте. Ну, как десяти законных процентов с него не получить? Сто рублей, чтоб уж не торговаться, – произнес наконец мелочной лавочник и махнул рукой.

– Это вы дорого… Это ведь вы городские цены…

– Законные проценты – сами разочтите. Страховка, поземельные, на ремонтишко надо считать – много ль останется! Только вот чтобы покупателя около себя держать – из-за этого и строил. Теперича закуски разные или там что прочее – только закажите, и все предоставим.

– И здесь кабала… – шепнул съемщик жене. – Сто рублей нельзя дать.

– А нам взять меньше невозможно. Снимите низ один, верхняя комнатка у меня под холостого жильца уйдет, тогда восемьдесят рублей взять можно.

– Нет, нет… Или весь, или совсем не надо.

– Тогда сто рублев. Так у меня по расчету выходит. Нам, конечно, чем больше жильцов, тем для лавки приятнее – вот из-за чего я говорю, чтоб наверх жильца пустить, – ну, а не хотите, так как хотите.

– Для нас это дорого.

– Как хотите – ваша воля. Конечно, ежели бы мы знали наперед, какой вы по лавке покупатель будете, то при хорошем, с вашей стороны, заборе нашего товара можно бы и спустить малость, но так как нам жизнь вашей милости неизвестна, то уж меньше ста рублей за такой домик – ни-ни.

– Не предложить ли Михаилу Семенычу верхнюю-то комнату? – сказал съемщик жене.

– Да конечно же, сударыня, предложите. И вам-то веселее будет при знакомых, – подхватил мелочной лавочник. – Нам чем больше жильцов, тем чувствительнее.

– Нет, я не желаю Михаила Семеныча. Пьющий человек, бражник. Он и тебя-то захороводит, – отрицательно покачала головой съемщица и сделала гримасу.

Выслушав этот ответ, лавочник оживился.

– Эх, сударыня! Да ведь на дачу люди только для того и едут, чтобы пображничать на легком воздухе во все свое удовольствие. Зиму-то сидят-сидят закупорившись, так на лето-то надо и распоясаться.

– Нет, нет, я пьянства у себя в доме не желаю.

– Воля ваша-с.

– Вы это с дровами сто рублей за домик считаете? – спросил съемщик.

– Как возможно-с… Что вы… Дрова у нас отдельно забирать будете… Из-за забора-то мы только и хлопочем. Теперича обрезков сколько накопилось от постройки – нужно же их сбывать.

– Послушайте, хозяин, вы этим приготовлением к походу на покупателя положительно меня пугаете. Ведь это, значит, вы приготовляетесь драть с нас за все сколько возможно.

– Зачем драть-с? Цены будут божеские. Конечно, супротив Питера мы не можем, потому привоз сюда чего стоит. Провинция-с… Цены провинциальные. А насчет дров не беспокойтесь. Почем в Питере платили, так и у нас платить будете.

– Однако здесь дрова должны быть дешевле.

– Так-то оно так, но ведь целую зиму дачника-то ждем. Вот дом под него нарочно выстроил, так неужто уж не попользоваться? Да вы будьте спокойны, дорого не возьмем.

Съемщики заговорили друг с другом по-французски. Они советовались. Лавочник стоял и хлопал глазами.

– По берегу-то реки тут есть выход на конец деревни? – справился съемщик. – Все это я к тому спрашиваю, чтобы нам кабак-то ваш обходить.

– Крестьянские огородишки тут по берегу-то – ну, да побалуете кой-когда мужиков по пятиалтынничку, так они препятствовать не станут и через огороды пускать будут.

– Опять платить.

– Да ведь уж тем живут. Здешний народ срывку любит. Так как же, сударь, насчет дачки-то?

– Рублей семьдесят – вот моя цена.

– И разговаривать не будем, – махнул рукой лавочник. – Я с вами по совести, все проценты вам высчитал, и ежели вы человек торговый…

– Я учитель.

– Ну, вот оттого-то вы в резон и не принимаете, а кабы были человек торговый…

– Да ведь без мебели дача-то.

– Без мебели, без мебели. Это точно, что без мебели. Да ведь какая же мебель на даче! У крестьян-то в избах нешто есть мебель? Ну, извольте, столы и скамейки я велю плотникам сколотить для вашей милости, для кроватей козлы дадим и доски: сенцо у меня купили, в мешки набили – вот вам и постели.

– Ну, семьдесят пять рублей за дачу возьмите.

– Зачем торговаться? Я вам душу свою по процентам открыл.

– Дороже не могу дать.

Съемщики стали уходить. Лавочник шел сзади.

– Ежели бы знато да ведано, на сколько товару вы у меня из лавки брать будете… – бормотал он. – Ведь иной въедет да сам всякую провизию из города возить и будет. Ну, да ладно, красненькую я вам на переездку скину, ежели покупатель хороший будете, – и это уж мое последнее слово.

– Мы подумаем и дадим ответ. Мы здесь, по всем вероятиям, сегодня ночевать останемся, – сказал съемщик и направлялся на улицу.

XVI

Лавочник шел сзади съемщиков и говорил:

– Я взял бы с вас за эту дачку и семьдесят рублей, уж куда ни шло, обживайте новоселье, да семейство-то у вас маловато, лавке-то моей немного будет пользы, а я из-за этого самого только и дом под дачников строил. Уж отдавать ли, нет ли за семьдесят рублей, так большому семейству, человек этак в десять. Гости-то к вам, по крайности, наезжать будут ли?

– Да что это за расспросы! Зачем это? Я не желаю и отвечать! – вспылил съемщик.

– Помилуйте, для нас это статья важная. Тут сердиться нечего.

– Где тут и поместиться-то десяти человекам!

– Лето-с… Ведь летом все больше на воздухе, а переночевать всегда можно. И по пяти человек спят в комнате, а здесь у вас будет четыре, да сени, да кухня. Много гостей понаедет, так мы и на постоялый двор поспать-то к себе пустим. Под охотников у нас всегда две комнаты имеются, а те ведь только ранней весной да осенью наезжают.

Съемщик не отвечал. Он взглянул на часы и сказал жене:

– Уехать сегодня отсюда и думать нечего. Опоздали уже на все поезда. Придется переночевать здесь.

– Так к нам, сударь, пожалуйте. У нас изба чистая, – приглашала съемщиков баба. – Сенничек вам с супругой отличнейший предоставим и подушечки дадим.

– Нам есть ужасно хочется. Молоко, яйца и хлеб у вас есть?

– Все, все есть, барин. Яишенку вам сделаем, курочку даже в горшочке сварить можно – и будет вам суп.

– Ну, курицы-то уж не надо. Мы колбасы в лавке купим.

– Отчего же не надо? Я вам все сооружу, настоящий обед сооружу. Теперь уж, впрочем, будет не обед, а ужин. По-нашему ведь обед-то в двенадцать часов. Да могу вам и щец дать из солонины похлебать, ежели не побрезгуете нашим кушаньем. Ведь сами-то мы ужинать будем. Пожалуйте, барин, пожалуйте, сударыня, – приглашала баба.

– Ну, а по крестьянским дворам нам уж нечего больше искать дач?

– Да мужики-то все ненадежные, пьянственные. А впрочем, посмотрите, пожалуй. К кому бы вас свести?

– Нет, нет, в пьяную семью я не хочу.

– Вы к нам-то пожалуйте, а дома я уж со своим мужиком соображу, кого бы вам подсдобить в хозяева. Дьячок ведь вот у нас на лето комнату отдает, но только одну комнату, и трафит так, чтобы холостому сдать и на харчи его взять, – рассуждала баба, ведя съемщиков к себе на двор.

Двор был недалеко от лавочки. Войдя в калитку двора, съемщики очутились в самом топком перепрелом навозе, так что уж и положенные на него доски для прохода к крыльцу не помогали, и их окончательно засосало в грязную жижу.

– Отчего вы так грязно двор держите? – задала бабе вопрос съемщица.

– Да ведь, помилуйте, скотина-с. Это не грязь, это навоз, это крестьянская благодать. Все это на огород да на пашню пойдет. Рано еще теперь, а вот немного погодя все вывезем на поле. Вы вот, конечно, сударыня, городской человек и, может быть, всего этого не понимаете, а ведь без навоза ничего и родиться не может. Мы люди исправные, сеемся и огород сажаем. У нас вот летом и подсолнух, и все. Люди навоз-то покупают.

– Знаю, знаю, что навоз в деревенском хозяйстве необходим; но зачем вы его не складываете в кучу?

– Да как его в кучу-то сложишь? Его сложить, а скотина опять разроет. Скотина-с… Да и нет у нас этого обнаковения, чтоб рано навоз убирать. Вот около Николина дня, к приезду дачников, вывезем, и все чисто будет. У нас, сударыня, тут место топкое, глина-с, оттого оно и грязно так, а, в сущности, тут и навозу-то не ахти что.

Съемщики вошли в избу. Дом был, очевидно, из зажиточных. В комнате на окнах висели даже кумачовые занавески на вздержке, и на двух подоконниках стояло по гипсовой статуэтке, изображающей купидона, стоящего на одном колене со сложенными у груди руками. На стене висели часы с большим деревянным расписным цветами циферблатом. У часов, впрочем, вместо второй гири висел пестрядинный мешочек с песком. Мебель была разнокалиберная, и среди нее виднелись даже два буковые гнутые стула с деревянными сиденьями, совсем новые. Стоял комод, покрытый красной салфеткой, на комоде стеклянный шкапчик, и в нем посуда, состоящая из пестрых чайных чашек и тарелок с рисунками. На покрытом бумажной салфеткой столе помещалась даже лампочка на чугунном пьедестале и с матовым стеклянным колпачком. В углу, разумеется, образа в киотах с вербой и венчальными свечами. Пол был устлан рогожами.

– Садитесь, пожалуйста, гости дорогие, – засуетилась баба. – Самоварчик, я думаю, прежде всего?

– Да, не худо и самоварчик. Только дайте поскорей хлеба и горшок молока, – отвечали съемщики.

– Сейчас, сейчас… Машутка! Сбегай за тятькой, – обратилась баба к десятилетней босой девочке, нянчившей грудного ребенка. – Ведь вот муж-то у меня не как другие мужики, не пьянствует, а на работе теперь, пашет.

– Так зачем же вы хотите от дела его отрывать? Не надо. Пусть работает.

– Ничего-с… Все-таки вы на него посмотрите, да и он с вами поговорит. Он лучше меня все и знает. Может статься, он и укажет, где вам еще дачку посмотреть. Положи, Машутка, ребенка-то на кровать, да и беги за отцом. А только, ваша милость, вам дачки лучше, чем у барина Подлевского, или вот что у лавочника смотрели, здесь и не найти.

– Да Подлевский-то уж требования какие-то особенные предъявляет, а лавочник дорожится. Вообще, мне здесь не нравится, что все хотят захватить в какую-то кабалу дачника. Лавочник даже прямо ищет такого жильца, чтобы можно было с него как можно больше драть. У Подлевского после пятого слова какие-то братья-искусники, которым он так-таки и отдает жильцов во власть.

– Да, да… Они с тем у него и работают, что как бы арендатели на жильцов. Только ведь от жильцов и живятся, а от самого-то Подлевского гроша медного не получают.

– А разве можно жильцов отдавать в аренду, на жертву! Да и богатый мужик ваш хорош, к которому ты меня водила дачу снимать.

– Ну, этот уж зарылся в деньгах-то, и все ему мало. Ведь вот, будем так говорить, полдеревни на него работают. Даст в долг семенами, мукой или сеном, а потом и требует, чтобы за проценты работа была. За куль-то сена иного он три дня на работе промучает, право слово. А лавочник наш, так еще хуже. Вы вот говорите, кабала. А у него, почитай что, больше половины деревни в кабале. Положим, пьют наши мужики безобразно, но ведь сам же лавочник им хмель и разводит. Чуть маленько приостановятся с пьянством, а он им опять поддаст на каменку – ну, и вновь разъярятся на пьянство. А ему, понятно, чем больше пьянства, тем лучше. Ведь вот теперь под передние колеса от телег кому хочешь вино в долг даст, – а без передних колес мужик в рабочую пору куда он? Ему дыхнуть без передних колес нельзя. Аспид, кровопивец, не дай господи к нему в лапы попасть.

Баба была расторопная и так и каталась шаром по избе. Сама тараторила, рассказывала, а между тем ставила самовар, перемывала посуду. Вскоре самовар закипел.

XVII

Самовар был подан. На столе стояло молоко. Явилась яичница на сковородке. Съемщики сидели и утоляли аппетит. Вместо салфеток было подано полотенце с шитыми красной бумагой концами.

– Радушная баба-то какая! – заметила съемщица, относясь к мужу. – Вы, матушка, не хлопочите, нам и так всего довольно, – сказала она бабе, видя, что та шарит еще что-то в шкапу.

– Помилуйте, барыня, мы для господ всегда рады. Я вот забыла барину винца предложить рюмочку. Перед закуской-то оно чудесно, коли ежели потребляющие.

– Не надо, не надо. Ничего не надо, – откликнулся тот. – Можно и без водки.

– Да ведь есть. Вот кабы не было. Муж у меня хоть и не пьянственный, а по праздникам тоже потребляет, так держим. Вот пожалуйте.

Баба поставила на стол початую бутылочку-сороковку и рюмку. Съемщик больше не отнекивался и выпил.

Вскоре явился муж бабы. Это был благообразный мужик средних лет, с русой окладистой бородой, в светлой ситцевой чистой рубахе, выглядывающей из-под жилета. Войдя в комнату, он бросил картуз на стул и поклонился.

– Вот мой хозяин, – отрекомендовала его баба. – Гости у нас, Максим Иваныч, остановившись, дачники, так вот я за тобой девчурку послала, – сказала она мужу. – Приехали дачу смотреть. Водила уж я их по разным местам, да все не нравится им.

– У кого смотрели? – спросил мужик, задавая вопрос и жене, и съемщикам.

– Да смотрели они у Калистратовых, потом водила я их к нашему богатею, водила в усадьбу к барину Подлев-скому, водила к лавочнику, да все не нравится им. Ищут, чтобы тихо было, чтоб смирная, не пьянственная семья, да и подальше от кабака! Вот все думаю, к кому бы их предоставить в нашей деревне.

– Да уж больше не к кому, коли везде выводила.

– К Уварову нельзя их вести – семья уж очень пьян-ственная. И сам, и сама так заряжают, что не приведи бог. К Петру Власычу разве? Не сдана у него изба-то?

– Эво, хватилась! Две недели тому назад под охотника сдал.

– Так куда же их сводить-то? Подумай, Максим Иваныч.

– Ежели уж ничего подходящего еще не найдем, то придется или на вашем Подлевском, или на лавочнике остановиться, – сказал съемщик.

– С барином не советую связываться. Замучает он вас. То есть это такая выжига, что только черту его подарить, да и то незнакомому, чтоб назад не принес, – вот как мы его считаем, – отвечал мужик, садясь к столу, и спросил съемщика: – Папироску, барин, не позволите ли?

– Сделай, брат, одолжение, – открыл тот портсигар.

Мужик закурил папиросу и спросил:

– Вы сами-то не адвокат?

– Нет, я учитель.

– Учитель? Ну, так к барину Подлевскому вам нельзя. Замучает. На него только адвокат и нужен, чтоб такая же выжига был, как и он сам. Нет, не советую с барином связываться. Он вас записками да расписками разными перепутает, и чуть что вы не в точку – сейчас к мировому. Нарочно и путает записками. Потом и не расхлебаетесь. Ежели кто не из выжиг, да у него стоял, так все плачутся. Без ссоры и суда и не жили. Да вон летось стояла у него тоже учительша, так та все лето с ним судилась, всю зиму, да и посейчас судится. Обещалась она ему печку исправить на свой счет, ну, и исправила, а он требует, чтобы все печки переделать. На расписке ейной там подправил что-то, да и требует. Расписка-то его рукой была писана, а она только расписалась. Офицер еще летось жил. Так с того при съезде стал требовать такую мебель, которой вовсе и в даче не было. «Подай, – говорит, – зеркало и шкап», а ни зеркала, ни шкапа и в даче-то не было. Тоже всю осень и всю зиму судились, – рассказывал мужик и прибавил: – Нет, с барином нашим не советую связываться. Подальше от него.

– Вы водочки со мной выпить не хотите ли? – предложил мужику съемщик.

– По будням-то мы не балуемся водкой, ну, да уж с барином за компанию, пожалуй, можно.

Мужик выпил и сплюнул длинной слюной.

– У лавочника для меня несколько дорого, да и прямо он какие-то алчные виды на меня предъявляет, чтобы всю провизию, все, все решительно у него брать, – продолжал съемщик. – Да еще сетует, что у меня семейство мало, что мало товара у него брать буду. Уж теперь сетует, а что потом-то будет!

– Вор мужик. Кого хотите обойдет, – улыбнулся мужик.

– А уж у вашего богатея совсем кабала. Молоко чтоб непременно у него брать, дрова у него, за воду подай, грядку ягод арендовать, а иначе и на огород пускать не будет, и в довершение всего, чтоб ему и на железную дорогу меня возить, а я других мужиков и не смей нанимать.

– Ну, уж это-то, сударь, у нас везде так. Где кто живет, на каком дворе, там от него мужики и пользуются, а из рук не выпускают.

– Да ведь это же, по-моему, кабала. Дай мне свободный выбор.

– Все так, – повторил мужик. – Помилуйте, дачника-то ведь всю зиму ждут, а он наезжает всего на три месяца – ну, понятно, на него и набрасываются. Нельзя, сударь, нужно, чтоб и крестьянину была халтура. Не знаю, у кого бы вам еще домик посмотреть, все народ-то у нас такой неосновательный остался. Хорошие-то мужики все свои дома поедали.

– Ав других деревнях? Ведь есть вокруг вас и другие деревни. Укажи, пожалуйста. Время есть. Ведь мы вот остаемся здесь до завтра и будем у вас ночевать. Ну, уж не найдем нигде лучше и дешевле, так придется с лавочником покончить. Авось не съест без остатка. Все-таки это человек торговый.

Мужик задумался.

– В двух верстах от нас есть деревня, да народ-то там все такой неосновательный. Да и глухо. В лесу. Опять же теперь по весенней-то растопице и дотащиться вам туда трудно.

– Плоха дорога?

– Не приведи бог. Главное, мосты на ручьях поломаны. Вброд, так троих-то на крутой берег лошадь и не вывезет, а то бы я лошадь запряг. А то вот что: посмотрите у колонистов. В четырех верстах от нас немцы-колонисты живут, и у них настоящие дачи есть. Летом четыре версты от нас это будет по проселку, ну а теперь по этой дороге ехать нельзя, не доедешь. Надо ехать на станцию к железной дороге, откуда вы приехали, а оттуда прямая хорошая дорога в три версты. Ну да ничего, поедемте. Вот я сейчас лошадь запрягу.

Мужик поднялся с места.

– Жаль мне, что мы вас от дела-то отрываем. Ведь вы на поле работали, – сказал съемщик.

– Ничего-с. Дело не медведь, в лес не убежит. Можно и завтра. А господам мы всегда потрафить рады. Сейчас я лошадь запрягу.

– Позвольте… Что же это будет стоить проехать туда и обратно?

– Сочтемся. Вы меня не обидите, а я лишнего не спрошу, – отвечал мужик и отправился запрягать лошадь.

XVIII

Через четверть часа под окном избы побрякивал бубенчик. Лошадь была подана и стояла запряженною в тележку.

– Ваша милость, пожалуйте! – кричал мужик, постукивая кнутовищем в окно. – Надо торопиться ехать, а то засветло не успеем вернуться. Дорога-то до станции уж очень плоха.

Съемщики вышли из избы и сели в тележку. Лошадь потащила их по грязи. Пришлось снова проезжать около кабака. У крыльца по-прежнему ругались пьяные, и уж на сей раз кого-то били. Слышен был крик «караул».

– С чего это у вас народ так пьет шибко? – сказал съемщик.

– Да вот дачники наезжают дачи смотреть, задатки дают, охотники ездят – около этих тоже мужик тщетится, – ну, и пропивают, что собрано, – отвечал везший съемщиков мужик.

– Ведь вот этот кабак всю жизнь у вас портит для дачника.

– Что говорить… Это точно. Семейные господа очень обегают, чтоб не жить близ кабака. Прежде, когда у нас только штофная была, дачник был куда лучше. И нашему-то брату от него было больше пользы. Теперь какой дачник? Теперь дачник сквалыжник. Он сам к нам едет на поправку, чтобы дешевле жить. Кто за зиму издержался, кто в карты проигрался, ну, прислугу распустит и едет к нам, чтобы сама барыня стряпала, сама за собой прибирала. Сами на себя стирают нынче наши дачницы-то, коли ежели что мелкое – вот какие господа. От таких господ немного наковыряешь, сколько около них ни трись. Прежде, при штофной, господа куда лучше бывали! Меньше их было, но были они основательнее, и пользы от них было больше, – рассказывал мужик. – Ведь у нас кабак-то с распивочным и постоялым двором только четыре года существует.

Мужик привез съемщиков на станцию железной дороги и уж от станции взял по другой дороге, ведущей в немецкую колонию. Эта дорога тоже была проселочная, но уж далеко была не так плоха, как дорога в Капустино. В особенно топких местах были набросаны ветви ельника и даже подсыпана щебенка с песком.

– Вот колонисты поправляют свою дорогу и года через три-четыре, может статься, совсем поправят, – заметил мужик. – У них приговор, положение… Их немецкий староста так постановил, чтобы каждый год с каждой немецкой души по возу щебенки или песку – ну, и возят.

– Вот и вы последовали бы их примеру и свою дорогу постепенно бы улучшали, – сказал съемщик.

– У нас не сообразишь с мужиком. У нас мужик не такой. Помилуйте, они старосту-то живьем съедят, ежели такая обязанность. Попробуй-ка староста! Не усидеть тогда, сейчас сковырнут.

Вдали на пригорке показались домики немецкой колонии. Ближе к колонии дорога становилась все лучше и лучше. Начиналось уже нечто вроде шоссе. Еще ближе к колонии дорога оказалась обсаженною молодыми деревцами, были даже выкопаны придорожные канавки.

– Вот, и деревца у них по приговору. Каждая немецкая душа обязана по два деревца в год при дороге высадить. Это уж у них поп ихний, немецкий, говорят, наущил. Ну, и слушаются.

Въехали в колонию. Первым строением была школа – довольно чистенький одноэтажный домик с вывеской, на которой было написано «Schule», далее стояла общественная важня с весами на деревянном коромысле, и уж вслед за этим потянулись колонистские избы, по большей части двухэтажные, необшитые, но с окрашенными в ярко-зеленую или желтую краску фронтонами. Почти все домики имели палисадники на улицу, из-за которых виднелись молодые деревца. Колония имела опрятный вид, но на улице царствовала вонь. Съемщики невольно сморщили носы. Везший их мужик заметил и сказал:

– Вот из-за чего их обегают дачники. Смердит уж у них очень по весне. Картофельники ведь. Это у них поля под картофель из помойных ям поливают. Как река вскроется, так они и везут всякую нечисть к себе на барках из Петербурга. Буксиры ведь нанимают, чтобы до своей-то реки барки дотянуть, ну, а по своей-то реке уж на шестах идут. Что денег ведь стоит! Впрочем, вся эта вонь только до тех пор, покуда не перепашут землю, а там ослабеет.

– А скоро они перепашут? – задала вопрос съемщица.

– Да к июню уж никакого запаха.

Около некоторых домов попадались даже деревянные мостки, а у одного дома был тротуар из бутового камня. Показался и неизбежный трактир-кабак с мелочной лавочкой. Кабак и лавочка, впрочем, ничем не отличались от капустинских кабака и лавочки. Также около крыльца стояли воза с сеном и толпились пьяные. Два колониста, в кожаных куртках, с бритыми физиономиями и в высоких сапогах, размахивая у крыльца кабака руками, о чем-то крупно друг с другом разговаривали по-немецки, но когда им приходилось ругаться, то ругались по-русски, отчетливо выговаривая самые трехэтажные русские бранные слова.

– Ведь вот вы жалитесь на наших русских мужиков, что они уж очень крепко ругаются, а им супротив немца ни в жизнь… – заметил возница. – Здешнего немца хоть что ты хочешь, так русскому не переругать. Немец никогда ему переду не даст – вот какие пронзительные слова он знает. Право слово.

Оставили позади себя кабак.

– Где же здесь дачи-то сдаются? – спросил съемщик возницу.

– А вот сейчас. Я вас к знакомому немцу везу. Может быть, он еще и не сдал свою дачку. У него хорошо. У него, барыня, даже фортупьяны в доме есть.

На мостках около дороги стоял толстый пожилой колонист, в кожаной куртке и картузе, курил, держа в зубах коротенькую трубку, и наблюдал, как двое молодых парней прочищали придорожную канавку, выбрасывая из нее лопатами грязь.

– Федор Богданыч, а Федор Богданыч! – окликал его мужик, приподнимая картуз. – Не сдавал еще твой племяш своей дачки? Я съемщиков везу.