Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

В подгородном уголке

Около караульного

Спускались холодные осенние сумерки, хотя на западе, за рекой, багровела еще красная полоса вечерней зари. Заводский сторож Миней, в тулупе и рваной шапке, вышел уже за ворота завода и сел в караулку у калитки. Дабы не быть без дела, он тотчас же распустил клубок пряжи, задел конец ее за гвоздь, вбитый в стене караулки, и принялся плесть сеть. В это время возвращался на завод с охоты молодой человек в кожаной куртке, высоких сапогах и с ружьем и ягдташем за спиной. Поравнявшись с калиткой, он приостановился, заглянул в караулку и проговорил:

– Уж засел? Караулишь?

– Караулю. Что ж мне и делать-то, как не караулить? На то я сторож. Уж такая моя обязанность, – отвечал Миней, не переставая делать ячейки сети.

– Караулить-то, кажется, нечего. Кирпичный завод, так что из него взять!

– Мы, главным образом, хозяйскую усадьбу караулим. Опять же контора и приказчичий дом.

– А не караулить, так, думаешь, воровать начнут?

– В лучшем виде. Да и не из одной усадьбы, а и с завода. Теперича полки, формы, железо какое от машин.

– Неужто такие громоздкие вещи, как полки? Ведь это доски.

– Чего угодно сопрут. Рабочих лошадей и тех сведут.

– Ну-ну-ну…

– В лучшем виде… Нониче народ ой-ой! Держи ухо востро. Ведь вот уж у нас два ведра железных сперли, веревки тоже сперли.

– Кто же это? Свои?

– Зачем свои? Тут по всей округе воры. Везде воры. Только чужим и живут. Страсть как воруют. Пить, есть надо, выпить хочется – ну, и тащат.

– Что ж это, голодный год, что ли? Из-за голодного года?

– Здесь не голодных-то годов и не бывало. Всегда голодный. Коли не сеют, не жнут, так с чего сытым-то быть!

– Отчего же не сеют и не жнут?

– Народ набаловался. Пригородный народ. Лень-то-матушка прежде нас родилась. Ведь чтоб посеять-то, надо распахать землю да унавозить ее. А тут украл – и сыт. Опять же, и приезжающие охотники народ испортили. Тут крестьяне чем живут? Господскую охотничью собаку кормит – вот и сам жив. За охотником ружье потаскал на охоте – и пьян с барином напился, и полтину серебра от него на похмелье получил. А нет барина в приезде – ну, ищет, где что плохо лежит.

– Да у кого воровать-то?

– Друг у друга воруют. Упал пьяный, а тверезый идет – тут он с него и сапоги стащит, и кафтанишко. Недавно у нас двоих рабочих в лоск обобрали. Так уж по кабакам и сидят, так уж и караулят пьяных. Чуть вышел – за ним. У одного спиньжак сняли, а у другого – сапоги и гармонию… А в спиньжаке-то платок, в платке три рубля было припасено, чтобы в свое место в деревню послать. Да и не у пришлого рабочего воруют, а у своего брата односельца.

– Вор у вора дубину украл… – засмеялся молодой человек.

– Именно… Да вот нониче был такой случай. Напился в кабаке Иван Башков из Чумазова, а другой, тоже Иван, Иван Клюквин из Оглоблиной, был тверезый и стал караулить его. Иван Башков вышел из кабака чуть не на карачках. Иван Клюквин – за ним. Башков по дороге в леске свалился и уснул. Клюквину этого только и надо. Сейчас с него сапоги долой. Снял, да и не продал, а сам ходит в них. Чудесно. Прошла неделя. На Ивана Богослова напился Клюквин и свалился где-то. А Иван Башков еще только в кабак идет и тверезый. Увидал… Видит, пьяный до бесчувствия лежит. Подошел и снял с Клюквина сапоги. Приносит домой, глядь – сапоги-то на Клювине его, Башкова.

– Да откуда ты это все узнал? Этого даже и узнать невозможно. Все это вздор.

– Ну вот… Кабатчик сказывал. Ведь они перед кабатчиком-то не стесняются. Ему все их дела известны.

– Кто же это станет воровством хоть бы и перед кабатчиком похваляться!

– Здесь похваляются! Здесь прямо… Здесь без зазрения совести… Встречаются двое, к примеру… Сейчас такой разговор: «Много ли из Охлебышева-то леса дерев уворовал?» – «Четыре дерева Бог послал». – «Ну, а я шесть спроворил». Зимой только тем и занимаются, что воровскую порубку делают по лесам.

– Да ведь там караульный.

– Что караульный! Караульный за десять рублей на своих харчах живет. Дал ему на сороковку – он и не смотрит, бери сколько хочешь, только не попадайся.

– Что-то ты уж очень странное рассказываешь, – покачал головой молодой человек.

– Ничего нет странного, – отвечал Миней. – Зимой из леса дрова воруют, а летом – сплавные дрова. По пяти, по шести сажен девятки по ночам натаскивают и на дворе у себя складывают. Чуть барку разобьет – они опять тут как тут. Как воронье налетят. Нет, здесь место самое воровское. Тут только воровством и живут. А то неурожай! В здешних местах для крестьян ни урожая, ни неурожая не бывает. Еще бабы сажают себе цикория да картошки самую малость. Ну, овсеца чуточку, сена покосят… Да что, об этом и разговаривать не стоит! – закончил Миней и махнул рукой.

Молодой человек помолчал, покачал головой и вошел в калитку.

Леший

– Гуляешь?

– Гуляю. Что мне теперь?.. Ряпушки пудов шесть сачком наловил, в кадушках ее насолил – вот теперь семья недели на три с хлебовом, – сказал караульный сторож Миней, самодовольно улыбнулся, пососал трубку-носогрейку, увидал, что она потухла, выбил из нее золу и, спрятав трубку в штанину, сел на скамеечку рядом с молодым человеком в охотничьих сапогах, в кожаной куртке, фуражке и с двустволкой на коленях. – На охоту собрались? – задал он вопрос.

– Да… Думаю поохотиться, да вот вашего заводского приказчика поджидаю. Он хотел со мной вместе идти. Охота-то только нынче плоха. Совсем дичи нет.

– Весна была холодна. Майские-то холода, помните, какие стояли! Огурцы смерзли. А птице подавай тепло. Птица холоду не любит. В холодную весну выводков вполовину. Да и с Ильина дня опять холода пошли. Вот рыба – этой холоду только подавай. В холодную погоду всякая рыба лучше ловится. Вот ряпушка-то… Ноне такой ее ход был, что вот я уже шестой десяток доживаю, а такого хода не запомню. Вот лещ ноне поднадул рыбаков. А из-за чего? Лещ идет тереться о камни, когда калина цветет, а тут так выдалось, что, когда калина-то цвела, деньков пять-шесть теплых выстояло! А ведь лещ, он временем идет. Калина отцвела – его уж в мережку и не заманишь. Тут уж он как редкостная вещь. Его и неводом редко подденешь. Он после Троицына дня в разум входит и хитер становится. Да, поднадул лещ, поднадул… – с расстановкой повторил Миней и прибавил: – Поздно на охоту-то собрались. Надо бы утречком.

– Да утром приказчику вашему недосуг. Занят он. А одному бродить по лесу скучно.

– Темнеет ноне скоро. Смотрите, как бы леший не обошел, когда из леса-то возвращаться будете.

– Ну, вот… Я не верю в лешего, – улыбнулся молодой человек.

– Не говорите так, сударь… Нехорошо… – таинственно подмигнул Миней. – Сами в лес на охоту собираетесь – и вдруг такие слова!.. Не ровен час…

– Полно.

– Оставьте… Еще если бы так до Ильина дня говорить, то ничего. Тут он не сердит и шутки шутит, а после Ильина дня он сердит.

– Отчего же после Ильина дня сердит?

– Его время начинается – вот отчего. После Ильина дня ночи темные и длинные, а это он страсть любит. В светлые ночи он спит, потому что свет ему не по нутру, а в темные ночи его дразнить не следует.

– Да разве он слышит, что об нем говорят?

– Слышать не слышит, а чует. Почует, что вот к нему невероятность чувствуют, – и будет тому человеку мстить.

– Да что же он может сделать?

– Живота решить может. Заведет в такое место, что и не выйдете. Обойдет, запутает и загонит в топкое болото.

– Здесь таких глухих мест нет, – возразил молодой человек.

– Как нет? А за рекой? Тут как-то кривулинские бабы за брусникой пошли… Днем пошли. Пошли, да и сказали про него нехорошее слово, так он их водил-водил – и заставил-таки ночевать в лесу. Бабы столько страху натерпелись, что без брусники домой прибежали. Ягоды, кузовья – все побросали. Прибегают домой – и давай их трясти лихорадка.

– Заблудились?

– В том-то и дело, что в своем знакомом лесу заблудились. Обошел. А и лес-то ихний только что название, что лес, но главная статья – болото, ручейки и лужи. А лужи есть такие, что ежели в них попасть, то так тебя с головой в тину и затянет. Сколько у кривулинских мужиков коров-то там тонет! В прошлом году тоже лошадь Ивана Антипова затянуло. Искали, искали – глядь, а она стоит, сердечная, по брюхо в тине и уж задохшись.

– Так баб все-таки не затянуло?

– Нет, но он их опутал, затуманил, – рассказывал Миней. – Бабы так говорят, что он их еще засветло путать стал. «Стали, – говорят, – мы пробираться домой… Дорогу знаем чудесно. Идем по сухим тропинкам – вдруг лужа. Мы поправее… Вот и поломанная елка, мимо которой, – говорят, – проходили, когда за ягодами шли… Когда за ягодами шли, было сухо, а тут глядь – поперек опять лужа. Взяли влево – снова лужа. Мы назад. Окромя кочек, назади ничего не было, на этих кочках и ягоды сбирали, а тут лужа. Тут мы, говорят, и поняли. Сели и давай плакать. А он как загогочет! Мы плачем, а он так и закатывается. Смотрим – темнеет. Темнее, темнее – ну, уж и дороги нельзя было искать, потому совсем темно стало». Так бабы до рассвета и просидели в лесу.

– Просто заблудились, – сказал молодой человек.

– Ну да, заблудились! А через кого заблудились? Он запутал.

– Пустое. Да разве не могли бабы без лешего заблудиться?

– Какие вы, сударь, странные! Как же они раньше-то ходили и не плутали? Места знакомые. Ведь не в первый раз туда ходили за ягодами. Он.

– Вздор! Просто как-нибудь так…

– Оставьте, сударь… Нехорошо. Истинно вам говорю, что нехорошо… – погрозил Миней. – Ведь в лес идете, под вечер идете, так зачем его раздражать? Уж лесники, в графском лесу какой отчаянный народ, сжились с ним, а и они его после Ильина дня ублажают.

– Как ублажают?

– Очень просто. Толокном кормят. На ночь мешочек с толокном оставляют около караулки, а наутро проснутся, выйдут – толокна нет. Съел.

– Что ты, Миней, рассказываешь!

– Истинно, сударь, вам говорю. Мне Потап, графский лесник, – кум. Он врать не станет. С мешком вместе ест.

– Гм…

– Не верите?

– Да, конечно же, не верю.

– Так куда же мешок-то с толокном девается?

– Просто беглые уносят. Разве мало в графском лесу беглых скрывается! Сам же ты мне рассказывал, что там и конокрад Лютов живет, которого теперь ловят. Чем же нибудь он питается.

– Лютова свои на деревне кормят, потому – боятся, как бы он красного петуха не пустил. Ведь он не все в лесу сидит. Нет-нет да и покажется около деревни. Ну, тут ему кто краюшку хлеба, кто кашки черепочек… Его бы давно поймали, кабы сами крестьяне захотели, а то его скрывают, все боятся, что он после поимки опять убежит, да еще хуже делов наделает.

На берегу показался еще охотник, рослый мужчина с окладистой бородой.

– Ну, вот и приказчик ваш идет. Сейчас мы и пойдем с ним на охоту, – проговорил молодой человек, поднимаясь со скамейки.

– Ой, не ходите, сударь, после таких слов! – сказал Миней.

– Отчего?

– Да вот про него-то обмолвились невероятными словами, про лешего-то. Лучше в другой раз пойдете. Поберегите себя.

– Пустяки.

– Ну, как знаете. Каяться потом будете, да поздно.

Молодой человек не слушал и шел навстречу к другому охотнику.

На грибной охоте

– Батюшки! Что грибов-то опять! И какие все молодые! Куда только мы их прятать будем? У меня вся корзинка переполнена, – сказал молодой человек с кузовком, останавливаясь в межевой канавке в лесу и хватая красные грибы, выглядывающие из зеленого моха.

– Да, насчет грибов Бог благословил нынче, – отвечал старик Миней. – Вы заметьте, когда сена бывают хороши, тогда и грибов много.

– Раз, два, три, четыре… Да тут больше десятка… Ах, вот еще маленькие, только еще чуть-чуть торчат. Право, мне класть некуда, да и у тебя полная корзинка.

– Давайте, я их за пазуху… Подпоясаться пониже, так сколько угодно можно за пазуху запрятать.

– А не лучше ли маленькие-то нам оставить до завтре-го? Они к тому времени подрастут. Место здесь на меже заметное, а кроме нас, сюда никто не придет.

– На погибель хотите оставить, так оставляйте.

– Зачем же на погибель? Завтра придем сюда и возьмем их уже большими. Они подрастут.

– Никогда не подрастут, а пропадом пропадут. Так и исчезнут!

– То есть ты хочешь сказать, что другой кто-нибудь снимет? Кому тут снять!

– Никто не снимет, а пропадут.

– Куда же они денутся?

– Под землю уйдут. Смотренный гриб никогда жить не останется.

– Да что ты врешь!

– Поверьте мне. Я в лесах-то родился, около грибов вырос. Гриб – он глазу не любит. Как человек на гриб посмотрел, так уж грибу – аминь. Уйдет, под землю уйдет.

– Какой вздор!

– Верно-с. Он роста своего никому не показывает.

– А вот нарочно до завтра оставить. Наломаю я нарочно сучьев для приметы и вот со мной газета – газетный лист положу. Лист издалека увидать можно, а канавка эта нам известна.

Миней улыбнулся.

– Оставлять оставляйте, ежели хотите блажь потешить, а только не родился еще тот человек, который бы рост гриба подметил. Гриб своего роста никому не показывает, – отвечал он.

– Под землю уйдет? Ну, пусть под землю уйдет, а я все-таки четыре маленькие гриба оставлю, – рассмеялся молодой человек. – Вот увидишь завтра.

– Расклеванный птицами можете увидеть, это точно, а чтоб цельный – ни-ни. Ежели под землю он не уйдет, то птица его склюет.

– Да разве птица ест грибы?

– А то как же? Сорока только грибами и питается. Когда грибов много, тогда и сорок много.

– А ведь и в самом деле нынче сорок много.

– Да уж это правильно-с. Это не нами замечено. Это старики замечали. Как грибная осень, так и сороки-белобоки скачут. Вот большой красный гриб, – говорил Миней, выбравшись из канавы и поднимая гриб. – Видите, он уж расклеван птицей. Вон какая язвина в нем, а он крепкий.

– Да это слизень проглодал, улитка…

– Улиту знаем… Но на улиту опять птица летит другая… Дятел, к примеру… Прилетит, улиту съест и грибы поломает.

– Дятел только на древесной коре.

– Да на кору-то он зачем садится? Чтобы червя и всякую нечисть искать. Кора корой, а гриб грибом, потому на нем улита, а для него и улита – пища. Поверьте, сударь, совести, что подосмотренный раньше гриб никогда потом не найдете: или улита его изгложет, или птица съест, или…

– Или он сам собой под землю уйдет? Так… – перебил молодой человек, смеясь. – Ну, ладно, ладно. А все-таки мы вот опыт сделаем.

– Ужасно, какой вы невероятный человек! Ничему-то вы не верите.

– Не могу же я верить, что гриб под землю сам собой уйдет.

– А почем вы знаете, может быть, его крот под землю в свою нору утащит? А то мышь. Но все-таки вы гриба не найдете. Он человечьего глаза боится.

– Про крота поверю, но, авось, на наше счастье, намеченные грибы крот и не утащит. Батюшки! Брусники-то сколько!

– Как грибное лето, так и брусники всегда много. Брусника – грибу подруга, – отвечал Миней. – Овсянику нынче хорошо через бруснику будет.

– Какому овсянику?

– Медведю-овсянику.

– А нешто здесь в лесу медведи есть?

– Сколько угодно. Больших медведей нет, а овсяники – завсегда. Только теперь они по овсам шляются, пока овсы не скошены. У Мамурихи вон всю овсяную полосу медведь пожрал и помял! Он жрет и валяется на соломе, валяется и жрет. И всегда это на заре, как солнце всходить начнет. Вчера баба страсть как плакала. Ну, а овсы скосят, тогда он повоет над скошенным-то – и в лес на бруснику придет.

– Да откуда ты все это знаешь?

– Сам замечал, от стариков наслушался. Это только вы стариков не любите слушать и им не веруете.

– Не знал я, что медведь бруснику ест.

– Ест. В лучшем виде ест. Он и бруснику, он и голубику, как овсы-то снимут… Гриб тоже ест. Кору на деревьях гложет. Голод-то ведь – не тетка.

– Сколько же ему надо брусники съесть, чтобы наесться?

– С утра до вечера ест. Много надо съесть. А потом мед ест шмелиный. Кучи разрывает под пнями и ест. Зато медведей-овсяников никогда матерых не бывает. Всегда они тощие, маленькие и шелудивые от голодухи. А уж он и воет жалобно после овсов!

– С голоду?

– И с голоду, да и… Ну, да что вам рассказывать! Ведь вы все равно не поверите через вашу невероятность.

Миней махнул рукой и умолк.

– Говори, говори… – сказал молодой человек.

– Только не смейтесь. В лесу насчет этого нехорошо смеяться. Конечно, мы теперь уж из леса на опушку вышли и уж домой идем, а все-таки нехорошо. Все-таки еще лес, и тут мы под властью.

– Ну, ладно, не буду смеяться.

– Лешего своим воем овсяник потешает, потому леший страсть как это самое овсяниково пение слушать любит. Только, сударь, уж не смейтесь. Зачем? Долго ли до греха! Ведь не в последний раз в лес-то пришли. Зачем его раздражать?

– Не смеюсь, не смеюсь, – отвечал молодой человек, еле сдерживая улыбку. – Кого раздражать-то только ты боишься?

– Да знаю, кого. Кто лесу хозяин, того и раздражать не след. Лешего… – прибавил Миней, понизив голос. – В лес ходим, так лучше с ним в мире и согласии жить, лучше уважать его. От уважения нам ничего не сделается, а он через это нас пугать не будет, и никогда мы не заблудимся, в какую бы чащу ни зашли.

Показалась проезжая дорога. Миней и молодой человек вышли на дорогу и направились к жилью.

Выдра

– Миней! Ты что тут сидишь?

– Тс… Говорите потише. Выдра тут у нас около берега ныряет. То подойдет, то отойдет. Вон зыбь-то – она теперь там, – отвечал Миней. – Третьего дня порядовщики мне еще в лавочке говорили, что выдра, мол, у нас на реке показалась, да я не поверил, а вот час назад иду из леса, – метлы там резал, – глядь, а у самого берега, вот тут, около лодки. Ну, я сейчас побежал за ружьем и вот сижу, – прибавил он шепотом. – Главное, что удивительно? Ведь у нас тут по берегу много народу ходит, а она публики не любит.

– Да, может быть, не выдра, – заметил молодой человек.

– Сам своими глазами и морду эфиопскую видел. Ведь у ней морда, как у кошки, и усы в разные стороны. Вот тут на этом самом месте подплыла, фыркнула и сейчас же назад в воду. Кляну себя из анафемы в анафему, что при мне давеча ружья не было. И никогда я в лес без ружья не хожу, а тут как на грех… Главная статья, что за метлами-то в чужой лес ходил, так побоялся, как бы кто не увидел да ружья не отнял. Ах, какая незадача! Будь ружье даве – убил бы. Как пить дать – убил бы, потому она с минуту так на меня во все глаза глядела. А глазищи – во.

– Ценный зверь разве? – спросил молодой человек.

– Да как же… Восемь рублей дают. В прошлом году я жил на пчельнике у Красноуфимцева, так махонькую у нас в ручье убил – и то четыре рубля дали. А эта большая. Эта вдвое против нашей Балетки будет. Вот и Балетку сейчас на цепь привязал, чтобы не прибежал он ко мне. Не любят они собак-то. Издалека дух чуют. Да… Незадача… Будь даве при мне ружье – и жене и ребятишкам к Покрову сапоги бы справил.

– Да, может быть, и теперь еще убьешь, – сказал молодой человек.

– Буду караулить. Я и от ужина отказался. Ну его совсем. Жена приходила на берег ужинать звать – прогнал и ее. Вот сейчас парнишка принес хлебца. Пожую хлебца, а уж хлебово – Бог с ним. Выдра-то почище хлебова. Главная статья, что глаз ее в аптеку идет. От грыжи он помогает. Жиды из аптеки по рублю за глаз дают. Мне рассыльный от станового сказывал. Он тоже летось убил одну выдру. Шкура жене к пальту на опушку пошла, а глаза сейчас жиды купили.

– Смотри, смотри, опять зыбь… – сказал молодой человек.

– Зыбь и есть, – отвечал Миней, сосредоточился и взял ружье наперевес. – Только уж вы бога ради тише сидите и не выкрикивайте. Она выкрику не любит. Вот ежели всплеск воды – это она любит, потому у ней сейчас воображение, что рыба. Киньте легонько камешек в воду, киньте… Вы махонький камешек и кидайте слегка. Вот так… Ну, теперь еще раз ближе к берегу киньте.

Молодой человек кинул и второй камешек. Миней взвел курок и вперил взор.

– Нет, не подходит, подлая. Там отмель, вот она по отмели под водой и бродит, – продолжал он. – Видите пузырьки – это она.

– А ежели наугад выстрелить в воду?..

– Никакого удовольствия. Только спугнешь ее, и она сейчас уплывет в другое место. Нет, надо ждать. Ах, кабы да на счастье!.. А то у меня ребятишки-то без сапог. Нынче убил острогой щуку фунтов в двенадцать и продал немцу Карлу Иванычу за полтинник, но нешто на полтинник сапоги справишь! Совсем нынче охота плохая. Вот разве что хариус пойдет. И рак в умалении. Рак-то нынче также не идет. Нагноил на прошлой неделе говядины и послал ребятишек раков на тухлятину ловить – только с полсотни привезли. Незадача. Покурить нешто трубочки? Ветерок-то от берегу, так авось она и не услышит.

Миней положил ружье на полу армяка и стал набивать трубку.

– Хитрый зверь – эта самая выдра, – говорил он. – Она вот и табаку не любит. Слышит. Табаку не любит, а так вот, ежели дым от костра – это ей ничего. Даже любит. В третьем году ездил я весной с дьяконом на ершей… К Кривому Рогу… Переметы мы ставили. Выехали под вечер. Часу в одиннадцатом ночи задумали мы уху варить. Ночь-то светлая была пресветлая. Одна слава, что ночь. Ну, разложили костер на бережке… Сижу я, чищу рыбу, а дьякон прилег на траве. Тихо… Сижу я, чищу рыбу и бросаю кишочки в воду. Вдруг всплеск. Я обернулся, думал, щука, глядь – зверь.

– Выдра? – спросил молодой человек.

– Как есть. Она самая. Морду выставила да как фыркнет!

– Убил?

– Чем же убить-то, коли у меня ружья не было. Уж так я горевал, так я горевал. Раз пяток мне вот этак случалось. Выдра покажется – а ружья нет.

Миней закурил трубку, затянулся и сплюнул в сторону.

– А ведь зыбь-то есть, – сказал молодой человек.

– Есть. Она теперь по дну за рыбешкой гоняется. Ведь вся ее и пища, что только рыба. Тем она и жива. Да… Кому ежели счастье, да штук пяток в лето убить – вот двадцать пять – тридцать рублей и есть. Ну, писарь наш идет и тоже с ружьем. Должно быть, и ему порядовщики насчет выдры сказали.

Сквозь спускающиеся сумерки осенней ночи было видно, как по берегу с ружьем за плечами шел рослый человек в белой фуражке, сером пиджаке и высоких сапогах. Он приблизился к Минею.

– На выдру вышел? Выдру караулишь? – спросил он.

– Да, ее самую, – сухо отвечал Миней. – Только уж вы с нашего берега пожалуйте прочь. Мы этого не желаем, чтобы посторонние личности… Ступайте на Живаревский берег – там и караульте.

– Как же я буду ее на Живаревском береге караулить, ежели она здесь?

– Ну, авось уплывет от нас и на Живаревском береге очутится.

Писарь обиделся.

– Да ты знаешь ли, чья это выдра-то? Моя. Я ее выследил, – сказал он. – Я ее еще вчера у ручья около мостика караулил.

– Ну, караульте и теперь там. Там мы не можем запретить. А здесь берег наш.

– Ваш берег, да выдра-то моя.

– Никогда она вашей и быть не могла. Вам порядовщики про нее сказали, а порядовщики с нашего завода, стало быть, наши. Наши порядовщики – и выдра наша.

– Странно… – проговорил писарь, поморщившись.

– Ровно ничего тут нет странного. Уходите, да и делу конец.

– Ты же ведь у Живаревского берега мережи ставишь.

– Когда я ставил? Ни в жизнь. У нас и своего берега довольно. Это вот вы, так подъезжаете к нашим сваям на челноке раков ловить, ну, да раки – бог с ними, а выдру оставьте.

Писарь отошел шагов на двадцать. Через минуту по реке раздался его выстрел. Он выстрелил на воздух и стал уходить.

– Тьфу ты! – плюнул Миней. – Ну, не озорник ли? Ведь это, чтоб ни ему, ни мне выдра не досталась. Спугнул теперь. Спугнул выстрелом. Теперь и караулить нечего. Теперь она уж, само собой, нескоро покажется. Ах, подлец, подлец! Пойти к себе да уж похлебать хоть остывших щей, что ли.

Он поднялся с травы. Поднялся и молодой человек.