Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

Антии Яковлев встретил гостей сурово.

– Здоров. Что мне делается! По кабакам и трактирам себя не изводим, так зачем хворать! – сухо отвечал он.

– Уж будто умственный человек трактиром себя и известь может! Поди ты…

– А то как же? Порядок известный. Какие столбы от винного малодушества свихивались.

– Трактир, дедушка, может быть и для удовольствия сердца. Не все пьянство. Попил чайку и развеселил сердце, – сказал кабатчик, вылезая из тележки и протягивая руку Антипу Яковлеву. – Впрочем, мы об этом сейчас потолкуем, – прибавил он.

– Да тут и толковать нечего. Только попусту.

– А уж будто попусту в праздник-то и язык почесать нельзя? Был сейчас у старосты. Поклонился начальству, так, думаю: как же это я обойду поклоном такого уважаемого христианина, как Антип Яковлич, коли уж я здесь в деревне! На-ка вот гостинчика. Кто чем, а кабатчик всегда водкой дарит, потому уж такое его руководство.

Кабатчик полез в тележку, вытащил оттуда бутылку и подал ее.

– Не надо мне. Ну тебя… – отстранил бутылку Антип Яковлев.

Кабатчик изумился.

– Да ведь я от чистого сердца. На поклон… – сказал он.

– Нечего мне и кланяться. Не за что.

– Вот те здравствуй! Такая твердыня на деревне живет, да ей не поклониться? А я и старухе твоей на поклон хочу фунтик кофейку.

– А ей-то уж не за что кланяться и подавно.

Кабатчик почесал затылок.

– Ой-ой, какой серьезный человек! – пробормотал он.

– Не серьезный, а что ж зря дары принимать! На свои купим.

– Да ведь чаем-то меня все-таки угощать будешь. Ты чай, а я вот водочки и твоей старухе кофейку…

– Не надо, не надо, ничего нам не надо… – опять повторил Антип Яковлев, а насчет чаю вопрос оставил без ответа.

Кабатчик переминался с ноги на ногу и спрятал бутылку опять в тележку.

– А я зачем к тебе заехал-то? Во-первых, поклониться, а во-вторых, потолковать о деле, – сказал он, кивнул на скамейку у ворот и спросил: – Присесть можно?

– Сделай, брат, одолжение: на то поставлена. Об чем бы только ты со мной потолковать хотел, желательно было знать?

– Дело обширное. Конечно, все это еще только у меня в моем собственном головном воображении, и желаю я, так сказать, с тобой посоветоваться, потому ты старик вразумительный и все эдакое… И не думал я, признаться сказать, об этом раньше, а ехал мимо и вижу на краю деревни место свободное…

– Ну, ну?.. – улыбнулся старик, торопя кабатчика, и сел на скамейку.

Поместился рядом с ним и до сих пор стоявший на ногах кабатчик.

– Место-то уж очень у вас на краю деревни прекрасное, а стоит оно зря, пустырем… Так хочу я порадеть для вашей деревни и изукрасить его, – продолжал кабатчик.

– Кабаком, что ли? – перебил его Антип Яковлев.

– Постой… Зачем так говорить? Дай прежде сказать. Школы у вас нет в деревне, а деревня обширная, хорошего села стоит.

– Так ты думаешь школу строить, что ли? Вот удивил.

– То есть желательно бы мне, Антип Яковлевич, построить собственно не школу, а домишечко, избушечку приглядную и ударить миру челом, чтоб на десять лет мне аренды… По двести рублей в год платить вам буду, а по окончании всего этого происшествия, через десять лет то есть, две тысячи мирских денег у вас скопится, а с процентами ежели считать, то и больше, да и дом ваш будет. Тогда вы можете в лучшем виде школу открыть. Вот какое мое руководство у меня в уме.

– А до школы-то ты все-таки в этом доме десять лет кабак держать будешь? – спросил старик.

– Не кабак, голубчик, не кабак, а трактир и постоялый двор.

– Один черт.

– Так ведь должен же я себе какое-нибудь льготное происшествие сделать, ежели я хочу миру через десять лет дом под школу пожертвовать. А школа – вещь хорошая, умственная. Вот теперича у тебя внуки. Вот они со щеночком балуются. Ведь через годик их уж грамоте учить надо, а школы в деревне нет. Каково им в чужое-то село за четыре версты в школу бегать!

– Так ведь дом-то только через десять лет под школу очистится, а при чем же тут внуки-то, коли им в будущем году в школу бегать надо? Или десять лет, не учась, твоей школы ждать? Брешешь ты, милый, что-то.

– Так-то оно так, – сконфузился кабатчик. – Но я вообще… Я и для других ребятишек. Я вообще для ваших деревенских ребятишек… Так вот, прежде чем миру бумагу писать, я и хотел с тобой потолковать, так как ты у мира голова, мир тебя уважает и предпочитает и все эдакое. Так что ты скажешь насчет школы-то?

– Насчет кабака, а не насчет школы. Ты уж говори прямо. Вилять тут нечего… – перебил кабатчика Антип Яковлев.

– Да какой же кабак! Не кабак, а постоялый двор в хорошем доме, а дом будет только на украшение деревни.

– Ну, постоялый двор. А постоялый двор будет с продажей водки, и при этом всегда пьянство, и буянство, и ночное шатанье.

– Зачем же пьянство и буянство-то? Можно честно и благообразно.

– Будет тут честно и благообразно! Живем тихо, и смирно, и безобидно, а там пропойцы явятся. Ведь уж три раза мир у нас кабатчикам в кабаках отказывал, а ты опять…

– Да я, собственно, для школы, Антип Яковлевич…

– Поди ты! Ну, брат, мелешь вздор! Вот еще какой школьный благодетель открылся.

– Зачем так? Зачем так, Антип Яковлич? Разве я не сочувствую? Даже очень сочувствую и желаю, чтобы было украшение и благоустройство. Челом тебе бью, ты уж не галди против меня на сходке-то.

– То есть как это? – спросил старик.

– Очень просто. Будь за меня, а уж я тебе премного благодарен останусь.

Антип Яковлев презрительно взглянул на кабатчика и воскликнул:

– Чтоб я на миру за кабак стоял? Да ты никак белены объелся, почтенный!

Он встал со скамейки. Встал и кабатчик и сказал:

– А я бы тебя и твою старуху, Антип Яковлич, хорошими подарками удовлетворил.

– Уходи, уходи от меня. Зря толкуешь. Не таковский я…

Антип Яковлев махнул рукой. Кабатчик пожал плечами.

– Ужасти какой серьезный человек! – пробормотал он. – Прощай, коли так.

– Прощай, прощай. Поезжай с Богом.

Кабатчик влез в тележку и шагом поехал от избы Антипа Яковлева. Староста шел около тележки.

– Видишь, какой строгий! Нет, этого не объедешь, – сказал он и спросил: – К мяснику теперь? К Емельяну Сидорову, что ли?

– Да надо будет с Емельяном Сидоровым потолковать.

– Ну, так ты и поезжай к нему. Вон его изба. А я потом задворками приду. Неловко мне с тобой вместе. Антип Яковлев смотрит.

– Ну ладно.

Кабатчик стегнул лошадь. Староста свернул к своей избе.

V

Емельян Сидоров, по прозванью Мясник, хоть и был из числа мужиков исправных и не ослабших, как их называют в деревне, но выпить подчас любил. В прежние годы он имел барку, возил с подряда в Петербург кирпич и бутовую плиту на ней, стало быть, был человек бывалый, как говорится, любил краснобайничать на сходках и считался за человека влиятельного в деревне. Барочный извоз он ныне оставил и занялся скупкой телят у мужиков для продажи мясникам, отчего и сам получил прозванье Мясника.

У избы на скамеечке сидела жена Емельяна Сидорова, женщина лет сорока, и грызла подсолнухи, когда подъехал кабатчик. Он снял картуз и, не слезая с тележки, воскликнул:

– Матушке-хозяюшке особенное! С приятством кушать!

– Спасибо. Благодарим покорно, – отвечала женщина. – Попотчевала бы и вас подсолнухами, да не мужчинское это кушанье. Куда едете?

– Был у обедни в Крюкове, помолился Господу Богу, а теперь пробираюсь домой и заезжаю кой к кому из хороших мужичков, чтобы почтение им сделать. Был у старосты, был у дедушки Антипа Яковлича и теперь к вам. Сам-от дома?

– Сейчас тут был, да, надо полагать, на задворки ушел. Колесо у нас там у телеги сломалось, что ли. А вы к нему?

– То-то и дело, хочу поклон отвесить.

– Ой, что так? – конфузливо проговорила женщина. – Зачем же это?

– Хорошим основательным христианам всегда отвешиваю. Сам основательности придерживаюсь и в других это руководство люблю. Вы меня знаете?

– Еще бы не знать! Вы из Быкова. Кабак держите. Вот мы, бабы, очень уж на вас недовольны, что вы наших мужиков спаиваете. Как попадут в Быково, так уж ничего и не жди хорошего. Вернутся всегда не настоящим манером.

– Матушка-голубушка, все это вздор. Никого силой споить невозможно.

– Ну, соблазн на дороге. А мужики слабы, да еще при своем малодушии…

– Ну, на вашего супруга вы, кажется, не можете пожаловаться.

– Бывало, что и он у вас загуливал, а придет домой выпивши, да все тычком и наотмашь, так как же быть довольной-то?

– Пожалуйста, фунтик кофейку за это беспокойство… Вез в Крюково дьячихе передать в гостинчик, да не графилось ее увидать, так уж вам. Пожалуйте…

Кабатчик быстро вынул из тележки фунт кофе, быстро слез и протянул кофе женщине.

– Ой, что это? Зачем же это? – воскликнула та.

– Берите, берите. Это за беспокойство, чтобы неудовольствия на нас с вашей стороны не было. Про кабатчиков дамы думают, что это вороны хищные, ан выходит совсем напротив. Получайте. Что ж вы стыдитесь!

– Ну, благодарим покорно. Вам мужа?

– Очень бы любопытно было его видеть.

– Так пойдемте в избу. Сейчас я его кликну.

– А лошадь-то можно, я думаю, здесь у ворот оставить. Вот я и вожжи через столбик перекину.

– Конечно, можно. Никто ее не тронет. У нас смирно.

Кабатчик возился около лошади и привязывал вожжами к столбу. В калитке ворот показался Емельян Сидоров, а сзади него в отдалении виднелся староста. Емельян Сидоров был среднего роста мужик в потертом пальто и сапогах бутылками. Пощипывая рыженькую бородку, он говорил:

– Прямо к самовару потрафил. Входи, входи, Аверьян Пантелеич, милости просим. Баба! Самовар поставь ско-реича.

– Смотри-ка, фунт кофею подарил. Вот уж не ожидала-то! Даже и совестно… – показала женщина мужу сверток.

– Бери, бери. Чего тут совеститься-то? Мало мы ему денег-то в Быкове оставляем! – ответил Емельян Сидоров. – Прошу покорно, Аверьян Пантелеич…

– Прежде всего, дай настоящим манером поздоровкаться. Здравствуй, – проговорил кабатчик и протянул руку.

– Чего ты в калитке-то! На пороге не здороваются. Входи во двор.

– В таком разе постой, погоди. Поклонился жене гостинчиком, так надо и мужу…

Кабатчик полез в тележку, порылся в сене, вынул оттуда бутылку с водкой и, войдя во двор, протянул и руку, и бутылку Емельяну Сидорову, сказав:

– Пожалуйте.

– Спасибо, спасибо. Ну, вот теперь здравствуй… – заговорил Емельян Сидоров. – А то вдруг на пороге! На пороге здороваться значит потом ссориться, а уж мы давай лучше в мире жить.

– А чтобы в мире нам жить, так даже поцелуемся.

Кабатчик отер рукавом губы.

– Что ты, что ты! Разве ноне Христов день, чтобы целоваться? – забормотал Емельян Сидоров, пятясь, но кабатчик уж сочно облобызал его.

– Так крепче будет, надежнее, – сказал он. – Главная статья в том, что дружбу-то мне с тобой хочется прочную, надежную водить. Ах да… Сейчас жена твоя сказала, что у тебя колесо у телеги поломалось. Какое колесо-то: заднее или переднее?

– Переднее.

– Переднее? Ну, вот и отлично. А у меня как раз есть в Быкове хороший надежный скат передних колес. Поедешь мимо Быкова, так заезжай и возьми себе.

– Недорого запросишь, так отчего же?

– Зачем дорого! Что дашь, то и ладно. Ведь колесами я не торгую. У меня другая статья.

– Ну спасибо. Передние колеса мне действительно нужны.

– А у меня они зря стоят.

Кабатчик, Емельян Сидоров и староста вошли в избу. Изба была на полугородской манер и состояла из кухни и чистой комнаты. В чистой комнате, главным образом, бросались в глаза широчайшая кровать под ситцевым пологом с грудой подушек, пузатый самовар и старинного письма иконы в углу с пучками вербы за ними и с десятком фарфоровых и сахарных яиц, окружающих киоты. Кабатчик усердно стал креститься на иконы и, кончив, опять сказал:

– Теперь еще раз здравствуйте.

– Садись, так гость будешь, – пригласил хозяин. – Сейчас вот мы твой гостинец и разопьем, пока баба самовар ставит, – прибавил он, откупоривая бутылку, и спросил: – Пьешь ведь сам-то?

– Только самую малость потребляю, а уж сегодня и то былое дело. Ну, да с тобой побалуюсь рюмашечкой, чтобы дружбу закрепить. Тяжеленько-то тяжеленько мне будет, ну да уж один день не в счет, – отвечал кабатчик, тяжко вздохнув.

Хозяин поставил на стол откупоренную бутылку и три рюмки. Хозяйка тащила тарелку соленых грибов и край холодного пирога с капустой.

VI

Емельян Сидоров налил три рюмки, взял одну из них в руку, чокнулся ею о две другие рюмки и сказал старосте и кабатчику:

– Ну-ка…

Все выпили. Кабатчик поморщился и, тыкая вилкой в соленый гриб, чтобы закусить, проговорил:

– Ведь вот нигде я водки не пью, а у вас в вашей деревне во втором доме выпиваю. А отчего? Оттого, что вы мужички почтенные, да и деревню вашу люблю. В целом округе, кажись, краше вашей деревни нет, и как только я еду мимо…

– Говори, Аверьян Пантелеич, прямо, говори без подхода… Он знает, я ему передал… – перебил кабатчика староста и кивнул на Емельяна Сидорова.

– Нет, в самом деле, у вас здесь места чудесные и мужики основательные. Да вот хоть бы взять его, Емельяна Сидорыча… Телятиной он занимается…

– Брось… Оставь… – остановил кабатчика в свою очередь Емельян Сидоров. – Ну, чего, в самом деле, меня-то расхваливать! Сам я знаю, какой такой я есть человек. Ты кабак, что ли, нарохтишься у нас завести?

– Не кабак, голубчик Емельян Сидорыч, а школу. Школой хочу порадеть вам, главным образом, а кабак это только…

– Оставь. Знаем. Чего ты?

Кабатчик переменил тон.

– Да, думаю, вначале и питейное заведение, – произнес он. – Это точно… То есть трактир с постоялым двором. Тихий, скромный трактир, чтобы теперича проезжающие чайку и все эдакое…

– Распивочно и навынос? – спросил Емельян Сидоров.

– Да, уж надо распивочно и навынос. Деревня, так по деревенскому обычаю и действовать будем. Патент-то уж заодно… Заодно тяготы нести. А только боюсь я, что вот мир…

– Надо заранее оборудовать мир.

– Вот поэтому я к тебе и приехал на поклон. Ты краснобай, говорят, на миру, гуторить мастер, зубы заговаривать.

Емельян Сидоров самодовольно погладил бороду и сказал:

– Ты пои больше, всех пои.

– Да я рад всей душой, но есть тоже люди супротивные. Вот, например, сейчас Антип Яковлев. Я к нему всем сердцем, с низким поклоном… «Желаю, – говорю, – благоустройство вашей деревне», а он…

– Этот зажрался, этот себе цены меры не знает. Да уж на что тебе: сыновья у него по сорока лет мужики, а он их на помочах водит. Федосей Гаврилов то же самое… К этому тоже не подступайся… – заговорил староста. – А ты нам доверься – вот мы с Емельяном Сидоровым и будем орудовать.

– Голубчики, порадейте! В долгу не останусь, ей-ей, не останусь! – воскликнул кабатчик. – Ведь я из-за чего хлопочу? Просто неловко такой большой деревне без питейного заведения быть. Теперича приехал к кому гость, сродственник, нужно его попотчевать – неужто за четыре версты за бутылкой пива бежать? А ближе у вас нет. А родины, а крестины? А помянуть заупокой? А иконе в своей часовне празднуете? Как тут быть? Вот я и задумал предложить миру двести рублей в год. Местоположения вашего мне немного надо. Сажен двести квадратных на пустыре отведете близ дороги, я и доволен, а миру за все это происшествие двести рублей… И потом через десять лет дом ваш.

– Ты вина побольше на сходку приволоки – вот это будет вернее, – учил Емельян Сидоров кабатчика.

– Пятью ведрами могу поклониться, шестью, семью даже.

– На сходку и пяти ведер достаточно, а ты раньше подпаивай, подпаивай так, чтобы дня за три уж в тумане ходили.

– Ничего, голубчик, не пожалею, только бы мужички православные меня поняли. Теперича кто из ваших ко мне на постоялый в Быково зайдет – все гости дорогие, всем по сороковочке с закуской… А на сходку – шесть ведер.

– Ты лучше мне и старосте отдельно по полуведру, а на сходку пять ведер. И с пяти ведер облопаются, ежели уж в тумане на сходку придут, – говорил Емельян Сидоров.

– Ладно, други любезные, ладно. Как только дело оборудуется – по ведру даже пришлю.

– Нет, ты раньше… Ты так пришли, чтоб мы перед сходкой могли нашу гольтепу твоим вином поить, а уж после приговора-то ты особо по четверти хорошей, – сказал староста.

– По четверти мало. Что нам четверть! – возразил Емельян Сидоров. – Тогда по полуведру и по ящику пива. Согласен?

Кабатчик посмотрел на него пристально.

– Да ведь я, милый человек, тебе передние колеса… – сказал он.

– Колеса само собой. Да вот еще что… Ты баб, баб наших одари. Они на сходку хоть и не ходят, а против кабака галдеть могут не хуже Антипа Яковлева с сыновьями. Вот, например, моей бабе – хороший медный кофейник. Давно уж она у меня кофейник клянчит.

– Бабам я хочу пивное и сладостное угощение сделать на какой-нибудь вечеринке, под видом того, что я себе юбилей справляю. Я уж говорил старосте.

– Это само собой, а кофейник отдельно.

– Что ж, можно и кофейник, только бы хорошему делу быть, – согласился, глубоко вздохнув, кабатчик.

– Да и не одной моей бабе. А вот у нас есть вдова Буялиха. Родственница она мне. Баба – ой-ой, какая голосистая! И сын при ней пропойный… Она на всех перекрестках будет против кабака звонить, так заткни ей глотку сапогами для дочери, что ли. Для дочери сапоги, ну а ей хоть ситцу на платье.

– Я думал, благодетели, всем бабам, которые на вечеринке будут, по платку.

– То особо. А ей сапоги для дочери и ситцу для самой. У ней можешь и бабью пирушку-то устроить. Давай сейчас пять целковых мне. Я живо ее подговорю и утрамбую… – проговорил Емельян и, протянув руку, прибавил: – Выкладывай пятерку-то.

Кабатчик опять удивленно посмотрел на него.

– Постой… Да ведь тебе я колеса, медный кофейник, ведро вина… – сказал он.

– А что ж из этого? Надо и деньгами за хлопоты. За то уж я за тебя на первый сорт говорить буду.

– Так-то оно так, но все-таки…

– Чего – все-таки? Ты лучше у мира ужиль. Ты вот хотел миру семь ведер, а мы говорим: пять. Давай, давай, не стыдись.

– Да ведь вам по ведру, так те же семь.

– Может быть, и не по ведру придется с тебя, а больше. Надо, чтоб и гольтепа, и исправные мужики тебе славу пели, а то никакого проку не будет. Ты знаешь ли, у нас мир-то какой? Троим торговцам уже в кабаке отказали и помолились даже, чтоб никому уж не разрешать и даже не разговаривать об этом на сходке. А теперь нужно мир побороть. Давай пятерку, давай.

Кабатчик вздохнул, полез за голенище, вытащил оттуда бумажник из синей сахарной бумаги и выложил перед Емельяном Сидоровым пять рублей.

У старосты разгорелись глаза, и он произнес:

– Давай и мне, коли так, пять рублей. Я начальство.

– Да ведь с тобой я уж условился, что после всего происшествия поклонюсь тебе.

– То особо. А это вперед, в задаток, чтобы крепче было.

– Э-эх, господа! Да ведь еще конь даже у нас не валялся насчет питейного-то заведения, а вы…

Кабатчик кряхтел.

– Давай, давай… Чего ты, в самом деле, жалеешь пятерки-то? Ведь тысячи наживать будешь в кабаке-то.

Пришлось дать пять рублей и старосте.

Жена Емельяна Сидорова внесла самовар и поставила на стол.

VII

Бутылка водки уже почти была допита, когда в окно избы кто-то постучался и крикнул:

– Войти побеседовать можно?

Емельян Сидоров взглянул в окошко и произнес:

– Терентий Иванов там. Ох, пронюхал уж, подлец, что тут за музыка! А не пригласить нельзя. Дело попортить может. Войди, войди… – поманил он стоявшего у окна.

– А что это за Терентий Иванов такой? Исправный мужик? – спросил кабатчик.

– Какое исправный! – отвечал староста. – Шильник, ярыжник. Он тоже заломит себе халтуру, только ты не сдавайся.

– Зачем сдаваться! Нельзя же уж так, чтоб меня как липку все ободрали. Попоить его в свое время можно, ну, бабе его платок…

– Он без бабы. Вдовый.

Вошел черноватый, корявый, тщедушный мужичонка с клинистой бородкой, в дырявом синем армяке и в стоптанных сапогах. Быстро перекрестившись на иконы, он сказал:

– Чай да сахар. Господину хозяину! Господину старосте! Господину кабатчику Аверьяну Пантелеичу!

Он поочередно подал всем руку и продолжал, обращаясь к кабатчику:

– Говорят, заведение у нас задумал открыть и угощение делаешь? А что ж ты меня-то, Терентия, забыл?

– Насчет заведения дело еще только в головном воображении, а что ежели насчет угощения, то сам я здесь гость, и вот Емельян Сидоров меня угощает.

– Толкуй! Будто я не знаю, что ты по бутылке водки всем развозишь! Сейчас бабы сказывали, Антип Яковлев тоже говорил.

– Двум знакомым своим по бутылке в гостинец подарил, это точно, не отрекаюсь.

– Так подари и мне. Что ж я за обсевок в поле!

– Садись, садись, – перебил его Емельян Сидоров. – На вот, выпей остатки из бутылочки. Остатки, говорят, сладки.

Он налил ему водки в чайную чашку.

– Что мне остатки! Людям по бутылке, а мне остатки!

– И рад бы, голубчик, тебя почествовать, да что ж поделаешь, коли больше водки при себе нет. Всего только две бутылки и были в тележке. Да и не сюда вез, а это уж так только. А вез я дьячку в Крюково, да не удалось мне его повидать только.

– Толкуй! Знаем. Ну, со здоровьем! Хоть чашечку от тебя урвать…

Терентий Иванов выпил, сплюнул на пол длинной слюной, крякнул и отерся рукавом.

– Выпей еще полчашечки, тогда уж и бутылке конец, – предложил Емельян Сидоров.

– Давай.

Терентий Иванов выпил еще полчашки и сказал:

– А все-таки мне, братец ты мой, Аверьян Пантелеич, обидно, что ты меня бутылкой не подарил. Первый я у тебя покупатель буду при кабаке, а ты…

– Когда заведение настоящим манером открывать задумаем, и тебя бутылочкой удовлетворим, – сказал кабатчик.

– Тогда бутылки мало. Что тогда бутылка!

– У мира разрешение просить будем, так несколькими ведрами ему поклонимся.

– То особь статья. То мир… А ты мне отдельно четверть, коли задумал открывать заведение.

– Да задумать-то я задумал, действительно.

– Так чего ж зевать! Вот староста здесь… Он начальство… В воскресенье сходку пусть назначает, ты пиши бумагу, а мы поможем на сходке…

– Обстряпать дело нужно, как следует, прежде чем сходку назначать, – заметил староста.

– Думаешь, не разрешим? Разрешим в лучшем виде. Наголодались уж мы без заведения-то. Разрешим, только бы халтура хорошая была.

– Однако троим уж не разрешили.

– Наголодавшись не были.

– Да про какую голодовку говоришь? У нас в деревне никогда кабака не было.

– Портерная одно лето была, а в портерной и винцо потихоньку продавали, а теперь и того нет. Одно вот только обидно, что Аверьян Пантелеич бутылочкой мне не поклонился. Э-эх!

– Пей чай-то… – кивнул Терентию Иванову Емельян Сидоров.

– Что чай! От него лягушки в утробе, говорят, заводятся.

Разговор пошел вяло. Кабатчик как-то стеснялся говорить при Терентии Иванове о будущем кабаке и стал переводить разговор на другие предметы. Наконец, выпив две чашки чаю, он опрокинул чашку на блюдечко кверху дном, положил на дно огрызок сахару и, поднимаясь с места, сказал:

– Ну, за угощение… Пора и ко двору. Ко мне милости просим.

– Приду, беспременно приду, – заговорил Терентий Иванов, – потому, как хочешь, а насчет бутылки мне обидно.

– Ну вот, придешь и получишь, – отвечал кабатчик. – Где хозяюшка-то? Прощайте, хозяюшка… – искал он глазами жену Емельяна Сидорова.

– Прощай, Аверьян Пантелеич, прощай, – выскочила та из кухни.

Хозяин и староста вышли провожать кабатчика за ворота. Вертелся тут же и Терентий Иванов и сильно стеснял кабатчика. Кабатчик отвел хозяина в сторону и шепнул ему:

– Так уговори родственницу-то твою, вдову-то, чтоб я мог у ней пирушку для бабьего сословия сделать.

– Буялиху-то? Да тут и уговаривать нечего. Что я ей скажу, тому и быть. Ты уж будь спокоен. А завтра или послезавтра я приеду к тебе, чтобы сказать, в какой день этот самый пир… Я со старостой приеду. Потолкуем и насчет бумаги миру.

– Ну, ладно. Прощенья просим. Прощай, городской голова! – крикнул кабатчик старосте и стал садиться в тележку.

Подошел Терентий Иванов и, протягивая ему руку, заговорил:

– Да что бы уж тебе, Аверьян Пантелеич, нас троих к себе в Быково взять? Там бы и попоил нас.

– Нет, нет, не поедем мы сегодня, – ответили в один голос староста и Емельян Сидоров.

– Ну, меня одного с собой возьми.

– И рад бы, милый человек, тебя с собой взять, да еще по дороге в одно место заехать надо. Насчет лесу я хочу справиться в Ягодине.

– А я подожду в Ягодине в тележке. Ты насчет лесу, а я твою лошадь покараулю.

– Нет, уж ты лучше в другой раз ко мне в Быково приходи, и я тебя как следует ублаготворю.

– Так-то оно так, – переминался с ноги на ногу Терентий Иванов, – да больно уж мне обидно, что ты меня сегодня бутылочкой-то не почествовал. Старосте бутылку, Емельяну Сидорычу бутылку, а мне ничего…

– Прости уж, друг любезный, не случилось третьей-то бутылки со мной, не захватил я. Ну, да мы в другой раз… Прощай!

Кабатчик стегнул вожжами лошадь.

– Стой! Стой! – замахал руками Терентий Иванов. – Погоди!

Кабатчик остановил лошадь. Терентий Иванов подошел к нему.

– Слышь, Аверьян Пантелеич… Тогда уж ты вот что… Ты дай мне деньгами на бутылку водки, а то, право слово, обидно…

Кабатчик улыбнулся, достал из кошелька сорок копеек и подал их Терентию Иванову.

– Ну, вот теперь спасибо, теперь благодарим покорно…

Кабатчик кивнул ему и снова поехал. Староста и Емельян Сидоров, глядя на Терентия Иванова, улыбались и покачивали головами.

VIII

Село Быково, где кабатчик Аверьян Пантелеев имел трактир и постоялый двор, было большое село и находилось на шоссейной столбовой дороге. Питейное заведение и постоялый двор помещались в новом двухэтажном доме самого Аверьяна Пантелеева. Дом был деревянный, окрашенный в ярко-желтую краску, с зеленой крышей, и стоял на краю села. Трактир и постоялый двор были в нижнем этаже дома, а в верхнем жил сам Аверьян Пантелеев.

На следующее утро Аверьян Пантелеев только еще проснулся и пил у себя в квартире чай в сообществе своей супруги и ребятишек, как из нижнего этажа пришел буфетчик и доложил:

– Там внизу в трактире какой-то пьяный мужик из деревни Колдовино вас спрашивает.

– Ну, началось! – вздохнул кабатчик. – Сильно пьян? – спросил он.

– Изрядно намазавшись. И главное, даром водки и закуски требует. Брешет, что вы у них питейное заведение задумали открывать и обещали всех колдовинских даром поить. Я, разумеется, все эти пустословные разговоры без внимания и деньги требую за водку, а он бунтует и говорит: «Зови ко мне хозяина».

Кабатчик еще раз вздохнул.

– Действительно, у меня есть легкое головное воображение насчет Колдовина, – сказал он. – Поднеси ему два стаканчика и отрежь рубца там, что ли, или сердца на закуску. И как это скоро все узнают! – покачал он головой и спросил: – Да колдовинский ли еще мужик-то?

– Колдовинский. Он к нам иногда заходит. Только, Аверьян Пантелеич, он водку водкой, а кроме того, пару пива требует…

– Э-эх! Ну, поставь ему и бутылку пива.

Буфетчик удалился, но через четверть часа прислал подручного мальчишку.

– Что тебе? – спросил его кабатчик.

– Колдовинский мужик бунтует. Выпил два стакана водки и бутылку пива и требует еще пару пива. Буфетчик не дает, а он разные слова… Прислал спросить.

Кабатчик сморщился и покрутил головой.

– Однако должен же какой-нибудь предел быть, а то этому конца не будет, – сказал он. – Кабак еще только в мысленности, а уж они разорить хотят. Вели поставить пару пива и уж больше чтоб ни на копейку…

– Слушаю-с. Там внизу еще мужик из Колдовина и тоже угощения требует.

– Тьфу ты, пропасть! Поднеси еще два стаканчика.

– Он так желает, чтобы вы сами вниз сошли.

– Скажи, что не могу, что у меня урядник сидит.

– Слушаю-с.

Подручный буфетчика ушел. Этим, однако, дело не кончилось. Еще через полчаса перед кабатчиком опять стоял буфетчик и улыбался.

– Там еще трое из Колдовина, – докладывал он.

– Фу! – протянул кабатчик. – Стало быть, уж пятеро?

– Да, с теми с двумя пятеро. Требуют водки, требуют пива. «Аверьян Пантелеич, – говорят, – нам обязан… потому он теперь весь в наших руках».

– Да кто такие, по крайности?

– Один столяр – вот что киоту вам к образу делал, другой бочар и баба с ним евонная. Потом еще один… Семен Давыдов.

– Ах, и баба еще!

– Баба-то главным образом и подбивает… «Уж коли, – говорит, – продаваться ему, так продаваться так, чтобы по-настоящему было»… Это то есть вам. Насчет питейного.

– Дай по стакану водки с закуской и по бутылке пива.

– Куда-с! Не утрамбовать их этим. Баба зудит, что меньше как на дюжине пива и не миритесь. Они к вам наверх хотели идти, да уж я урядником пугаю.

– Ты поднеси по стаканчику водки и по бутылке пива и скажи, что настоящим манером я в Колдовине поить буду. Мужикам на сходке будет вино выставлено, а бабам будет вечеринка и отдельное угощение.

– Хорошо-с. Я скажу.

Буфетчик ушел. Кабатчик напился чаю, взял торговую книгу и счеты и принялся щелкать на счетах. Снова явился подручный буфетчика.

– Бунтуют-с колдовинские. Вниз вас требуют. Непременно видеть хотят. Никакого сладу нет. Тот мужик, которому вы три бутылки пива велели дать, даже тарелку разбил, – говорил мальчик.

– Я ведь сказал, чтобы им объявили, что на сходке поить буду.

– Михайло, буфетчик, им говорил, но они не внимают. «То, – говорят, – особь статья, а это особь статья, потому он обязан».

– Сколько их там? Пятеро?

– Пятеро да баба шестая.

– Поставить им еще по бутылке пива, и уж больше ничего – ни-ни.

– Слушаю-с…

Опять удалился подручный буфетчика. Кабатчик бросил счеты и в волнении заходил по комнате, пощипывая бороду.

– Эдак ежели дело каждый день пойдет, то мне и пятисот рублей им на пропой будет мало! Помилуйте, что это такое! Только вчера легкий подход сделал и свое умственное воображение насчет заведения троим колдовинским объявил, а уж сегодня спозаранку вся деревня на даровщину пить лезет! – бормотал он.

– Напрасно ты, кажется, с этим новым кабаком вязать ся-то задумал, – заметила жена.

– Ну, уж это не твое дело, не тебе о торговых делах рассуждать! – оборвал ее Аверьян Пантелеев. – А только уж и народ же ноне! Ох, какой народ! Шагу без мзды не сделают. Говорили, Колдовино смирная, трезвая деревня. Какая это, к черту, трезвая деревня, коли спозаранку пропойные люди пить лезут.

Еще раз появился перед кабатчиком буфетчик.

– Чего ты с одного лезешь! – огрызнулся на него кабатчик. – Насчет колдовинских тебе ведь сказано мое решение.

– Да что ж мне делать-то, коли не внимают! Я уж и урядником пугал, и тем и сем, честью говорил – никакой словесности не чувствуют. Да там еще колдовинский мужик. Этот приехал на лошади и требует четверть водки.

– Шестой?

– Да уж это седьмой. На лошади приехал. Требует четверть и полдюжины пива.

– Кто такой?

– Терентий Иванов, корявый такой.

– Ну, не мерзавец ли человек есть! Ведь я еще только вчера его поил и сорок копеек ему на бутылку водки дал! – воскликнул кабатчик.

– А сегодня за четвертью приехал и за пивом. Стаканчик сейчас он уж на наш счет выпил. Так как прикажете: отпускать четверть или не отпускать?