Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Так. Это точно. Ну, Христос с ней. Конечно, нам тоже девушку бы нужно вечером после шабаша мне на подмогу, ну, да уж пущай. Вы барыня хорошая, вы и меня не обидите. Ходить буду сюда ее проведывать, так уж, наверное, кофейком и пивком всегда попотчуете.

Клянчина поморщилась.

– Я, милая, вообще просила бы вас всех пореже сюда ходить, – произнесла она.

– То есть как это? Да ведь я к дочери. Неужто же вы и сегодня меня не попотчуете? Ведь я поздравить пришла вашу милость.

– С чем? С чем поздравить-то?

– Да как же? Дочь, дочь взяли в работу. С вас спрыски. Без этого уж, милая барыня, нельзя. Честь имею поздравить вас.

– Спасибо. Ступай в кухню. Вот сейчас будем чай пить, так и тебя с Варварой напоим.

– Вы, барыня, для праздничка рюмочку поднесите.

– Ах! Да ведь это может вконец надоесть! Давеча отец, теперь мать… – вздохнула Клянчина и отправилась за водкой.

– Мать-то важнее отца, сударыня. Дочь при матери, а не при отце. Мать-то могла и не отпустить дочь, так должны же вы ей за отпущение… – бормотала вслед Клянчиной баба.

Поднесли водки и бабе.

– Вот благодарим покорно, – сказала она, выпив, и отправилась к дочери на кухню.

Уходя домой, баба, кроме того, выпросила у Клянчиных пятиалтынный.

– Вы ужо этот пятиалтынничек-то дочери в счет не ставьте. Пусть это будет матери за отпуск. Ведь, ей-ей, у себя руки урвала и вам отдала. Одна-то дома на работе надсадишься, – сказала она и прибавила: – Ну, до свидания. Благодарствуем на ласке.

X

Целую неделю прожили уже Клянчины на даче в Капустине, но все еще не могли устроиться для спокойной жизни, все еще не могли наладиться по части удобств. Клянчин съездил в Петербург, привез из конторы найма прислуги новую кухарку, но и та, как только прошлась вечером по деревне, сейчас же запела ту же песню, что и прежняя кухарка.

– Хуже-то уж господа места не нашли для дачи, как ваша деревня, – жаловалась она капустинской девушке Варваре, которая теперь была приурочена в виде няньки к детям. – Ни у вас тут портерной хорошей, чтоб зайти бутылочку пивца выпить… Лавочка мелочная только одно название, что лавочка, лавочники такие неполитичные.

– Нет, пиво у нас здесь у Савелья Прокофьевича в заведении отменное. Все одобряют, – отвечала Варвара. – Вон охотники приезжают – уж на что народ привередливый, а и те одобряют.

– Да не про то я говорю. Может статься, пиво у вас тут и хорошее, да зайти-то в ваш кабак полированной девушке неловко. Вон мы прошлым летом жили с господами в Лесном, так там делаешь променаж по улицам, зашла в портерную – сейчас: «В садик пожалуйте». Садики при портерных, и там ни пьяных мужиков, ни ругательств этих самых, а все политичные кавалеры, которые норовят тебя же угостить. А в лавочке… Гвоздичной помады даже в здешней вашей лавочке не нашла. Какая это лавочка!

Весь этот разговор Клянчиным удалось слышать через перегородку. Стены были в доме не оштукатурены, а потому, что говорилось в кухне, слышно было и в других комнатах.

– Непрочна и эта кухарка. Недолго проживет, – сказал Клянчин.

– Да и от Варвары придется отделаться, – проговорила Клянчина. – Отец и мать ее ходят каждый день раза по два, чтобы навестить ее, и все выпрашивают водки. Надоели хуже горькой редьки. Сегодня мать приходила и просила за дочь десять рублей вперед. «На корову, – говорит, – нам надо, а дочь заживет». Кроме того, ведь она никаких наших кушаньев не ест, кроме вареной говядины из супа и ситника. Давеча форшмак у нас был – не ест. «Я, – говорит, – никогда такой пищи не едала. Бог знает, – говорит, – может быть, это и есть не подобает». Вчера был суп с вермишелью – тоже не дотронулась. «Нешто, – говорит, – с червяками можно есть!» Зеленый суп тоже не ела. «Вы, – говорит, – щавель по лугу насбирали и туда натюрили, так нешто это человечья пища!» – «Что же, – говорю, – по-твоему, человечьей-то пищей называется?» – «Да уж по местам жить, так, знамо дело, надо, – говорит, – чем-нибудь хорошим пользоваться: ветчина, колбаса». Каши гречневой не ест. «Кашу-то, – говорит, – я и у нас в доме никогда не ела, потому это куриная еда». Ничего не ест. Подавай ей непременно кофе и ситник с маслом. От черного хлеба мурло воротит. Не могу же я прислугу исключительно белым хлебом питать.

Клянчин улыбнулся и произнес:

– Да дома-то что она ела? Неужели на ситном хлебе сидела?

– Вот и я говорю ей также, а у ней один ответ: «Так то, барыня, дома, а уж ежели в людях в прислугах жить, так из-за чего и жить, ежели сладко не поесть?»

– Не надо сдаваться, не надо обращать внимание на ее слова. Пусть ест то, что мы едим, а не хочет – скатертью дорога, пусть уходит.

– Да и дорого ее поденно держать и каждый день ей шесть гривен платить, – продолжала Клянчина. – Ведь это восемнадцать рублей в месяц выйдет, это жалованье хорошего лакея, а такой глупой неумелой прислуге – четыре-пять рублей в месяц цена.

– Так подрядись с ней теперь помесячно. Ну, дай ей шесть рублей, что ли. Отца ее сегодня увидишь – вот и скажи ему.

Отец Варвары не заставил себя долго ждать. Вечером он опять притащился навещать дочь, был, по обыкновению, полупьян и принес штук тридцать мелких раков в корзинке.

– Рачков вот для вашей милости принес. Плохо нынче рак ловится, – сказал он, отыскав Клянчиных и показывая им раки.

– Мелочь. Тараканы, – сказал Клянчин.

– Нет нынче крупных. Куда только они и девались! Ну, да я недорого возьму. Два двугривенных дадите, так и ладно.

– Играй назад. Не надо, мы третьего дня у какого-то мальчишки полсотни таких за пятиалтынный купили.

– Так ведь то мальчишка. Мальчишке что! Мальчишка на пятачок себе пряников купил – вот с него и довольно.

– Продавай кому-нибудь другому. Не надо.

Мужик почесал затылок и сказал:

– И что это вы за господа, что от вас ничем нельзя настоящим манером попользоваться! А я так прямо к вам и нес.

– Как принес, так и унесешь назад, ежели за пятиалтынный не хочешь оставить, – отвечала Клянчина. – Да вот еще что: поденно твою дочь мы уже больше не будем держать. За пять дней по шести гривен мы ее рассчитаем, а теперь ежели она хочет остаться у нас прислугой, то пусть остается за пять рублей в месяц.

– Это с шести-то гривен в день? – воскликнул мужик. – Постой… Почем же это в день придется? Пять рублей в месяц. Да ведь это и по двугривенному в день не придется.

– Так не рассчитывают. Зато постоянное место.

Мужик покрутил головой.

– Нет, за пять рублей невозможно. Из-за чего же тут, помилуйте?

– Как хочешь. У меня за восемь рублей кухарка нанята, так та хорошие кушанья стряпать умеет, а твоя ступить не знает как. Я вон ей дала тонкое белье постирать, а она на плоту вальком его вздумала бить и все изорвала. Ее учить надо. Она только к осени сделается хорошей-то прислугой. Так вот, пять рублей и рубль ей на горячее отдельно, чтоб уж я никаких кофеев и чаев не знала.

– Зачем баловать, – отрицательно покачал головой мужик. – Мне ее на кирпичный завод в обрезку послать, так она бедно-бедно у меня десять-то рублей в месяц выработает, да праздники при мне… А ведь девка при доме всегда нужна.

– Да ведь на заводе-то десять рублей она выработает, так должна на своих харчах быть, а тут кушанье наше.

– Не обидим харчами. У нас дома свои харчи есть. Тоже и печь каждый день топим, тоже и варево стряпаем, а где четверо едят, там и пятый сыт. Разве что вот хлеб, так за хлеб-то она и праздник при нас матери в подмогу.

– Ну, так вот получи расчет за пять дней и бери свою дочь.

– Возьмем, возьмем. Помилуйте, что же это такое – шесть рублей! Уж хоть бы двенадцать положили.

– Да ты никак с ума сошел! За двенадцать рублей в месяц у меня бонна при детях будет жить, так та настоящая прислуга.

– Настоящая прислуга – дело другое, настоящая прислуга уж на то пошла, чтоб по местам жить. Ей без места куда деться? А у Варвары нашей все-таки отчий дом есть. За шесть рублей как возможно!

– Так вот получай расчет.

– Дайте хоть десять. Шесть гривен в день девка получала, и вдруг… Да что в ней за провинность такая стряслась?

– Не строй дурака-то, не строй. Бери расчет, бери дочь и уходи.

Мужик взял деньги и в раздумье сказал:

– Возьмите раков-то хоть за тридцать копеек. Дайте хоть раз с вас нажить!

– Пошел вон! – крикнул на него Клянчин. – Даром будешь отдавать, и то теперь не возьму.

Попытка иметь прислугу из местных крестьян кончилась.

Подход

I

В деревню Колдовино въехала так называемая купеческая тележка, окрашенная в светло-синий цвет с красными и черными полосками по связям и спицам колес. В тележке сидел коренастый грузный средних лет человек торговой складки, в новом картузе с глянцевым козырем и в синей чуйке, опоясанной красным кушаком. Вся фигура его, с рыжеватой подстриженной бородой и лоснящимся, заплывшим жиром лицом, отличалась благообразием и напоминала почему-то лавочного кота. Въехав в деревню, он тотчас же осадил сытую лошадь и шагом поехал по грязи. А грязь была по случаю осеннего времени непролазная. Колеса вязли в ней чуть не по ступицу. Лошадь, мерно ступая и позвякивая маленьким бубенчиком и медными бляхами франтовской деревенской сбруи, еле тащила тележку. Направо и налево стояли избы, крытые тесом и показывающие некоторое благосостояние крестьян. Кое-где в маленьких окошечках виднелись кумачовые и белые занавески, на подоконниках стояли чахлые растения в горшках, а в окне одной избы выставлен был даже гипсовый купидон, стоящий на коленях со сложенными руками. Был праздник, послеобеденное время. Кое-где у ворот сидели мужики и бабы. Завидя проезжающего человека, они ему кланялись, а тот, самым ласковым, самым почтительным манером снимая картуз, тоже отвечал на их поклоны. Доехав до избы, на воротах которой была доска с надписью «Староста», он остановил лошадь и сказал стоящей в калитке девушке в ярком расписном платке на голове:

– А ну-ка, на счастье, не дома ли голова-то деревни? Семен Михайлыч дома?

– Тятенька? – переспросила девушка. – Дома. Сейчас только отхлебали мы, и он лежит на лавке.

– Ну, вот и отлично. Стало быть, можно засвидетельствовать почтение голове деревни, – проговорил проезжий и, кряхтя, стал вылезать из тележки. – Лошадь-то я, умница, к воротам… Вот тут через столб вожжи перекину – она и не уйдет. Лошадь смирная. Дочка Семена Михайлыча будешь? – спросил он девушку. – Невеста. Замуж пора. На-ка тебе пяточек мятных пряничков – позабавься. Своим ребятишкам домой везу, а уж с тобой поделюсь.

Он полез в карман чуйки, вытащил несколько белых круглых пряников и подал девушке.

В окно избы между тем глядела уже голова пожилой женщины, повязанная коричневым платком, и что-то шевелила губами. Когда проезжий прошел через калитку на двор, на крыльце его встретила рослая фигура пожилого мужика в ситцевой рубахе и в жилетке, в опорках на босую ногу и с всклокоченной головой.

– Аверьян Пантелеич! Какими судьбами? – заговорил мужик.

– Еду мимо из Крюкова от обедни, вижу вывеска «Староста», как, думаю, не заехать к начальству деревни! Здравствуй, Семен Михайлыч, – отвечал приезжий.

– Милости просим, милости просим. Сейчас можно и самовар поставить.

– Не для самовара приехал, а чтобы засвидетельствовать почтение. Вот трактира-то у вас в деревне нет или постоялого двора… А то сам бы я тебя сейчас в трактире и чайком, и горьким до слез удовлетворил. А трактира нет – ну, и аминь.

– Мир не хочет питейное заведение в деревне открывать. Что ж ты поделаешь с миром-то? Ничего не поделаешь. Три раза в мое староство тут торговые люди набивались с заведением – ни-ни. Деревня большая, мужики есть и не ослабшие, а вот не желают, да и что ты хочешь.

– Да, да… А было бы, так сказать, благоустройство для деревни и все эдакое. А вот теперь в праздник после обедни и вздумал бы кто горьким до слез позабавиться, а взять-то и негде. Я не ради пьянства говорю, а ради пользительности живота и все эдакое.

– Не хотят, отказывают, – еще раз повторил хозяин.

– Знаю, знаю. А что хорошего? Хорошего ничего…

– Стаканчик-то для тебя, Аверьян Пантелеич, у меня, впрочем, всегда найдется.

– Да я не для себя. Я к слову. Я сам кабатчик, мне, по-настоящему, водки-то и нюхать не следует. Да…

– Вводи лошадь-то на двор. На лошади ведь приехал. Сем-ка я ворота отворю, – приглашал гостя хозяин.

– Ну ворот постоит… Лошадь смирная… Хорошо, говорю, что вот я запасливый человек и еду, так у меня всегда с собой бутылка водки на всякий случай в тележке… Кому в гостинец, кому так… И все эдакое…

– Грушка! Вводи Аверьяна Пантелеича лошадь! – крикнул хозяин дочери, распахнув ворота. – Зачем ей на улице-то стоять? Пусть под навесом… Можно и корму задать.

Девушка в ярком расписном платке стала вводить во двор лошадь. Приезжий сунул в телегу под сиденье руку, порылся в сене, вытащил оттуда бутылку водки и, подавая ее хозяину, сказал:

– На-ка вот тебе гостинцу от моих плодов земных. Кабатчик не сеет, не жнет, а плоды-то земные у него все-таки есть, хе-хе-хе… Бери, не стыдись. Вез дьячку за выписку метрики, да не повстречал его; так уж тебе…

– Спасибо, спасибо… – заговорил хозяин, принимая бутылку. – Прошу в избу, гость дорогой.

– Постой… Есть и для супруги гостинец. Как ее по имени и отчеству величать-то?

– Фекла Ивановна… Ну, да что ей… – конфузливо отвечал хозяин.

– Есть и Фекле Ивановне полфунтика чайку. Вез дьячихе, да вот не заехал к ним, – ну, а вот оно и кстати. На-ка…

Приезжий засунул опять руку в сено, вытащил сверток с чаем и подал его старосте.

– Сам уж ей дашь, сам… Входи в избу-то… Недолюбливает она тебя, что мы, вот, проездом через Быково у тебя в заведении гуляем, ну а теперь задобрить ее можешь.

– Ну ладно… Э-эх! Бабы, ведь они неразумны, оттого и ругают нас. Непонятие к жизни, оттого и недолюбливают. А мы вот всей душой рады… Постой, умница, постой лошадь-то ставить. Сем-ка я еще в тележку слазаю. Есть у меня там и для ребятишек гостинец. Жестяночка монпансье. Вез дьячковым детишкам, ну да не видал их, так вот оно и кстати пришлось.

– Что это уж ты больно много… – заметил староста.

– Супругу твою задобрить хочу, чтобы полюбила. Бери-ка вот, бери…

Приезжий в третий раз засунул в сено руку и вытащил коробку монпансье.

– О! Да у тебя там целая лавка! – сказал староста, принимая коробку.

– Неисчерпаемый источник, это точно. Добр ведь я, ну, и хочется людям угодить, – сказал приезжий и, подмигнув, прибавил: – Пошарить, так и еще найдется. Редко езжу – ну, и все эдакое…

Он вошел на крыльцо и тотчас же спохватился:

– Ах да… Есть у вас старушка-бабушка. По старым годам своим она, поди, чаю-то с сахаром не пьет, за грех считает, так вот ей фунтик изюмцу на чаепитие, – сказал он.

– Пьет, пьет и с сахаром, – отвечал староста.

– Ну, все равно. Бери. Изюм хороший. Крестнице вез. Крестница у меня есть в Крюкове. Михайлы Сидорова дочка. Ну, да не видал ее там, так и ладно. А вашей бабушке на старые зубы годится.

Приезжий снова рылся в тележке и наконец, достав оттуда два свертка, произнес:

– Бери уж кстати и пяток лимонов… По хозяйству пригодится. Хотел отцу Василию, да после обедни не потрафилось зайти к нему. Бери, бери… Один из лимончиков разрежем и с ним чаю напьемся.

– Да уж больно много ты гостинцев-то… – церемонился хозяин, недоумевая, что значат все эти дары.

– Бери… Не стыдись, коли дают. Ведь я же у тебя угощаться буду.

– Ну, благодарим покорно. Спасибо.

Хозяин взял дары и последовал вместе с гостем в избу.

II

Кабатчик Аверьян Пантелеич входил за старостой в избу, кланялся старостихе и, как говорится, рассыпался мелким бесом.

– Матушка, Фекла Ивановна, здравствуйте! – голосил он с сияющей во всю ширину лица улыбкой. – Голубушка, доброго здоровья! Ехали мимо от обедни из Крюкова – как, думаю, к главнокомандующему деревни по пути не заехать! Человек он большой, властный, миром излюбленный, так как ему почтение не отдать. Вот кстати и гостинчика примите во все свое удовольствие. Вез на погост дьячку и дьячихе, да не трафилось увидать их, так уж вам все это с приятством кушать.

– Милости просим, Аверьян Пантелеич, милости просим… – приглашала старостиха кабатчика. – Садитесь, так гость будете. Вот пожалуйте сюда, в горницу.

– Сядем, сядем. А где же бабушка, старушка божья? У меня и ей есть гостинец.

– А вон бабушка на печи лежит. Лежаночка у нас, так уж она завсегда на ней.

Кабатчик прошел в чистую, оклеенную обоями горницу старосты, в которой стоял комод со шкапчиком, и из шкапчика выглядывала чайная посуда. На шкапчике высились два пузатых самовара. У стены под окнами была обыкновенная избяная деревенская лавка, а остальные стены были заставлены кроватью с горой подушек, старым потемневшим красного дерева диваном и над ним были налеплены на обоях две засиженные мухами олеографии. В углу помещались иконы с теплящейся перед ними лампадкой.

С лежанки сходила босая старуха в синем кубовом ситцевом сарафане. Кабатчик тотчас же подскочил к ней.

– Стой, стой, бабушка, я тебе помогу слезть. Стара ведь уж, ноги-то, поди, не наши, нагулялись тоже в свое время, – заговорил он. – Здравствуй, бабушка, здравствуй, милая. Не узнаешь нешто меня? Аверьян Пантелеев я. Вот тебе гостинчика на здоровье.

– Да уж больно ты много гостинцев-то… – проговорил староста. – Так что нам даже и совестно.

– Что за совесть! Берите на здравие души. Где ребятишки-то, Фекла Ивановна? Это вот ребятишечкам полакомиться в свое удовольствие.

– Да на задворках где-нибудь бегают.

– Так вот передайте для их зубов работку. Пусть пожуют и пососут. Батюшки! В горницу-то я вошел, а на иконы, грешник, и не помолился. А все из-за ласковости вашей. Очень уж вы меня лаской заговорили.

Кабатчик начал креститься на иконы и, наконец, по приглашению хозяев залез за стол в передний угол, под образа.

– Ух! – отирал он лицо платком, озираясь по сторонам. – Приятно видеть, когда крестьянин в таком достатке живет. Дом у вас – чаша полная, всего есть. А все труды. Труды – великое дело. Человек ты основательный, трезвенный, работящий, – обращался он к старосте.

А староста между тем лез в шкап и доставал из него рюмки и тарелку. Старостиха гремела самоваром. Через десять минут на накрытом красной бумажной салфеткой столе стояли откупоренная бутылка водки, две рюмки и лежали рыжики и холодное вареное бычье сердце, нарезанное на куски. Староста, налив две рюмки, кланялся кабатчику и говорил:

– Кушайте.

– Ой, кабатчику-то бы не след водки пить! Ну, да уж разве только из-за того, что с хозяином. Будьте здоровы.

Выпили.

– Отчего кабатчику не след водки пить? – спросил староста.

– Не подобает тем товаром баловаться, которым сам торгуешь, такое уж это правило. Начнешь баловаться, привыкнешь, да весь свой товар и стравишь в себя.

– Ну, ты мужик не таковский.

– Крепимся. Теперь только ради приятства с хорошими людьми пью, да ради немощи на манер лекарствия, а когда-то ведь и я шибко баловался.

– Быль молодцу не укор. По второй рюмочке… – предложил староста.

– Да разве уж, чтобы не хромать, – согласился кабатчик и опять выпил.

Староста заговорил, что «без троицы дом не строится», «без четырех углов и крышу не кроют». Кабатчик при каждой рюмке оговаривал себя, но бутылку со старостой все-таки выпил. Лицо его было потно, глаза маслены. Появился самовар на столе.

– Вот это мой напиток! – возгласил он. – Но, откровенно говоря, чаем люблю баловаться больше в трактире. Совсем фасон другой. Я вон и у себя дома… Завсегда после обеда к себе в заведение иду. Гости ли приедут ко мне – сейчас в заведение к себе их веду чаем поить.

– Ну, а у нас этого нет. У нас дома, потому трактир-то пять верст от нас, – отвечал староста.

– А жаль, очень жаль, – подхватил кабатчик. – Для вашего благоустройства бы следовало. А то деревня у вас этакая богатая, большая, а заведения нет, негде и переговорить по душе с благоприятелем. Да вот хоть бы и тебе… Ты человек служебный, у тебя дела общественные, служишь ты обществу, а где тебе об общественных делах с нужным человеком за чайком переговорить? Ведь тоже всякого к себе в дом не поведешь к самовару. Во-первых, баб отнимать от дела надо, а во-вторых, может быть, и такие люди есть, которые тебя угостить желают, так как их к себе-то звать!

– Что верно, то верно, но что ж ты поделаешь с миром-то, коли не желает он в своей деревне трактира!

– Знаю. Мужики боятся ослабнуть, коли трактир будет, а это ведь все пустяки. Уж кто захочет ослабнуть, тот и за пять верст в кабак пить побежит. Да вот у вас питейного заведения не имеется, а нешто нет ослабших от вина людей?

– Есть, как не быть. Да вот Кирилл Афанасьев, Матвей Федоров. У Матвея Федорова даже и жена вместе с ним хлещет.

– Ну, вот видишь, видишь! А ведь всегда на питейное заведение поклеп идет. «У нас-де в деревне питейное заведение и все эдакое, так оттого мужики и пьют». Нет, уж кто не пьяница, так хоть десять питейных заведений в деревне будь, он не сопьется.

– Это что говорить… – соглашался староста.

– А нет питейного заведения в деревне – и благоустройства нет. Право слово. Я не о пьянственности говорю, но ведь выпить иногда надо и ради лекарствия. Живот пучит – надо выпить, выпить в умеренности, прямо для благоутробия, а как ты выпьешь, ежели питейное заведение в пяти верстах? Дома тоже не каждый запас имеет. А у иного такой слабый живот, что вот ежели он не выпил, когда нудит – сейчас расстройство невров. Да и так… Вот у вас теперича сходки… После сходок, уж это от начала света, как свет стоит, так положено, чтоб после сходки выпить, а где вам пить, коли трактира нет?

– Да теперь после сходки у пожарного сарая пьем. У пожарного сарая на сходке сбираемся, у пожарного сарая, где инструменты стоят, тут и пьем мирское вино, – отвечал староста.

– А это разве модель? Это разве удобно? Сарай общественный. В нем труба, ведра, багры, щит войлочный. Эти инструменты надо беречь пуще зеницы ока, чтоб было в порядке на случай пожара, а тут около сарая и пьяные, и папироски курят. Долго ли до греха! А будь-ка у вас трактир… Во-первых, благоустройство и благолепие…

– Ну, уж какое благолепие в трактире… – заметила сидевшая тут же старостиха.

– Милостивая государыня, Фекла Ивановна, матушка моя разумная! Вы все смотрите с пьянственной стороны, но возьмите вы теперь лекарственную часть. А проезжий человек? Где проезжему человеку выпить? – возразил кабатчик.

– Бог с ним, с проезжим человеком! Нам бы своих-то мужиков только уберечь.

– Мужика, сударыня богобоязненная, не убережешь. Мужик – не ребенок. А я вам прямо говорю: проезжаешь по деревне, и виду никакого нет. Трактир вид дает, сейчас, это, вывеска, сейчас, это, проезжие мужики… Да и вам-то… Иной трактирщик яиц для яичницы у крестьян купит, молочка для чаю, курочку для селянки. Трактирщик может ваши же избытки гостям продавать. У вас покупать, а гостям продавать. Ведь уж ежели открыть трактир, то нужно при нем и постоялый двор. А тут и господа охотники, которые ежели из Петербурга, могут свое пристанище иметь, а крестьянам-то все барыш, потому охотник, смотришь, и грибов купит у крестьян, и раков, и ягод, и всякой штуки… Да-с… А крестьяне вашей деревни этого не понимают. Вот Семен Михайлыч, супруг ваш, отлично понимает, а они не понимают, – закончил кабатчик и умолк, принявшись схлебывать с блюдечка чай.

Староста сидел в раздумье и гладил бороду.

III

Разговор между старостой и кабатчиком во все время чаепития вертелся насчет трактира. Кабатчик горячо доказывал всю «пользительность» трактира в деревне. Староста соглашался с кабатчиком, но ссылался на мир, запрещающий открывать кабак. Старостиха, находившаяся тут же, время от времени возражала против кабака.

– Не знаю уж, каким угодникам нам и молиться, что Бог вразумил наших мужиков так, что они не дозволяют открывать питейное заведение в деревне. Теперь тишь и гладь и божья благодать, а открой-ка заведение, так что это будет! Упаси Господи! – закончила она и вышла зачем-то из горницы.

Кабатчик только этого и ждал. Он посмотрел ей вслед, подмигнул на нее старосте, погладил бороду, отдулся и тихо произнес:

– А что, ежели еще раз ударить челом миру насчет разрешения питейного заведения? Мне бы, к примеру, попробовать? Ведь я не пробовал. Я с вашими мужиками ласков. И местечко у вас есть на краю деревни, чтобы избушку для заведеньица построить. Местечко хорошее, самое приглядное.

Произнеся эту тираду, кабатчик умолк и вопросительно глядел прямо в лицо старосте. Староста отвечал не вдруг, подумал, пощипал бороду и сказал:

– Навряд разрешат. Главная статья, что у нас гольтепы мало, все мужики основательные, а они-то против кабака и есть.

– А ты основательных-то уговори.

– Да как их уговорить! Положим, что трех-четырех уговорить можно, но бабы их полезут на рогатину и все дело испортят. Бабы сейчас на дыбы… Вон ведь моя баба тоже…

– Чудак-человек, да ведь бабы на сходку не ходят.

– А они дома будут дьяволить. Дома надьяволят, мужиков настрочат, ну и…

– Ах, бабы, бабы! – вздохнул кабатчик и покачал головой. – И всегда-то они помеха в мирских делах и по благоустройству.

– Ничего не поделаешь. Тверезые мужики всегда их слушаются.

– Да я бы на сход пять ведер вина выставил. Когда у вас сход-то?

– Да ведь это так, что можно и в будущее воскресенье назначить. Постукал в субботу с вечерен под окнами палочкой – вот и сход наутро будет, – отвечал староста.

– Шесть ведер поставлю.

– Надо заранее начать поить, заранее… Обалдеют к сходу – ну, и тогда, пожалуй…

– Да пусть только они ко мне в Быково покажутся – запою.

– Но бабы… – опять произнес староста.

– Да что заладил одно: бабы да бабы. Мы и баб удовлетворим. Нельзя ли как ни на есть на какой-нибудь вечеринке им угощение выставить? Уж я ублаготворил бы.

– У нас бабы на посиделки не ходят. Только девки.

– Узнают, что есть угощение, – придут. Да вот я хоть у тебя в избе какой-нибудь юбилей для них устрою?

– Какой юбилей?

– А это по-новомодному. Что вот, мол, так как у меня в Быкове восемь годов кабак существует, то я и угощаю всех. Меня поздравляют, а я потчую. Можно у тебя?

– Поговори-ка с Феклой Ивановной! Да она глаза тебе и мне выцарапает.

– За мою-то ласковость?

– Да ведь ты с кабаком подъезжаешь.

– Какой кабак! Просто трактир для благолепия деревни. А уж какую бы я за зиму избушку на конце деревни для украшения выстроил, так просто бык забодает! С узорами, с вавилонами, чтобы все проезжающие любовались. Кабаки так не строятся. Выстроил бы я на вашей земле на десять лет, а после десяти лет – изба ваша. Сдавайте ее господам под дачу.

– Да я-то все это понимаю, а бабы не поймут. Не поймут и мужиков настрочат. Втолкуй ты моей бабе, к примеру.

– И втолкую. Надо только с хорошим ковровым платком приехать.

Староста улыбнулся и сказал:

– Ну, попробуй.

Кабатчик продолжал:

– И попробую. Только бы она у тебя в избе юбилей мне для баб позволила устроить. А юбилей у меня будет устроен так, что каждая баба по рублевому шерстяному платку вместе с угощением получит.

– Вот это ловко. Вот это, пожалуй, подействует.

– Ну, то-то. Я добр, я денег не жалею, но только чтоб было понятие к жизни. Так ты вот, Семен Михайлыч, потолкуй со своей бабой… А тебе пять красненьких, ежели вся эта музыка с трактиром устроится. Понял?

– Понял. Благодарим покорно. Потолковать с бабой можно.

– Ну, а я дня через три с платком заеду.

– Заезжай. Ты маменьке-то, старушке, что-нибудь…

– Темненькой шерстяной матерьицы ей на сарафан.

– Ну, так. А я с трезвенными мужиками переговорю.

– Ты толкуй так, что я дом хороший выстрою и двести рублей каждый год миру аренды. Десять лет по двести рублей получать будете, и через десять лет у вас две тысячи скопится, и дом останется. Сейчас тогда в этом доме на две тысячи можете школу открыть. А то ведь у вас теперь ребятишкам-то четыре версты в школу бегать. Ты на школу напирай.

– Это хуже. У нас этого боятся. Нет, уж я так, что вот дом под дачу, к примеру, а деньги на мир, что ли. Что, мол, мирское…

– Ну ладно. Делай, как знаешь. А потом, коли выйдет все по-хорошему, – сейчас сход! А на сход я шесть ведер, закуски разные и три пирога…

– Да ведь и у меня, коли ежели ты праздновать будешь… Для баб-то что ты хочешь устроить?

– Мой юбилей.

– Ну да, юбилей. Так ведь узнают коли ежели мужики, что ты баб поишь, – и они придут угощаться.

– Пускай приходят. По малости и про мужиков ведро водки привезу и три ящика пива.

– Ну, вот это дело. Как бы только мне мою бабу уговорить, чтобы пир тебе у меня сделать.

Староста почесал затылок.

– А вот с сегодня начни оболванивать, а я дня через три-четыре с платком приеду. Кого из тверезых мужиков мне теперь обхаживать? – спросил кабатчик.

– Да вот Антипа Яковлева, пожалуй. На краю его изба.

– Знаю, знаю, и даже сейчас к нему зайду. Есть у меня с собой и бутылочка водки в тележке, есть и кофею фунтик для бабы. Ты вот что… Ты не зайдешь ли и сам сейчас к нему со мной?

– Да уж разгулялся, так отчего же, – согласился староста. – Потом Емельяна Сидорова обойди. Этот галдеть на сходках любит, и его слушает мир.

– Какой он такой из себя? – спросил кабатчик.

– Рыжий. Мясник прозывается.

– Мясник? Знаю, знаю. И к нему, стало быть, сегодня. И для него бутылка есть. Вот только что для бабы евонной ничего у меня нет. Ну, да бабе я меду горшочек с молодцом посулю прислать. Так сбирайся, Семен Михайлыч, сейчас со мной. Надевай сапоги-то. Или, может статься, так в опорках пойдешь?

– В праздник? В гости, да в опорках? Что ты! Осудят! Я ведь староста.

Староста встал из-за стола и начал обуваться. Кабатчик тоже встал, расхаживал по горнице, утирал платком потное лицо и говорил:

– Ах, кабы все мужики-то вразумительные, как ты, были, какое бы для деревни чудесное происшествие было! Ведь дом и две тысячи ни за что жертвую.

Через четверть часа кабатчик, распростившись с семьей старосты, выезжал на своей тележке со двора. С ним рядом сидел староста и говорил жене:

– Я с Аверьяном Пантелеичем только до Антипа Яковлева… Дело у нас есть.

IV

Антип Яковлев стоял за воротами, когда тележка с кабатчиком и старостой подъехала к его избе. Это был рослый, плечистый мужик лет шестидесяти, патриархального вида, с седой окладистой бородой на все еще румяном, невзирая на годы, лице. Двое белокурых внучат его, в шапках с большого человека и в кафтанишках с необычайно длинными рукавами, возились тут же с кудластым щенком. Антип Яковлев и в своем домашнем быту был патриархом. Двое его женатых сыновей, каждый с кучей ребят, жили с ним нераздельно в одной избе в полном подчинении. Изба была большая, двухэтажная, с тесовыми воротами и крытым двором. Антип Яковлев был богатый мужик и имел деньгу про запас. Подъезжая к его избе, кабатчик воскликнул:

– Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется, едем к тебе, хотим в избу входить, а ты уж тут как тут и у ворот стоишь! Здравствуй, дедушка Антии Яковлич! Здоров ли сердцем?