Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Мало еще там народу, но почитай, что все за тебя. Трынкины два брата проходили мимо. Ну, эти против тебя и даже хотят вместе с Антипом Яковлевым бумагу куда-то писать, коли ежели мир…

– Да выдерет, выдерет твое дело. Чего боишься! – хлопнул староста кабатчика по плечу.

Мужик улыбнулся и спросил:

– Подносить, что ли, до сходки-то? Я слышал, что подносишь.

– Поднести не расчет, коли бы люди настоящие были, а то люди – свиньи, – раздраженно отвечал кабатчик. – Вон Ванюшке, Буялихину сыну, поднес я сегодня два стаканчика, а он, подлец, на старые-то дрожжи и не выдержал. Эво, в углу валяется! А ведь он голос на миру. На сходку не явится – голос прочь.

– Вытрезвим к тому-то времени, водой отольем. Ведь в нашей власти, когда сходку назначать. А ты вот что… Ты поднеси-ка нам с Алексеем Иванычем по стаканчику.

– Брось, староста. Ну, что за радость, ежели и ты налижешься! Ведь тебе на сходке словесность нужна. Ведь ты начальство.

– С одного-то стакана? Да я, брат, ни в одном глазе…

– Ну как ни в одном глазе! Ведь уж изрядно пил сегодня. Ну что за радость спозаранку? Вот выставлю миру вино, тогда и пей сколько хочешь.

– Полно. Ну, чего ты боишься?

– Как чего? Ни коня, ни воза не видавши, я уж триста Рублев просадил на угощение да на подарки, а Бог весть, выдерет ли еще что.

– Выдерет, выдерет. Наливай нам, – сказал мужик Алексей.

Кабатчик полез в тележку, вытащил бутылку с водкой, посмотрел ее на свет и сказал:

– Фу ты, пропасть! Пока мы в избу ходили, тут уж кто-то полбутылки высадил. Ну народ! Нате, пейте…

Он стал наливать в стаканчик с толстым дном.

Староста и мужик Алексей выпили. Показался еще мужик в заплатанном нагольном полушубке и с рыжей всклоченной бородой.

– А Антип Яковлев у себя на дворе сейчас сходку собрал. Такие речи против тебя говорит, Аверьян Пантелеич, что упаси боже! – проговорил он. – Братья Трынкины тоже ему помогают. Икону вынесли. Антип Яковлев заставляет прикладываться. Человек десять у него там. Заманил и меня, но я убежал.

– Пущай что угодно делают. У нас за Аверьяна Пантелеева двадцать восемь душ печатных. Ведь считали уж, – сказал староста.

– Вон она, двадцать восьмая-то печатная душа где валяется! – кивнул кабатчик в угол под навесом на сына Буялихи. – Да скоро и двадцать седьмая душа свалится.

– Ты про меня, что ли? Оставь.

– То есть господи боже мой! Двести рублей миру хочу заплатить ежегодной аренды, дом после десяти лет отдаю, баб всех перепоил, мужиков поил, еще поить буду, бабам по платку и по чайнику, ребятишкам полпуда пряников, а люди этого не чувствуют! – воскликнул кабатчик.

– Чувствуем, чувствуем, Аверьян Пантелеич, – откликнулся рыжебородый мужик. – Даже очень чувствуем, а только желаем с тебя не двести рублей арендательских получить, а триста.

– Здравствуйте! Да уж тогда мне подвеситься надо!

– Зачем вешаться? В нашем месте кабак – золотое дно будет.

– Мужики толкуют у пожарного сарая, что и пяти ведер мало. Семь хотят, – прибавил Алексей.

– Реку им из вина не сделать ли? Разориться мне, что ли?

– Полно, полно. Нет, уж ты семь-то ведер дай. Не обижай мир, коли мир тебя почитать хочет, – уговаривал кабатчика рыжебородый мужик и, умильно взглянув на него, сказал: – Насыпь-ка стаканчик, чтоб глотку прочистить. Ой-ой-ой, как я за тебя на сходке кричать буду!

Кабатчик опять полез в тележку за бутылкой и стаканом.

На крыльцо вышла старуха Буялиха и голосила пьяным голосом:

– Черти вы, дьяволы! Сами пьете, а нет того, чтобы мне, старухе, хоть бутылочку пивца поднести!

XIV

Время близилось к полудню. На двор Буялихи то и дело забегали мужики, клялись кабатчику в верности, ободряли его в успехе и выпивали по стаканчику водки, так сказать, предварительно, в ожидании после сходки официального мирского пьянства. Староста примазывался почти к каждому в компанию, от чего сильно покачивался на ногах. Кабатчик, боясь ему отказывать, только пожимал плечами и упрашивал:

– Побереги себя, брат, слезно прошу, побереги, а то ведь зарежешь меня.

– Теперь уж ничего, теперь уж дело обозначилось. Сам ты зарежешь всякого.

Пришел писарь из отставных унтер-офицеров в пальто, в сапогах бутылками и с подстриженными усами. Под мышкой держал он вместо портфеля папку.

– Надо начинать, – сказал он. – Иди и открывай сход, – обратился он к старосте, подошел к кабатчику и спросил: – Так пятнадцать рублей и полведра?

– Да, да… По окончании всего происшествия получишь, ежели дело выгорит.

– Выгорит, выгорит, как не выгореть! Супротивников всего шестнадцать душ, да и то Мирон Трынкин из-за совести, что жена его взяла у тебя платок, запряг лошадь и уехал в Крюково к обедне. Ежели он на сход не явится, то ты уж пошли ему четвертушку вина, но только тайком от его брата, чтобы брат не знал.

– Да ладно, ладно… Станет ли дело за этим! Глотнешь стакашек? – предложил ему кабатчик.

– Нет. Ты лучше дай мне так бутылку, чтобы в карман…

– Да ведь я полуведром тебе поклонюсь.

– То особь статья.

Перед открытием схода начали будить спящего под навесом сына Буялихи. Тот не просыпался. Ему начали тереть уши. Он дрался.

– Тащи сюда ведро воды! Ведро воды сюда тащи! – командовал мужикам староста.

Притащили ведро воды из колодца и начали лить Буялихину сыну на голову воду. Кой-как он прочухался. Ему вытерли лицо полотенцем, нахлобучили на голову шапку и в мокрой рубахе и мокром армяке повели на сход, взяв предварительно под руку. Кабатчик шел сзади всех. Выйдя за калитку, он перекрестился и остановился у ворот Буялихи. Сход был наискосок от него через улицу, и он явственно мог слышать и видеть, что происходило на сходе у пожарного сарая.

На сходе были уже все в сборе. Толпа мужиков была поделившись на две партии: одна большая, другая маленькая. Маленькая партия состояла большею частью из мужиков-чистяков и группировалась около Антипа Яковлева.

– Достаточно ли зеньки-то даровым вином налил? Ах, ты! А еще староста! – встретил старосту Антип Яковлев и презрительно посмотрел на него.

– Не твое дело! Чего задираешь! Ты подносил, что ли? – огрызнулся староста. – Ты не подносил, так и корить других нечего! Ты лучше покори себя, как ты у сирот Ермиловых за пять рублей на луг арендатель, когда этому лугу цена тридцать целковых. Думаешь, бороду-то седую до пупа отрастил, так на святого похож! Знаем мы тебя тоже!

Староста бросил окурок папиросы, который курил, вошел в толпу мужиков и приосанился, стараясь не качаться на ногах. Писарь поместился с ним рядом. Староста снял шапку, перекрестился.

– Открываю сход… – произнес он.

Писарь полез в папку, вынул бумагу и принялся читать предложение кабатчика Аверьяна Пантелеича миру об открытии трактира и постоялого двора в Колдовине.

– Не надо! Не надо читать! Знаем! – кричали мужики.

– Нельзя, господа, не читавши… Должен же я для порядка…

Писарь продолжал читать. Мужики не слушали и разговаривали. Наконец чтение кончилось, и заговорил староста:

– Так и так, православные. Бумагу мы слышали. Означенный крестьянин Ярославской губернии, Любимовского уезда Аверьян Пантелеич кланяется миру и просит…

– Просит деревню продать? А ты уж продал! Ты Бога прежде побойся! – послышалось из партии Антипа Яковлева.

– Я Бога боюсь чудесно, – отвечал староста и продолжал: – И означенный крестьянин просит двести сажен земли на выстройку дома, чтобы открыть заведение… И чтоб на десять лет. А по окончании дом наш и можем школу открыть… И пять ведер вина от него на поклон и двести Рублев денег кажинный год.

– Мало пять ведер… Семь желаем!.. – раздались голоса из большой партии мужиков. – Семь, а то не согласны! Пусть семь выставляет! Семь ведер и триста рублей арендательских! Триста, а не двести!

– Ничего не надо! Не надо нам кабака! – загалдел Антип Яковлев. – Православные! Не забывайте Бога! Не продавайте деревню! Э-эх, ведь есть же у людей совесть! Не согласны! Ни за что не согласны!

– Чего ты, Антип Яковлич, орешь-то? Ведь тут как мир, а не ты… Я мир спрашиваю… – оборвал его староста.

– Триста и пять ведер вина! Тогда согласны и будем молиться… Пять ведер достаточно… – кричал из большой партии рыжебородый Емельян Сидоров по прозванью Мясник. – А лучше мы так постановим и порешим, чтоб Аверьян Пантелеев нам каждый год об эту пору два ведра вина выставлял. Вот ежели он на это согласен, то и пусть доброму делу быть.

– Двести рублей, ребята, довольно! Чего тут? Ведь дом будет потом наш! – слышалось возражение. – Двести рублей, а вина семь ведер.

– Куда тебе семь ведер, лешему! И с пяти облопаемся. Лучше же триста рублев на общество.

– Православные! Побойтесь Бога! Неужто же продавать деревню! – снова гремел возглас Антипа Яковлева. – И так ведь у нас пьяниц-то достаточно… Вон двое еле на ногах стоят… – кивал он на сына Буялихи и на старосту.

– А ты мне подносил? Нешто подносил? – подскочил к нему староста. – Какую такую ты имеешь собственную праву начальство корить! Я тут начальство, я тут набольший, а ты…

– Не про тебя речь… Чего ты лезешь-то? Я про других говорю… – увильнул Антип Яковлев и продолжал: – Не продавайте, православные, деревни, наплюйте вы на дьявола-искусителя, а ежели кто от него вперед за это дело брюхом и подарком вынес, то нечего его жалеть. Мало нешто вы ему каждый год денег-то в Быково перетаскаете – вот пусть это и будет из барышей.

– Триста рублей и семь ведер! – ревел чей-то хриплый голос.

– Пять ведер достаточно… – возражал тенористый голос.

– Пять ведер… Семь ведер… – повторяли на все лады ребятишки, как зрители, влезшие еще далеко до начала схода на две облетевшие от листа березы, помещавшиеся около пожарного сарая.

Кто-то из мужиков погрозил им кулаком, кто-то пустил в них камнем.

– В таком разе, господа почтенные мужички, надо будет у самого Аверьяна Пантелеева спросить, что он на это скажет – согласен или не согласен, – проговорил староста и стал манить кабатчика, стоявшего через улицу у ворот дома Буялихи.

Кабатчик перешел улицу и подошел к сходу.

XV

Прежде чем заговорить, кабатчик Аверьян Пантелеев снял шапку и начал креститься, потом поклонился миру вперед, направо и налево, и начал:

– Православные христиане! Мужички Божии! Я радею деревне, хочу выстроить здание на пользу общества, чтобы при нем благообразие в виде украшения… К примеру, постоялый двор на манер гостиницы и лавочку… чтобы, значит, все под рукой… а вы тесните торговца во всем его составе… Я ли не делал учтивости колдовинским мужикам? Каждый, который, к примеру, приходил в Быково, угощался с полным русским гостеприимством и уходил сыт и пьян. Женское сословие тоже получило свою учтивость от меня. А вы тесните. Я слышу крики: триста рублей… Я слышу словесность, чтоб семь ведер вместо пяти. Но, ей-ей, даже вот хоть сейчас побожиться, двести рублей очень достаточно, коли ежели целое оное здание через десять лет в вашу пользу… А что до семи ведер, то и дал бы, православные, семь, не постоял бы из-за двух ведер, но по моей головной меланхолии, только пять ведер и захватил. Желаете оные получить полностию, прикажите выслать депутатов на двор к Буялихе.

– Ты деньгами за два ведра в придачу к пяти додай! Мы деньгами возьмем… – послышались голоса из группы мужиков, стоявших около старосты.

Кабатчик развел руками.

– Не желаете помирволить торговцу – извольте… Красненькую накину. Где наше не пропадало! Ой-ой-ой, господа, как нынче трудно для коммерции! – вздохнул он и полез в карман за деньгами.

– Ничего нам не надо! Ничего! Мы не пустим кабака в деревню! Кабак впустить – надо себя загубить! – кричали из группы, теснившейся около Антипа Яковлева.

– Милые мои собратья, господа мужички почтенные, славянские вы души! Да нешто это кабак? Трактир во всем своем благолепии, чтобы скромно и тихо по рюмочке и чайку напиться. А то: кабак! Мысленность моя, чтобы по всей цивилизации завести… Пожалуйте десять рублей…

Кабатчик помахивал красненькой бумажкой, но ее никто не брал. Из группы мужиков около старосты кричали:

– Триста! Триста арендательских! Не дозволим.

– Обижаете, православные… Ведь в десять годов это тысяча лишнего. За что же, спрашивается, я вам всякую учтивость делал, коли вы хотите меня зарезать! – вопил кабатчик.

– Староста! Отбирай голоса и считай, кто за кабак и кто против! – говорил Антип Яковлев. – Мы против, все против… Братцы, становитесь ко мне, кто против кабака.

– За триста пожалуй… а за двести я не согласен… – проговорил какой-то мужик в группе старосты и перешел на сторону Антипа Яковлева.

Кабатчик испугался.

– Извольте… Пятерочку к красненькой на угощение прибавлю!

Кабатчик опять полез за деньгами.

– Да что нам в пятерке! Ты говори прямо: даешь арендательских триста или не даешь? – раздавались голоса за старостой. – Ведь и нам тоже стоило бы вязаться! Триста, а нет, так и я супротив питейного. В самом деле, уж коли ежели Бога забываем…

Второй мужик отделился от группы старосты и двинулся к группе Антипа Яковлева.

– Я и на вашу часовню пятьдесят рублев жертвую! Получайте! – вскричал кабатчик.

– В год?

– Зачем же в год? Пусть это будет единовременное происшествие от щедрот наших.

– Староста! Дели народ на согласных и не согласных… – требовал Антип Яковлев.

Староста утерся рукавом и сказал, обращаясь к своей группе:

– Православные! Что ж давить-то человека? Ведь такой же христианин. На часовню он полсотни жертвует, так помирволим и мы ему. Ну, грех пополам… Возьмем с него арендательских двести пятьдесят в год, а на часовню особо.

– Пусть на часовню пятьдесят рублей в год дает, тогда согласны.

– Православные, помилосердуйте!

Кабатчик воздел руки кверху и сделал умоляющую позу.

– Кто за двести, кто за двести пятьдесят? Выходи! – кричал староста.

– Да мы ни за двести, ни за триста не желаем кабака… – стоял на своем Антип Яковлев. – Чего ты? Считай голоса, считай народ.

Группа Антипа Яковлева увеличилась еще двумя мужиками. Староста медлил ставить вопрос и считать голоса.

– Аверьян Пантелеич! Согласен ты на двести пятьдесят или не согласен? – задал он вопрос кабатчику.

Кабатчик испуганно махнул рукой.

– Будь что будет. Пейте мою кровь… – сказал он. – Пусть двести пятьдесят.

Пот с него лил градом.

– И на часовню пятьдесят? – послышалось из группы Антипа Яковлева.

– Пятьдесят, пятьдесят, но только в нынешнем году. Что сказал, от того не отопрусь, – отвечал кабатчик. – А пятнадцать рублев в прибавку на угощение вот извольте получить.

Три мужика вышли из группы Антипа Яковлева и перешли к группе старосты.

– Антроп! Егор! Что ж вы это делаете! Бога вы не боитесь! – укоризненно крикнул им Антип Яковлев.

– Чудак-человек! Да ведь он пятьдесят рублев на часовню жертвует, – отвечали мужики.

– Братцы! Не поддавайтесь ему. Сам я вместо евонных денег пятьдесят рублев на часовню пожертвую! Его деньги грешные, Богу не угодные. Берите мои, но не поддавайтесь только.

Один мужик опять перебежал к Антипу Яковлеву.

– Сто на часовню жертвую! – возгласил кабатчик. – Сто… Двести пятьдесят арендательских, пять ведер и пятнадцать рублев на похмелье.

– Вот так Аверьян Пантелеич! Вот так благодетель! Вот за часовню спасибо! За это тебе от Бога воздастся.

Три мужика ушли из группы Антипа Яковлева. Одного он было схватил за рукав, но тот вырвался.

Кабатчик, заметив перевес на стороне старосты, закричал:

– Староста! Да что же ты душу-то у меня вымучиваешь! Ставь вопрос, считай голоса, да и пусть скорей рукоприкладствуют.

– Согласны, православные, двести пятьдесят арендательских и на часовню? – спросил староста.

– Кто согласен? Вы согласны, да мы не согласны! Нам хоть тысячу арендательских давай – мы на кабак ни за что не согласны! – размахивал руками Антип Яковлев. – Иван Максимов! Не греши! Иди к нам! Федор Антонов! Сюда!

Но мужики уж больше не переходили на сторону Антипа Яковлева. Мало того, пока он звал Федора Антонова, сзади его отделился еще один мужик и слился с группой старосты. Староста считал голоса. Писарь проверял его счет. Кабатчик тяжело отдувался и, следя за счетом, отирал потное лицо красным платком.

– Продали деревню, продали! – крутил головой Антип Яковлев, уже предвидя малочисленность своей партии. – Ну, да мы жалобу… Земскому начальнику жалобу… Даже выше… Я и к исправнику поеду, потому тут беззаконие.

– Тридцать один голос за заведение и тринадцать супротив заведения! – объявил староста. – Ну, Аверьян Пантелеев, поздравляю!

Аверьян Пантелеев, красный от волнения, лез в свой бумажник, чтобы скорее рассчитаться в пожертвовании на часовню, и говорил старосте:

– Посылай скорей депутатов к Буялихе на двор за бочонком-то с водкой, посылай! Пусть пьют да поздравляют друг дружку. Ей-ей, ведь кругом облапошили меня. Никак нельзя таких денег давать, а только уж хотелось мне очень Антипу Яковлеву нос утереть, так вот я из-за чего.

Из калитки дома Буялихи показались два мужика. Они несли бочонок водки.

В усадьбе

I

Весна. Раннее утро. Час восьмой в начале. Праздник. Собаки, спущенные на ночь во дворе усадьбы по блоку, привязаны уже к будкам. Дворник метет двор. Серебрятся на солнце поднятые парниковые рамы, и в парниках копается огородник. На широкую галерею с цветными стеклами, пристроенную к дому, вышел владелец усадьбы, или «барин», как принято называть в деревне, и сел к столу пить чай. Пыхтел самовар, распространяя струи пара, в отворенную дверь галереи врывался свежий воздух из сада, слышалось щебетание птичек, пахло начинающей распускаться черемухой. Барин был в халате, покуривал папиросу и любовался красивым видом сада и двора, расположенных под горой и спускающихся к реке. На дворе показался человек, одетый в «спиньжак», в высокие сапоги и картуз городского покроя. Пошептавшись с дворником, он прошел в сад, кивнул огороднику и что-то сказал ему. Тот указал на галерею. Через минуту человек в «спиньжаке» стоял у открытой двери на галерею и кашлял в руку. Барин посмотрел на него и спросил:

– Что надо?

– К вашей милости, Иван Николаевич. Мы крестьяне тутошние… Соседи ваши… – отвечал «спиньжак». – Наслышаны об вас, что господин вы очень хороший.

– По какому же делу пришел-то?

– Первым делом, с новосельем вашу милость.

– Спасибо.

– Оченно приятно вот, что в наших местах такой хороший барин жить будет. Место, сударь, у нас тут хорошее, река рыбная, в лесу грибов много, воздух чудесный, ну и от Петербурга недалече. Теперича, зимой или летом три часа езды и в городе. Дичи тут у нас гибель. Охотников страсть что наезжает.

– Знаю. Ты зачем ко мне пришел-то?

– Дров вашей милости не потребуется ли, так могу предоставить.

– Какие дрова?

– Сборные. Есть и ольха, и береза, и сосна. Дрова хорошие.

– Почем?

– Да по три с полтинкой сажен вашей милости поставил бы.

– Ну, а я купил по два с полтиной березовые.

– Да ведь дрова дровам рознь. У кого купили?

– У людей.

– Должно быть, уж кто-нибудь из ослабших, коли за такую цену…

– Цена по здешнему месту настоящая. Впрочем, мне этих дров мало.

– Так вот-с… – оживился мужик.

– Куплю за полтора рубля, ежели дрова хорошие.

– Что вы! И цен таких нет.

– Мне обещали поставить.

– Должно быть, уж шишгаль какая-нибудь прогорелая обещалась, а мы, слава тебе господи, нам не на хлеб. Кокор вашей милости не требуется ли? Мы слышали так, что вы будете парники и теплицы новые строить.

– Буду. Кокоры требуются. Почем?

– По три четвертака взял бы с вашей милости. Недавно барку сломал.

– А я покупаю по сорока пяти копеек кокоры.

– Да ведь кокора кокоре рознь.

– Хорошие кокоры покупал. Хочешь поставить за эту цену, так возьму.

– Что вы! Помилуйте… Нам не из-за нужды. Спросите про Никиту Спиридонова – все скажут, что мы обстоятельные.

– Если ты Никита Спиридонов, то лавочник Гу басов у тебя же покупал даже по сорок копеек кокоры. Он мне сказывал.

– То лавочник. У лавочника с нами расчеты. А вы – барин.

– Какая же разница-то?

– С кого же и взять деньги, как не с барина? Мы барина-то целую зиму ждали.

– Ну, брат, иди, иди. С тобой я разговаривать не желаю.

– Зачем такая шаршавость? Мы по-соседски пришли. Вашей милости вспахать чего не требуется ли? Я бы взялся и работника с лошадью прислал.

– У меня свои лошади и свои работники, но, может быть, принанять придется. Почем?

– По четыре с полтиной в день поставил бы.

– А у меня люди за два с полтиной набиваются.

– Чухны, надо полагать, народ прогорелый, а нашему брату не из-за горя. У меня у самого теперь горячее время, самому лошади требуются, а я думал так, что ежели поставить вашей милости, то повыгоднее.

– Ты, кажется, дурака тут пришел искать! – строго заметил ему барин.

– Зачем дурака? Мы очень чудесно понимаем, что барин не может быть дурак, что барин ученый, – отвечал мужик. – И наконец, чухонская ли лошадь или моя лошадь? У чухон лошади на манер летучей мыши.

– Вовсе даже не чухны мне предлагали свои услуги.

– А не чухны, так тоже уж такие, у которых животы подвело. А мы, слава тебе господи! Мы ищем повыгоднее. Овса вам не требуется ли?

– Почем?

– У нас овес – первый сорт. По пяти с полтиной поставил бы.

– А я купил по четыре шесть гривен.

– Ну, за эту цену нам не стоит продавать. Свои лошади съедят. Надо ведь нажить что-нибудь. Картофелю семянного не требуется ли?

– Рублей по пяти за мешок, поди, хочешь продать?

– Зачем по пяти! По рубль восемь гривен мешок.

– А я купил по восьми гривен мешок.

– Картофель чудесный, мелкий, для садки выгодный.

– И я купил чудесный и выгодный.

– Кто-нибудь, верно, от нужды продавал. А я, Господи благослови, нужды не имею. Вам мережек для рыбной ловли не нужно ли?

– По двадцати пяти рублей мережка?

– Зачем такие цены брать! Уступим дешевле.

– Тебе мережек не надо ли? Вот я сам продал бы.

– Зачем же нам покупать мережи, коли мы сами продать хотим? Барочных досок по крайности не надо ли?

– По полтине сажень? – улыбнулся барин.

– Понятно уж, нажить хотим. С кого же и нажить, как не с барина?

– Ну, так наживайся с другого, а меня оставь.

– Я думал, по соседству.

– Ты думал по соседству ограбить, думал, что я вновь поселился в ваших местах, настоящих цен не знаю, и пришел, чтобы бок мне нагреть.

– Знамо дело, уж каждый старается, чтобы было из-за чего хлопотать. Само собой, думал нажить, а теперь вижу, что вы тонкий человек, ох какой тонкий! Ну, так будемте знакомы так, по соседству. А может быть, что-нибудь и понадобится от меня?

– Что бы ни понадобилось, двадцать верст крюку сделаю, а куплю не у тебя.

– За что же такая немилость, барин? Лучше соседу поспособствовать.

Барин молчал.

– Ну, прощенья просим. Вижу я, что с вами пива не сварить… – проговорил мужик после переминанья с ноги на ногу, передвинул картуз со лба на затылок, что означало поклон, и стал отходить от галереи.

II

Барин и барыня сидели на террасе своей дачи-усадьбы и пили утренний чай. С ближайших к террасе клумб тянуло запахом резеды, левкоя, душистого горошка. Погода стояла прекрасная. Барин макал в стакан сдобные булки, ел их с большим аппетитом и придумывал вместе с барыней, что бы заказать к обеду.

– Цыплят надо есть… Куда нам столько цыплят? Наседки вывели множество… Сначала будем съедать петушков… – говорил он. – Ты закажи кухарке жареных цыплят. Да уж коренья поспели. Отличная свекла. Салат можно из свеклы, а то все огурцы да огурцы… Вообще надо утилизировать огород и птичник. Мясо будем и в городе есть. Потом можно смородинный кисель… Смородины у нас ужасти сколько. Вместо супа ботвинья. Надо шпинат изводить, а то израстется.

– Да ведь рыбы хорошей нет к ботвинье, – возразила барыня. – Мужики на деревне только и ловят, что мелких окуней да щук.

– С окунями и со щукой также хорошо… Зелень своя, квас свой, рыбы на двугривенный купить – и все сыты… Затем можно соус из грибов – вот и все. Вчера дети ходили с гувернанткой в лес и множество грибов набрали. Таким порядком мы и будем окупать содержание усадьбы. Это первый доход.

– А послушал бы ты, что кухарка говорит про этот доход!

– Что такое?

– Скучает очень, не закупая провизии. Наживы нет.

– Да где же здесь закупать? Здесь ведь не город, рынков нет.

– Вот об этом-то она и скучает, что рынков нет, что всю провизию мы сами из города привозим. «Если, – говорит, – в половине августа не переедут в город, то я уйду, потому без наживы мне жить невозможно».

– Конечно же, в половине августа не переедем. В сентябре мне нужно кое-что при себе осеннее посадить. Я выписываю ягодные кусты хороших пород. Деревцов надо подсадить. Надо приказать распахать под огород лишние гряды.

– Ну вот, стало быть, после половины августа она будет просить расчета. Мне это ключница Афимья передала.

– Ужасная сплетница! Она и мне сегодня поутру плела-плела про прислугу, так что я уже запретил ей говорить. Хочет непременно сжить и кучера, и огородника, и птичницу Василису, а на место их поставить каких-то своих излюбленных людей. Непременно у ней просилась к нам какая-нибудь кухарка от соседних помещиков – вот она и прочит ее на место нашей кухарки.

– Где же она может видеться с помещицкими кухарками! У нас ближе трех верст и соседства-то нет. Нет, ведь это в самом деле: кухарки не любят жить в деревенских усадьбах, – сказала барыня. – Во-первых, здесь закупки провизии нет, стало быть, нет и наживы, а во-вторых, они скучают без своих гостей.

– Да, вот, что солдатам-то ихним сюда приезжать далеко!

Перед террасой стоял кучер с опухшими глазами и красным лицом, переминался с ноги на ногу и снял шапку.

– Тебе что? – спросил его барин.

– Воля ваша, сударь, а нам, кажется, без козла не обойтись, – начал кучер.

– Без какого козла? – удивленно выпучил глаза барин.

– Известно, какие козлы бывают. На конюшнях их во многих хороших домах держат.

– Зачем это?

– Домовой-с… От домового… Верите ли, сегодня всю ночь меня в конюшне мучил. Я в конюшне сплю. Просто он выживает нас. Вот теперича август месяц на носу, знает он, что в августе нам надо выезжать в город, – вот он и выживает.

– Что за чепуха!

– Истинный Христос, выживает. Или уж, может быть, здесь место такое, что ли. Он и при переезде сюда нам встречу устроил и разыгрался, а потом позатих маленько, а теперь вот опять.

– Вздор, вздор ты городишь!

– Позвольте, какой же вздор… Извольте посмотреть – это что?

Кучер откинул прядь волос с виска и показал синяк.

– Где это тебя угораздило? – спросил барин.

– Зачем меня угораздить… Это все он-с… Он шалит. Выживает – вот и шалит. Три раза меня с койки сбрасывал. Койку я себе в конюшне устроил – и вот какое утешение.

– Глупости! Просто ты вчера ходил на деревню к Амосу Ермолаеву, выпил на постоялом – и наткнулся на чей-нибудь кулак. Я ведь тебя знаю, ты пьяный вздорный.

– Позвольте-с… Ведь это обида… За что же такие слова?.. Я ваших лошадей руководствую как себя самого, лошади у меня сыты, довольны, а вы супротив меня всякую пронзительность и все эдакое…

Кучер и посейчас был пьян. Он даже слегка покачивался на ногах. Барин подозрительно посмотрел на него и сказал:

– Пойдем в конюшню. Покажи мне лошадей. Ты что-то большую дружбу завел с Амосом Ермолаевым. Ведь Амос Ермолаев даром к себе не принимает, без денег или без овса водки не дает.

– Владычица! Да неужто я лошадей буду овсом обижать! Я животину люблю больше себя. Сам недопью, недоем… Да и не возьмет Амос Ермолаев овса, не такой он человек.

– Отца с матерью – и того возьмет, если кто на вино их сменять вздумает, – проговорил барин, идя за кучером в конюшню.

– И лошадей он мучил. Ужасти как мучил. Всю ночь мучил. Начал я поутру корму задавать, гляжу – в мыле все… – рассказывал кучер.

– Кто мучил-то?

– Да все он же, домовой-с… Ведь он разыграется, так удержу нет.

– О господи! Когда я нападу на трезвых людей! – вздохнул барин.

Кучер отворил конюшню и указал на порожнее стойло с койкой.

– Вот с энтого места он меня шарахнул, да вон об энтот угол, – указал он. – Воля ваша, а козла надо. Как козла мы заведем, так сейчас он и уймется. Он козла любит, он сейчас утихнет.

Барин пропускал слова кучера мимо ушей и смотрел на лошадей.

– Девятый час утра теперь, а ты не успел их еще даже и вычистить, – сказал он. – Разве так исправные кучера делают? А все оттого, что к Амосу Ермолаеву на деревню часто бегаешь.

– Позвольте, сударь, да уж при домовом чисть не чисть, а они все равно гладкие не будут. Ты их вычистишь, а он опять взъерошит. И тела им при домовом не наесть. Хоть ты как хошь корми, а кучеру он все равно неприятность сделает. Брюхо от сена наедят, а чтобы от овса польза вышла – при домовом ни в жизнь. Козла завести – будет польза. Он козла любит и смилостивится. Нам без козла как есть нельзя, совсем невозможно. Я вот еще ночку перегожу, да ежели опять, то, воля ваша, а уж невтерпеж. Беспременно козла надо.

– Черт знает что ты городишь! – воскликнул барин.

– Позвольте, сударь… Да вам, по вашему господскому положению, где же это все знать! Вы этого знать не могите. А на козла-то уж денег не жалейте. Сено у нас не покупное, а козел – вообще для конюшни животина нужная. Где хорошая лошадиная охота, там завсегда козел. Амос Ермолаев даже, вон, предлагал козла.

– Кабатчик? А! Ну, теперь я понимаю!

– Позвольте-с… Вы полагаете, я из корысти? Вот святая икона! Вот пусть сам Егорий Победоносец… Мне что?.. А через козла и лошади будут исправны, да и кучер не обижен. Ну, что хорошего, ежели он мне каждый день то глаз подобьет, то ребро поломает! Ведь может и нутренность перетряхнуть… Тоже, как с койки скинет. Долго ли до греха! Сами учтите, какой интерес будет!.. Мне выезжать, а я и на козлах сидеть не могу.

– Глупости и глупости.

– Да как же глупости-то? Позвольте… За что же зря увечить человека, коли через козла можно воздержаться? Помилуйте… Человека увечить и лошадей портить. Ведь он разыграется, да не залюбит, так начнет овес у лошадей отсыпать – ну, и подберут они сейчас тело. Засыпай – все равно он овес уворует.

– Он уж и так уворовывает. И не с козлом надо на него выходить, а просто взять и прогнать его, – сказал барин.

– То есть это в каких же смыслах прогнать? – спросил кучер.

– Будто не понимаешь! Какой маленький! Прогнать за пьянство и взять нового кучера.

– Нового возьмете, при домовом все равно пьянствовать будет. Я из-за чего выпил сегодня? Из-за страху, из-за домового. Не каждому тоже приятно, чтобы с коек сбрасывали по ночам да синяки под глазами подставляли. Ночь-то подходит, так боишься… А дать Амосу Ермолаеву шесть рублев за козла – и ничего не будет.

– Ты говори толком. Амосу Ермолаеву пропитого кем-нибудь козла сбыть надо, что ли? – подсмеивался барин.

– Зачем Амосу Ермолаеву козла сбывать так уж оченно. У него свои лошади есть, а когда я ему рассказал о домовом, то он и продает из усердия. «Скажи, – говорит, – вот барину, что у меня есть козел». Да и чего тут скупиться-то вашей милости? Просто не расчет. Шесть рублев на козла пожалеете – в лошадях тысяча препона выйдет. Да и козленок-то какой веселый! Прикажете ему сказать?