Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– А вот я сейчас сам вниз сойду.

Кабатчик, бывший в одной жилетке, стал надевать на себя пиджак, чтобы идти вниз в трактир, как вдруг на лестнице раздались чьи-то шаги, и в прихожую комнату квартиры вошли колдовинский староста и Емельян Сидоров Мясник.

IX

– Не ждал, поди, гостей-то сегодня? Ну, а мы вот как скоро!.. – говорил кабатчику Емельян Сидоров, отирая грязные сапоги о половик в передней. – Бабы наши сегодня утречком говорят: «Молотить»… А я им: «Какая тут молотьба, коли Аверьяну Пантелеичу угодить надо. К нему поедем». Запряг лошадь, захватил вот старосту и к тебе… И лошадь-то, признаться, сегодня нужно было, чтобы под яровое на весну полоски две вспахать, а я уж говорю: «Плевать… После вспашем. Успеется еще». Баба ругаться – ну, да я ее утрамбовал. «Как я, – говорю, – дура ты беспонятливая, ведро водки на себя от Аверьяна Пантелеича потащу пять верст?» Ведь пять верст от нас к вам.

– Люди говорят, четыре только… – сухо отвечал кабатчик.

– Ну, четыре. И четыре версты надсадишься на себе тащить. Да ведь вот и старосте ты тоже ведро обещал.

Кабатчика покоробило.

– По полуведру я обещал, кажется, а не по ведру, – проговорил он.

– Ну вот! Толкуй еще! На ведре сторговались.

– Ну да, на ведре, а только двоим.

– Нет, каждому по ведру, – подтвердил староста. – Чего ты жилишь-то? Тонешь, так топор сулишь, а вытащат тебя, так и топорища жаль.

– Да ведь ты меня еще не вытащил. Я еще и бумаги-то миру не подавал, а там что мир скажет.

– Все оборудовано, – махнул рукой Емельян Сидоров, входя из прихожей в комнату, и начал креститься на образа. – Ну, теперь здравствуй! Где хозяюшка-то? Надо и хозяюшке поклониться.

– А она там около печки, по своему кухонному интересу. Придет, так поздоровкаешься. Что же ты оборудовал?

– Да все. Я и Буялиху насчет бабьей вечеринки подговорил, и все эдакое… Согласна в лучшем виде. «Только, – говорит, – пускай он побольше угощения присылает и побольше посуды». Да смеет ли она артачиться, коли я прикажу! Послезавтра у ней вечеринку валяй. Чем скорее, тем лучше.

– Ладно. А только уж и деревня же у вас алчная! Веришь ли, смучили меня сегодня ваши мужики. С самого утра, с самых то есть позаранок прут в трактир на даровое угощение. Один какой-то подлец даже тарелки в трактире бьет.

– Ничего не поделаешь. Хочешь нажиться, так надо и от себя тщетиться.

– Да наживешься ли еще? Ведь это еще все буки.

– Вовсе не буки. С того и прут сюда пить, что порешили тебе место под кабак отдать и приговор подписать. Староста сейчас же после твоего отъезда пошел по деревне и стал говорить мужикам насчет кабака.

– Да, да… Обегал всех, кого можно. Несогласных будет мало на сходке. Все согласны, и наше, наверное, возьмет, – подтвердил староста.

– Да что ты! – улыбнулся кабатчик.

– Верно, верно. Наголодались. В самом деле, за вином четыре версты бегать – шутка ли! Все согласны. Одно только говорят, что пять ведер на мир мало. Требуют семь, и пусть, говорят, он пять ящиков пива нам на загладку выставит.

– Ах, Семен Михайлыч, как ты это все поднимать любишь! – крякнул кабатчик. – Ведь уж условились, что на мир пять ведер и ничего больше. А теперь уж семь ведер водки и пять ящиков пива.

– Да при чем же я-то тут? Мужики требуют семь.

– Ну, так вот свое ведро и отдай, которое ты у меня себе выговорил. Ты ведро отдашь, староста свое отдаст – вот семь и выйдет. Я ведь и раньше так хотел. Вот вы и отдайте.

– Вишь ты какой! Зачем же это я свое-то ведро отдам? – сказал староста.

– И я не отдам, – подхватил Емельян Сидоров. – С какой ты это стати пяченого-то купца из себя строишь? Сначала обещал, а потом пятишься.

– Да вовсе я не пяченый купец. Ведь вы берете по ведру, чтобы мир поить, ну, и отдайте миру.

– Мы берем, чтобы до сходки мир поить, чтобы так дело поставить, чтоб уж на сходку некоторые в тумане пришли. В тумане мужик ласковее, – сказал староста и тут же прибавил: – Ну, да с мужиками дело решенное, ежели семь ведер и пиво, а вот баб надо хорошенько на вечеринке ублаготворить. Вчера только услыхали о кабаке, так и загалдели на всю деревню. «Что же это только будет! Никогда у нас кабака не было! Мужики у нас теперь все сопьются, малые ребята без куска хлеба останутся». Разговор идет обширный. Ивана Епифанова жена привела сегодня своего мужа к часовне и заставила положить перед иконой три земные поклона, что он на миру против кабака кричать будет.

– Эка дура! Вот дура-то! – покачал головой кабатчик.

– Да и других баб подговаривает. Ты вот что, Аверьян Пантелеич, ты попробуй ее самоваром ублажить, подари ей самоварчик, так, может, она и сдастся.

Кабатчик поднял руки кверху и воскликнул:

– Господа, да ведь с одного вола семь шкур не дерут, а вы хотите содрать двадцать!

– Не надо ей самовара. Ну, будет она одна не согласна – плевать, – сказал Емельян Сидоров.

– Да ведь муж ее, Иван Епифанов, будет не согласен на сходке, – возразил староста.

– Да ведь уж несогласные на сходке все равно будут, без этого нельзя. А то ежели всем самовары дарить, то и в самом деле очень много. Вот Буялихе сапоги для дочери или четыре рубля – это точно. Я так и сказал ей. Да подари ей кофейник.

– Сапоги и кофейник! Ох! – вздохнул кабатчик.

– Да уж этой надо. Этой-то я так и сказал.

– Сапог довольно! Чего ее ублажать! – спорил староста.

– Мало, Семен Михайлыч, мало. Женщина у себя в доме пирушку делает.

– Да ведь угощение-то будет не ее.

– Все равно.

– Никаких я кофейников, никаких я самоваров… – начал было кабатчик.

– А моей-то жене кофейник обещался? Без этого нельзя, – перебил его Емельян Сидоров. – Да вот еще что… Где те колеса-то, что мне отдать ладил?

– После колеса! Успеешь! Чего тебе? Не пропадут колеса, – сказал староста. – Сначала Аверьян Пантелеич пусть потчует нас. Мы в гости к нему приехали. В трактир к себе поведешь или здесь угощать будешь?

Соображая все те громадные расходы, которые придется ему понести на подкуп мира, кабатчик растерянно чесал затылок.

– Да уж садитесь здесь. Сюда я велю подать закуску и выпивку, – сказал он. – А то там с одного ваши мужики на меня налетать будут. Полон трактир вашими мужиками, и только и ждут того, чтобы я вышел и чтобы с меня угощение стянуть.

– Без угощения, брат, ау! Без угощения ничего не поделаешь! – подмигнул староста, опускаясь на стул около стола.

– Да ведь уж я поил их, господа. Никому не отказал. Всем была отпущена водка, и пиво было дадено.

– А ты пои до туману. Не жалей. Все это тебе потом в пользу… Жалеть тут нечего, – наставлял Емельян Сидоров.

Кабатчик пошел в кухню к жене распорядиться насчет угощения для гостей и спросил:

– Колбаски вам на закуску-то к водке подать?

– Вали и колбаски, вали и ветчинки. Рыбки, ежели есть. Уж приехали от деревни набольшие головы к тебе, так ты угощения не жалей, – отвечал Емельян Сидоров.

– Ты яишенку с ветчинкой нам сооруди – вот что, – прибавил староста.

– Ладно.

Кабатчик сделал движение.

– Постой, постой… – остановил его Емельян Сидоров. – Килечкой еще попотчуй, да селяночку нельзя ли?

– Да уж останетесь довольны. Господи! – раздраженно проговорил кабатчик и удалился.

X

Староста и Емельян Сидоров прображничали у кабатчика далеко за полдень. Кабатчик еле мог их выжить от себя. Оба гостя были совсем пьяны. Уезжая домой, староста долго искал глазами, что бы ему выпросить у кабатчика, и наконец выпросил баранью шапку, висевшую в прихожей на гвозде. С лестницы гости еле сошли. Садясь в телегу, они долго лобызались с кабатчиком и клялись ему в верности. В телегу им положили по ведерному бочонку водки, а для Емельяна Сидорова, кроме того, и передний скат колес. Староста, видя, что Емельян Сидоров уезжает с новыми колесами, позавидовал ему и стал просить у кабатчика себе дугу, стоявшую тут же под навесом, где они садились в телегу. Кабатчик дал дугу. Выезжая уже со двора. Емельян Сидоров вдруг остановился в воротах.

– Ах да… Жена наказывала, чтобы я чайничек трактирный, расписной, у тебя попросил ей для заварки чая. Их у тебя в трактире, поди, много напасено, а наш-то дома трещину дал, так как бы не развалился.

Кабатчик пожал плечами, но велел дать и чайник. Опять прощания и изъяснения в любви и верности, и наконец гости уехали.

– Ну, народ нынче! – вздыхал кабатчик, покачивая головою после отъезда гостей. – Да это цыганские какие-то, а не русские мужики! И того им дай, и это подари, и того поднеси… Тьфу, пропасть! Да они меня как липку обдерут до тех пор, пока мир составит приговор о дозволении открыть в деревне заведение. Надо кончать с этим делом, скорее кончать, – решил он.

Только что староста и Емельян Сидоров уехали, явилась вдова старуха Буялиха, та самая баба, у которой предназначалось сделать вечеринку для угощения колдовинских баб. Это была высокая, тощая женщина лет под шестьдесят, в ситцевой ватной кацавейке и сильно потертом головном платке. Отрекомендовавшись кабатчику, она сказала:

– Уговориться пришла насчет пирушечки этой самой.

– Да ведь Емельян Сидоров и староста сейчас уговорились со мной. Вечеринка для баб будет у тебя в избе послезавтра, угощение и посуду я пришлю с человеком, закуску тоже, так чего же тебе?.. – отвечал кабатчик.

– Так-то так, оно это действительно, но надо с твоей милости задаточку за труды.

– Какого такого задатку? На сапоги для твоей дочери три рубля я после всего этого происшествия дам, платок ситцевый ты вместе с другими бабами получишь.

– Нет, милый, без задатку я не согласна. Рубль задатку, тогда так. Да и на сапоги не три рубля, а четыре. Какие же это сапоги за три рубля! У меня дочь-то невеста. Надо ей польские сапоги.

– За три рубля можно и польские сапоги купить. У меня жена вон за три рубля носит.

– Ты рублик-то дай – вот что. А там на сапоги потом можешь, пожалуй, и три рубля. Уж Бог с тобой… Я согласна, – стояла на своем старуха.

Кабатчик дал.

– Вот спасибо, вот за это благодарю, – заговорила старуха. – Ну, а кофейник-то медный сейчас можно мне получить?

– Какой такой кофейник? Я кофейник не обещал, – отвечал кабатчик.

– Что ты! Что ты! Мне Емельян Сидорыч сказал, что хороший медный кофейник.

– Кофейник это я его жене обещал, а не тебе.

– А я-то что же за обсевок в поле? Я вечеринку для баб устраиваю, да буду без кофейника? Нет, я не согласна, коли так. Что ж это такое! Это уж обида.

– Как не согласна? Емельян Сидоров с меня вчера пять рублей взял, чтобы уговорить тебя на вечеринку. Сегодня приезжал и сказал, чтобы я был спокоен.

– Да что мне Емельян Сидоров! У меня мой дом, а не Емельяна Сидорова. Он только мне свойственник приходится и ничего больше. Нет, уж кофейничек-то пожалуйста… Я только на кофейничек-то и польстилась, а то бы и внимания не взяла. Шутка ли, вечеринку устроить для всех баб!..

– Да ты сама, что ли, устраивать-то будешь? Ведь угощение-то будет мое, посуда моя, даже свечей привезу, чтобы тебе осветиться.

– Ты и керосинчику привези. У меня две лампочки.

– Ладно. Привезу и керосину бутылку.

– Что бутылку! Ты жестяночку фунтов в двадцать, да чтобы и жестяночка мне осталась.

– Бочку еще не привезти ли? Это, наконец, несносно! Что это такое! – вспылил кабатчик. – Да что вы меня ободрать хотите, что ли? Ну куда тебе столько керосину?

– Да уж кабак открываешь у нас, так надо от тебя и попользоваться. Шутка ли? Какое у нас в деревне потом пьянство начнется! А у меня сын загульный. Приятно нешто мне все это? Грех на душу беру, баб подговариваю, чтобы против кабака не галдели, так уж было бы за что грешить. Нет, без кофейника и керосина я не согласна.

– Ну ладно, ладно. Будет тебе кофейник, не кричи.

– И чтобы полпуда керосину. Это беспременно, и с жестянкой…

– Ох! – громко вздохнул кабатчик. – Да это жиды какие-то, цыгане!

– Чего ты, милый, ругаешься-то? Мы тебе пользу устраиваем, душу свою продаем, а ты…

– Ладно, ладно. Привезут тебе послезавтра керосин и кофейник вместе с угощением и посудой. Иди с Богом! Рубль получила и иди.

Кабатчик ушел из кухни, где принимал Буялиху.

– Как, иди! – воскликнула она ему вслед. – Я к тебе в гости пришла, а ты: иди. Ты меня должен попотчевать. Всех потчевал, а я – иди. Обязан попотчевать. Мы для тебя все устраиваем, хлопочем, баб подбиваем, а ты вон меня гонишь.

– Да ведь всех вас, колдовинских баб, решил я послезавтра у тебя попотчевать, – сказал кабатчик, остановившись. – Ведь у тебя в доме будет обширное угощение, так чего ж тебе еще?

– То особь статья, а это особь статья, – отвечала старуха. – Сегодня я к тебе в гости пришла. Вот тоже люди-то! Шла, шла, четыре версты перла, думала, что встретят меня тут, как родную, на почетное место посадят, а ты даже рюмочкой водочки с пивцом не хочешь попотчевать.

– Ну, садись тут в кухне к столу. Сейчас тебе подадут угощение. Анна Ивановна! Угости тут вот одну колдовинскую гостью, – вызвал кабатчик из комнат свою жену.

Буялиха села к столу, видимо недовольная приемом кабатчика. Выпив два стаканчика водки и закусывая вареной говядиной с горчицей, кабатчице она говорила:

– Ведь вот мы для вас как стараемся, чтоб заведение вам открыть у нас в Колдовине, а муженек твой этого и не чувствует. Шла я сюда, так думала, что он меня и чайком, и кофейком, и с медом, и с вареньицем, и с постным сахарцем…

– Да чаем я тебя напою и сама с тобой попью. Вот закуси только сначала, – отвечала кабатчица.

– Милая! Ласка от него не та. Я сейчас уж вижу, что ласка не та. Другой бы сейчас и кофейку, и чайку на дом, ребятишечкам пряничков, леденчиков…

Кабатчица промолчала.

– Ты мне все-таки хоть какого-нибудь гостинчика на дом дай, – продолжала Буялиха.

– Да хорошо, хорошо! Пряники у нас есть. Я дам тебе в карман, насыплю.

– Ты кофейку хоть полфунтика…

– Хорошо, хорошо.

– Какие, милая, бабам платки-то будут дарить на пирушке? Ты не можешь мне показать?

– Да не покупали еще. Завтра муж поедет покупать в город. Какие платки! Платки, разумеется, обыкновенные, ситцевые.

– Как ситцевые? Емельян Сидорыч и староста сказывали всем бабам, что шерстяные. И я тоже бабам говорила, что шерстяные.

– Шерстяные, шерстяные! Черт вас всех задави! – откликнулся из комнаты кабатчик.

– А ежели шерстяные, то неужели ты меня-то, голубчик, от остальных баб не отличишь? – задала вопрос Буялиха.

– Непременно отличу. Тебе платок будет из рогожи, – послышалось из комнаты.

– Вот, вот, матушка, как он меня предпочитает! – плакалась Буялиха перед кабатчицей.

Домой она ушла от кабатчика пьяная, награжденная вымаклаченными гостинцами, с рублем в кармане и все-таки недовольная.

XI

В назначенный для бабьей вечеринки в Колдовине день к полуразвалившейся избе Буялихи подъехал целый воз с ящиками пива, бочонками водки, посудой и закусками. На возу сидел работник кабатчика Аверьяна Пантелеича, за возом прыгали деревенские ребятишки, били в ладоши и припевали:

– У Буялихи пирушка будет! У Буялихи пирушка будет!

Работник приехал с возом и не разгружался. Он остановился у ворот и закурил трубку. К возу за ворота выбежала Буялиха, уже полупьяная.

– Что ж ты не вносишь в избу ящики и бочонки-то? – спрашивала она.

– Аверьяна Пантелеича дожидаюсь. При самом разгрузка будет, – отвечал работник кабатчика.

– Керосину привез?

– Привез, привез. Всего привез.

– Так давай мне скорей. Надо лампы заправлять.

– Все при хозяине. Таков приказ мне был.

– Дай хоть пива-то парочку… – протянула Буялиха руку к ящику.

– Не вороши, не вороши… Не велено до самого трогать, – отстранил ее работник.

– Ну, ирод же твой хозяин! Я ему избу свою под пир отдаю, хлопочу, баб уговариваю, а он запрещает. Я хозяйка здешней избы, я Буялиха, сама Буялиха. Может быть, кому другому не велено выдавать, а не мне.

– Никому не велено.

Вышел за ворота сын Буялихи – молодой парень с опухшим лицом и синяком под глазом.

– Сколько вина-то привез? – спрашивал он работника, подбоченившись.

– А это уж сам хозяин отпускал. Сам и примет.

– В бочонках только или есть и сороковки?

– Все есть.

– Дай сороковочку. Я хозяин здешний.

– Никому ничего не велено давать. Приедет, так у него спроси.

– А коли такие ваши слова, то мы и в избу к себе не пустим – вот что.

– Врешь. Впустишь.

Работник продолжал посасывать трубку.

– Ну, ладно же, черти! Покажу я вам, коли он и меня не уважает, – погрозился сын Буялихи, жадно смотря на воз с бутылками.

– Уйди ты! Не вертись тут! – кричала на него Буялиха. – Пьяница…

– Сама такая же.

Подходили бабы и спрашивали Буялиху:

– Привезли уж угощение-то? Стало быть, можно и приходить к тебе?

– Вечером, вечером, умницы, приходите, когда стемнеет, а раньше не след.

– Платки-то тут? В возу? Покажи-ка, какими платками он нас дарить будет.

– Не ворошите, не ворошите в возу! Нет тут платков.

Вскоре в маленькой купеческой тележке подъехал и сам кабатчик. Лицо его сияло.

– Бабеночкам почтение! На юбилей ко мне пришли? Рано, старушки божьи, рано. Дайте прежде с товаром разобраться… – заговорил он, вылезая из тележки.

– Какие мы старушки! – обиделась одна из баб.

– Не в центру попал? Ах ты, шустрая! Ну прости, прости за обиду и будь молодкой… – поправился кабатчик и стал вынимать из тележки перевязанную веревкой пачку платков с разноцветной бахромой.

Какая-то молодая бабенка не утерпела и сунулась пощупать доброту платков.

– Потом, потом разглядишь. Нечего тут… – говорил кабатчик, отдергивая от нее пачку платков, и продолжал: – Ну, молодушки, там, как стемнеет, жду я вас на вечеринку хлеба-соли откушать и винца с пивцом попить. Милости просим.

– Придем, придем. Не замедлим. У тебя именины, что ли?

– Юбилей. Это господское празднество.

– Да, да… Юбилей… Вот как… – подхватила Буялиха. – Бабы меня давеча спрашивают, какой праздник, а я им и выговорить не могу. Забыла, как называется. Юбилей.

– Юбилей, юбилей… Это значит, что ноне осенью около Покрова дня исполнилось ровно одиннадцать годов, как я сам хозяйствую. И ежели вот Бог приведет заведение мне здесь у вас в Колдовине открыть, то кажинный год буду праздновать и вас поить около Покрова, – ну, а уж не придется, так не прогневайтесь.

– Да откроешь, откроешь. Наши мужики будут согласны. На что другое они согласия не дадут, а на это-то будь покоен… – заговорили бабы.

– Ну, не скажите! Я слышал, что тут уж трем торговцам отказ вышел. Разве уж только вы за меня доброе слово своим мужьям замолвите.

– Замолвим, замолвим. Платки-то только бы нам были хорошие.

– Бык забодает, собаки лаять начнут, когда обновки мои оденете.

– А ты вот что… Ты пои больше, ты вина не жалей – тогда и разрешат тебе заведение, – сказал хозяйкин сын. – А то я давеча попросил у твоего работника соро-ковочку – попотчеваться, а он не дает, да еще пронзительные слова…

– А ему, милый человек, не велено было давать. Он работник, существенность подначальная. Он что привез сюда, то и обязан хозяину по накладной в руки сдать.

– Да ведь я маменькин сын, стало быть, тоже здешний хозяин.

– А, милый человек, все равно нельзя. И уж ежели хочешь знать, то сегодняшнее угощение только для одного дамского пола предназначено. Ты, как хозяйкин сын, свою препорцию сегодня получишь, но уж не так, чтоб очень…

– А нешто мужикам сегодня подносить не будут? – спрашивали остановившиеся у ворот два мужика.

– Да приходите, приходите. По малости поднесем, а только настоящее мужское угощение будет на сходке. На сходке пять ведер я вам с превеликим удовольствием выставлю. Ну, Ферапонт, въезжай во двор! Вводи лошадей, – отдал кабатчик приказ работнику.

Буялихин сын распахнул ворота. Скрипнули колеса, и воз, а за ним и тележка начали въезжать во двор Буялихи.

– Стой! Стой! – кричали мужики. – Погоди. А сейчас сороковочкой на нас двоих попользоваться можно? Мы за твое здоровье в лучшем виде бы выпили.

– Милые люди, да ведь на все своя препона есть, – отвечал кабатчик. – Дожидайтесь своего термину и приходите вечерком.

– То особь статья, а это особь статья.

– Да невозможно, голубчики. Видите, что я еще и не разгрузился со своим.

– А разгрузиться – нешто долго? Ты вот что, ты вина не жалей, ведь мы твои радетели. Будешь с нами ласков, и мы к тебе на сходке будем ласковы, а не будешь…

– Да уж нате, нате… Только никому не сказывайте, что от меня получили, а то ведь все бросятся, – досадливо сказал кабатчик. – Стой, Ферапонт! Стой!

Он вскочил на ступницу колеса у воза, порылся в сене, вытащил оттуда бутылку и, передавая ее мужикам, прибавил:

– Спрячьте только, бога ради, под полу, когда понесете по деревне. Эй, молодец! Хозяйкин сын! Запирай скорей за нами ворота! Запирай.

– Что я буду запирать и тебе угождать, коли ты одним дал сороковку, а мне не даешь! – отвечал хозяйкин сын и, надувшись, отошел в сторону. – Думаешь, что я без голоса на сходке-то бываю? Слава богу, у меня глотка-то здоровая.

– Да на, на… Подавись! Черт с тобой! Не успел въехать я – а уж и подай тебе. Ведь ты тутошний. Все в твой дом привез… А не даю теперь потому, ведь ты облопаешься до вечера-то!

– С одной-то сороковки? Ну! Сказал тоже…

Кабатчик сунул и хозяйкину сыну бутылку.

Хозяйкин сын начал запирать ворота.

XII

И произошло великое бабье пьянство в избе вдовы Буялихи! Пили даже и непьющие женщины. Непьющие явились, главным образом, за платком, которые раздавал каждой бабе кабатчик Аверьян Пантелеич, оставались на минутку «пряничков пожевать», но, увлеченные примером пьющих баб, и сами напивались. Водка и пиво лились рекой. Были чай и кофе, но на них мало кто обращал внимание. Были сласти в виде пряников, подсолнухов и дешевых леденцов, но ими бабы только набивали карманы, приговаривая, что это ребятишкам. Некоторые бабы явились с грудными ребятами на руках. Начались песни. Среди бабьих голосов раздавался плач грудных детей, но это мало мешало веселью. В песнях славословили кабатчика Аверьяна Пантелеича и его щедрость, что он «с гривенки на гривенку ступал и полтиною ворота запирал». При этом молодые бабы клали ребят и приплясывали посреди комнаты, неистово притоптывая ногами в пол и помахивая платками. Пословица говорит, что баба выпьет на грош, а накричит на целковый. Так было и теперь. Шум, визг, голосистый говор, пение, жалобы на мужей – все слилось воедино. В половине пира двух-трех баб пришлось вытаскивать из избы как совсем упившихся.

Они подрались между собой и начали бить тарелки. Из мужиков на пир были званы только староста да сын Буялихи, но последний в самом начале вечера до того напился, что его пришлось связать и вынести на двор под навес, где он и уснул. Тем не менее очень многие мужики явились и без зова и требовали себе водки. Один вдовый мужик доказывал кабатчику про себя, что он не виноват в своем вдовстве, а так как все бабы получили по платку, то требовал и он себе платок за покойницу жену, грозя в противном случае галдеть на сходке против кабака. Платков у кабатчика больше не было, он все их раздал, но так как вдовый мужик не переставал грозиться, то его пришлось удовлетворить вместо платка двугривенным… Две комнаты избы и сени были набиты гостями, как бочонок с сельдями. Гости сидели на лавках, на хозяйкиной постели, на печи, на подоконниках и на полу, но большинство тискалось к столу, за которым под образами сидел сам кабатчик, то и дело вынимал из-под стола бутылки с пивом и, ловко откупоривая их крючком, ставил на стол с совершенно мокрой, залитой разной хмельной дрянью, скатертью. Среди толпы время от времени протискивались к столу и мальчишки-подростки, схватывали внезапно стакан с пивом или рюмку с водкой и выпивали их.

Попойка кончилась в десятом часу вечера, когда все привезенное кабатчиком угощение иссякло до капли. Некоторые гости и гостьи требовали еще пива и водки, но взять было негде. Кабатчик оставил работника собирать опорожненную посуду, а сам сел в тележку и уехал домой. С ним навязывался ехать, чтобы проводить его до Быкова, совсем уже пьяный староста, но кабатчик, предвидя и там бражничество старосты, наотрез отказал ему, чем привел в страшный гнев.

– Ну ладно! Покажу же я тебе, коли так! – кричал ему вслед староста.

– Ничего не покажешь. Завтра же я пришлю тебе сороковку водки и полдюжины пива на похмелье, – отвечал кабатчик, стегая лошадь.

По отъезде его на деревне долго еще раздавались пьяные песни, крики, визгливые голоса баб, ругань и звуки гармонии.

Степенный и исправный мужик Антип Яковлев, отринувший в первый приезд в Колдовино кабатчика всякие переговоры с ним насчет открытия кабака в деревне, был у себя дома среди многочисленного семейства из женатых сыновей и внучат. Он прислушивался к крикам, песням и бабьему визгу на деревне и плевался.

– Продадут, анафемы, свою деревню кабатчику, как пить дать продадут! Вот что вино да разные подарки-то делают! Люди на себя прямо руки накладывают, – досадливо бормотал он. – Обрадовались даровому винищу и на разорение идут. Черти! Дьяволы!

На следующее утро Антип Яковлев, напившись чаю и расчесав гребнем свою длинную седую бороду, пошел по деревне, чтоб увидать кой-кого из основательных мужиков и уговорить их не сдаваться на предложение кабатчика. Подойдя к одной избе, он постучал в окно. В фортку выглянула пожилая баба с подбитым глазом и пахнула на Антипа Яковлева винным перегаром. Антип Яковлев сурово взглянул на нее и спросил:

– Где это так разукрасилась?

– Ох, уж и не говори, Антип Яковлич! Согрешили мы вчера, окаянные. Бес попутал.

– На мужнин кулак наткнулась, что ли?

– И сама не помню, как и обо что! Вина я прежде никогда не пила, разве только самую малость в праздник, а тут вчера подъехал с пирушкой этот самый дьявол и соблазнил меня, окаянную. Да как соблазнил-то! Голова сегодня словно пивной котел!

– Бесстыдница. Еще не стыдишься рассказывать. Муж дома?

– Ох, ушел, ушел, мерзавец! Должно быть, ушел в Быково опохмеляться к Аверьяну Пантелеичу.

– Тьфу ты, пропасть! – плюнул Антип Яковлев. – Основательный божеский мужик, и из-за дарового угощения с кругу сбился. Вернется и протрезвится, так ты, Мавра Алексеевна, уговаривай его, чтобы он хоть на сходке-то в воскресенье против кабака стоял.

– Да как тут, голубчик, уговаривать, коли угощение мы от кабатчика приняли, платок взяли. Надо тоже и совесть знать.

– А он с совестью! Кабатчик-то, я говорю, с совестью? – раздраженно крикнул бабе Антип Яковлев и пошел к другой избе.

В другой избе он застал самого хозяина. Тот вышел к нему за ворота без шапки, хмурый, тяжело вздыхая и почесываясь. Очевидно, он вчера сильно выпил и результаты вчерашнего хмеля сильно мучили его. Лицо было помято, голос хриплый.

– Праздновал вчера у кабатчика? – спросил его Антип Яковлев.

– Да ведь как не праздновать, коли все праздновали.

– А вот я не праздновал. Слышь, Ларивон Панкратов, не продавай хоть ты-то в воскресенье на сходке деревню кабатчику.

– Так-то оно так, Антип Яковлевич, да ведь Аверьян-то Пантелеев хочет нам в общество дом пожертвовать.

– Какой дом? Слушай его!

– Да как же… Двести рублей каждый год от него на мир будет, а через десять лет он и дом пожертвует. Бумагу дает.

– Да ведь в десять-то лет вы, черти, все сопьетесь при кабаке, из исправных мужиков сделаетесь нищими…

– Ну, никто как Бог, Антип Яковлич. А ведь тут дом под училище и двести рублей каждый год. Оно, положим, двести рублей для общества – деньги невелики, но можно триста потребовать миром. Он триста даст, ежели мир поторгуется. Но главная статья – дом под училище…

– Да никакого тут училища не будет. До училища вы даже не доживете.

– Ну, никто как Бог. Живой о живом и думает.

– Дурак! – крикнул ему Антип Яковлев и сердито пошел к другой избе.

В других избах то же самое или почти то же самое. Очевидно, кабатчик пустил корни крепко в обитателей деревни.

Побывав в пяти-шести избах исправных мужиков, понуря голову возвращался к себе домой Антип Яковлев и бормотал себе под нос:

– Продали деревню, продали!

XIII

Было воскресное серое осеннее утро. В Крюкове звонили к обедне, и слабый звон колокола доносился до Колдовина, на грязной улице которого было заметно необычайное для праздничного утра движение. Молодые и старые бабы в головных шерстяных платках одного и того же рисунка, подаренных им на пирушке у Буялихи кабатчиком, поспешно перешныривали из калитки одного двора в другой, вызывали соседок и шушукались. Пошушукавшись, они вместе с соседками бежали на другой двор. Слышались отдельно произнесенные громко фразы вроде следующих:

– По жестяному чайнику каждой в придачу к платку обещал… «Коли ежели, – говорит, – мир решит – бабе жестяной чайник?»

– Знаю, знаю, слышала. Чайник – в хозяйстве вещь хорошая. Неужто опускать?

– Зачем опускать? Мой Сергей на миру будет кричать за кабак.

– И мой Иван Иваныч тоже. Говорят, братья Трынкины артачатся. И чего им? Все трое народ трезвый, так какая им опаска от кабака?

– Да и пьяному нет опаски. Все это пустое… Уж ежели кто захочет загулять, так и за четыре версты пить убежит. Ты с Трынкиной, с Василья Трынкина бабой, повидалась?

– Повидалась. А та рохля. «Что ж я, – говорит, – могу супротив мужа?»

– Однако платок она от кабатчика взяла.

– Нет, Васильева Марья не брала. Ее муж и на пир не пустил. Вон невестка ейная, Мирона жена, взяла.

– Побежим к Марье. Ведь чайник, хороший чайник…

И бабы побежали к Марье, Василья Трынкина жене.

У сарая, где хранились общественные пожарные инструменты, толпились мужики в ожидании назначенной сегодня мирской сходки. Тут были пожилые и молодые. Некоторые сидели на лежавших у сарая бревнах и покуривали папиросы, свернутые из махорки и газетной бумаги, и сплевывали длинной слюной. Слышалось:

– Сколько ведер?

– Пять.

– Мало. Надо требовать семь. А то не согласны.

– Он и привез с собой, говорят, семь. Одно ведро теперь до сходки распаивает, а другое поделит начальству: старосте, сотскому… Ну, на писаря.

– Да разве до сходки поит?

– Василий Миронов сейчас стакан выпил.

– Нет, уж я до сходки – Бог с ним, с вином, Алексей Иванович. Лучше я дойду до часовни и три копейки на свечку подам.

Два мужика поднялись с бревен и разошлись в разные стороны. Один отправился к маленькой часовне, находящейся на конце деревни, другой пошел во двор Буялихи, стоящий наискось против пожарного сарая.

На дворе дома Буялихи давно уже дежурил кабатчик Аверьян Пантелеев. Он приехал в тележке еще часов в восемь утра и привез с собой бочонки с водкой. Круглая сытая лошадь его, не выпряженная из тележки, стояла под навесом и позвякивала бубенчиками и медными бляшками сбруи. Около него терся староста и был уже полупьян. Кабатчик был в ажитации и лихорадочно пощипывал бороду.

Вошел мужик.

– Нашему богатею, Аверьяну Пантелеевичу! – сказал он, раскланиваясь.

Кабатчик передвинул шапку со лба на затылок и, протянув мужику руку, спросил:

– Ты от пожарного сарая? Ну, что там?