Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

Водяной

Октябрь на дворе. Северная природа захирела и умирает. Поредел лес. Желтые листья берез и лип, сдуваемые осенним ветром, катятся по дороге и образуют сугробы около плетней и заборов. Были уже и морозы – утренники. Коричневой ржавчиной покрылась листва рябины, съежилась, и пурпурово-коралловые ягоды ее еще резче выделяются на оголенных ветвях. Покраснел широколистный лопастый клен в садах, посерела ольха. Дует ветер, завывает, свищет и вздымает на реке волны. Лодка караульного заводского сторожа Минея вытянута на берегу, а сам Миней сидит около своей караулки на скамейке, вынимает из корзины начищенные красные грибы и нижет их на веревку, образуя ожерелье.

– Что ж, дядя, рыбу не удишь? – говорит проходящий мимо него молодой человек в охотничьих сапогах, с ружьем и легавой собакой.

– Какое теперь уженье! Вишь, ветер-то какой! Вот грибами занялся. На ветру живо высохнут, – отвечает Миней.

– Я к тому говорю, что ты прежде ухищрялся и рыбу удить, и грибы на веревку низать.

– Пробовал, но нет возможности. Поплавок ветром гонит и захлестывает. Нет, уж теперь насчет уженья – аминь. С каждым днем все хуже и хуже… Даже мережок ставить нельзя – снесет. Разве вот что верши… Впрочем, две верши у меня со вчерашнего дня погружены, да что – без толку. Когда сам разыгрался; то одна рыбная ловля – неводом, да и то плохая. Рыба ветру не любит, она в ветер не стоит… В ветер она в разброд и в глубь уходит. Да и самого боится, когда он сердится.

– То есть кто это «сам» и «он»? – спросил молодой человек, присаживаясь.

Миней посмотрел на него насмешливо, покачал головой и сказал:

– Какие вы чудные! Словно махонький. Кто в воде живет? Кто рекой командует?

– А! Русская демонология! Господин водяной?

– Однако вы тоже потише и с насмешками-то над ним не очень… – заметил Миней. – Вы ведь на реке не живете, в бурю на лодке не ездите, а я от реки питаюсь, так мне нужно себя осторожно держать. Зачем так? К чему? Ничего от этого, кроме худого, не выйдет.

– А он разве мстителен и любит гадить?

– Оставьте, пожалуйста. У меня в реке верши с каменьями опущены. Верши денег стоят. За них, кому не надо, по три-то гривенника дадут. Трудился тоже, плел – и вдруг снесет.

– Ой-ой-ой! Какой ты суеверный!

– Не суеверный я… А зачем баловать? Коли мы от реки кормимся, то должны его почитать и нам не след такие речи слушать.

– Или уж он тебе, седой мститель, успел насолить? – не унимался подсмеиваться молодой человек.

– Бросьте, барин… Вас честью просят. Вам наплевать, а мне изъян. Ведь еще налимья охота впереди. Теперь налим пошел.

– Ну, ладно, ладно…

– Да что: ладно! Коли говорить об нем, то без смешков. На Захария и Елизавету мы ему с зеленовским лесником в складчину поросенка прожертвовали, а вы раздражаете.

– Как поросенка?

– Да так… При всей нашей бедности, а вот сложились и поросенка для него купили.

– И в воду кинули?

– Не по берегу же бегать пустили.

– Что ж это? Жертва?

– Не жертва, а пускай его съест. Надо же его ублаготворить, чтоб добрее был.

– Фю-фю-фю! Однако же как ты боишься-то этого самого водяного.

– Не боюсь… Тьфу… Да, боюсь… Да и должен его человек бояться, коли от реки семью кормит. У меня семья-то сам-шесть. Это не боязнь, а почтение… Просто хочется с ним в мире жить.

– Нет, уж совсем боязнь, коли даже и жертвоприношение поросенком.

– Не я один… Вы поговорите-ка с рыбаками. Все его почитают, – отвечал Миней. – Другие его еще три раза за осень-то кормят.

– Отчего же ты летом его не боялся? – допытывался молодой человек. – Целое лето мы с тобой удили рыбу, и ты ни разу…

– Какие вы странные! Оттого что летом он смирный… Летом он волн не поднимет, не бурлит. По весне с полной водой пошалит, да и покончит. Весной мы тоже подчас его ублаготворяем. Но весной он смирнее… Весной он еще спросонок… Весной он от зимнего сна еще не очухался и только потягивается. Да и слаб он весной, потому отощавши с зимы-то. Ведь всю зиму не евши, – рассказывал Миней.

– А зимой он спит?

– Да ведь вы знаете, так зачем спрашивать! Зимой лед… Видали разве вы из-под льда бурю?

– А летом? Что он летом делает?

– Эх, как хочется знать! Сами не веруете, а хотите знать.

Миней покачал головой.

– Ты мне расскажи, отчего он летом-то смирный? – приставал молодой человек.

– Летом ему не до того. Летом он нежится. Летом он с русалками.

– А куда же русалки-то к осени исчезают?

– После Ильина дня им конец. Как Илья Пророк холодный камень в воду опустит – тут им и конец. Оне тепло любят.

– Умирают, что ли?

– Да почем же я-то знаю! Нет их после Ильина дня, да и все тут. Слыхали ли вы, чтобы кто-нибудь русалок после Ильина дня видел?

– И до Ильина-то дня их никто не видит, – опять улыбнулся молодой человек.

– Ах, как это хорошо так говорить! – покачал головой Миней. – Да я сам их видел вот тут у нас в заводье, а только вовремя зачураться успел. Отчего Василий-то порядовщик у нас утонул в заводьи, спрашивается? Оне защекотали.

– Просто пьяный купаться вздумал.

– Человек капли вина в рот не берет. Вы вот все смеетесь, вы ничему не верите.

– Ну, так как же осенью водяной-то без русалок живет?

– А вот он с Ильина дня и начнет по ним скучать. Заскучает до тоски, рассердится и начинает бурлить.

– И долго он пробурлит?

– Да вплоть до заморозков, до ледяного сала. Ищет их и бурлит. Тут-то ведь все и беды на воде, когда он русалок ищет. Сколько лодок-то опрокидывается, сколько судов потопляется, сколько людей тонет! А вот как сало по реке пойдет, тут поприутихнет и застонет.

– С чего же стонет-то?

– А чувствует, что и ему самому конец приходит, что подо льдом до весны засыпать пора, – вот он и стонет.

– И ты слышал этот стон?

– Да как же не слышать-то! И вы сколько раз слышали, коли на реке бывали, когда сало идет, а только ведь вы человек невероятный.

– О, суеверие, суеверие! – вздохнул молодой человек.

– Ну, довольно, довольно! Идите куда шли, а уж меня оставьте… – перебил его Миней.

– Ну, прощай! – сказал молодой человек, поднялся, вскинул ружье на плечо и поплелся своей дорогой.

Около торговца-ходебщика

На кирпичном заводе с раннего утра был расчет с рабочими. Порядовщики, порядовщицы и глинокопы покончили перед глубокой осенью свои работы, получили из конторы деньги и сбирались домой в деревню, на родину, так как большинство их состояло из людей пришлых. Как водится, много недовольных расчетом. Почти все убеждены, что их рассчитали неправильно, хотя недовольство это несколько и сгладилось тем, что хозяин поставил два ведра водки на отвальную. Пьяных нет еще, но полупьяных много. Торговец-ходебщик, давно уже карауливший день расчета на заводе, явился с узлами и разложил на траве, на берегу речки, протекающей мимо завода, свои товары: ситцы, платки, коробок с пуговками, запонками, сережками и колечками. Есть и нитяные перчатки для франтих, есть две гармонии для музыкантов. Его обступили мужики, бабы, девки и роются в товаре, покупая обновы для себя и подарки в деревню. Торгуются. Торговец клянется, божится и успевает отвечать всем.

– Ой, не бери, Мавра Алексеевна, манер, где зеленая травка есть! Где зеленая травка, тот ситец и над водой не тряси, а уж мыть боже избави. Сейчас краску сдаст, – говорит круглолицая девица пожилой женщине в черном платке.

– Не сдаст, не сдаст. Заварная краска никогда не сдаст. Ты и не бреши, лупетка, коли не имеешь понятия к жизни, – откликается торговец. – У меня краски в ситцах на совесть только заварные, а обнаковенных я и не беру.

– Да ты сам их заваривал, что ли? – возражает корявый мужик.

– Не сам, но берем на такой фабрике, где без обману. По копейке на аршин лишнего платим, но только бы покупателям угодить.

– Вот и синяя сдаст цвет, – продолжает круглолицая девушка. – Когда я у урядника в няньках жила, точно такого вот ситцу мне урядничиха подарила к Рождеству на платье – ну, и только до первой воды.

– Уж захотела ты от урядника! Понятное дело, урядник на грош пятаков искал, а то и так от кого-нибудь из торговцев забрал, а там, само собой, дают то, что в собаку кинуть, – дает ответ торговец.

– Точь-в-точь такой же синий цвет был.

– А это не синий, а кубовый. Анилиновая краска всегда сдаст, а кубовая, так хоть ты в трех щелоках стирай и три дня на плоту вальком бей – та же останется. Даже еще лучше будет. А анилиновая краска, понятно…

– Ну, уж я там не знаю, марилиновая или какая другая, а только после первой же стирки все вылиняло.

– Голову даю на отсечение, что двадцать стирок выдержит.

– А ты вот что… Ты отрежь образчики да дай мне пожевать.

– На, жуй. Жуй сколько хочешь, ежели не боишься отравиться.

– А нешто с отравой?

– Конечно же, ядовитая краска. Нарочно и яд прибавляется, чтобы въелась она как следует, чтоб уж, значит, в самый корень.

– Тьфу, тьфу, тьфу! Да у тебя, пожалуй, все краски с ядом. А я-то жую, жую свой розовый образчик, – плюется мужик и вынимает миткалевую тряпочку изо рта.

– Розовый рубашечный цвет жуй сколько хочешь, розовый без вреда. Это заварной сандал и ничего больше, а я про кубовый и заварной зеленый. Эко платье-то выйдет глазастое, коли его сшить да надеть! Бык забодает! – восклицает торговец, прикладывая кусок ситцу к своей ноге и любуясь им. – Бери, курносая, не опускай случая. В этом куске только два платья и есть, – обращается он к круглолицей девушке.

– Ну, вот. Зачем же я старушечий синий цвет брать буду? Я девка молодая, я себе розового с разводами хочу, а это Мавра Алексеевна…

– Розовый с разводами тебе? Вот… На. Любуйся. Не ситец, а атлас. Выйдешь в таком платье погулять, так семь парней в тебя сразу влюбятся, петухи запоют, собаки залают. На-ка… Прикинь себе на грудь полотнищем. Прикинь, прикинь, не бойся.

Торговец подает круглолицей девушке кусок глазастого розового ситцу. Та улыбается и говорит:

– Манер недурен, но мне бы хотелось, чтоб дорожками и фитюлечками такими. Тут развод, а тут стрелка… Вот так чтоб было.

– Да ты, милая умница, уж какой-то небывалый манер хочешь.

– Как небывалый? Бывалый. Вон я на кухарке у станового видела. Там дорожка, во-первых, а по дорожке…

– А по дорожке чтобы серый волк ходил и дорожки мочил? Нет, таких манеров у нас нет. Да и не понимаю я, чем тебе этот манер непригляден?

Круглолицая девушка задумывается.

– Быстроты этой самой нет, – произносит она наконец.

– Какой быстроты?

– Да вот ежели один глаз зажмурить, то мелькания никакого и нет.

– Тьфу ты, пропасть! Да ты чего-то небывалого хочешь, право слово, небывалого. Какого тебе еще мелькания надо? Уж и так, кажется, слепому в глаза бросается.

– А почем за аршин?

– Тринадцать. С кого четырнадцать, а с тебя тринадцать. Очень уж ты из лица кругла, так из-за этого…

– Ну-ну… И за десять отдашь.

– Товара не понимаешь, ангелка небесная. Сейчас околеть, даже и за двенадцать не отдам. Нет, уж я вам цены говорю решительные.

– А пожевать можно?

– Розовый. Розовый жуй сколько хочешь. Этот без яду. На образчик. Положи за щеку.

Торговец отрывает образчик и подает его девушке. Та сует его в рот.

– Так синий-то, говоришь, не слиняет? – спрашивает пожилая женщина.

– Да провалиться мне на этом месте, ежели слиняет!

– Так отрежь и от него образчичек махонький, а я пойду и клюквой давленой его помажу. Ежели не сдаст…

– Ты бы его еще самоварной кислотой… Конечно же, от клюквы и от лимону может сдать краску.

– Ну, вот видишь. А сам божишься, что крепкий цвет.

– Так ведь носить-то его в платье будешь, так клюквенным квасом поливаться не станешь. Мылом сколько хочешь мыль – никогда краску не спустит. Тащи сюда кусок мыла. Вот мы при тебе этот образчик взмылим и на солнце повесим.

– Нет, уж я дома… Дома и печной золы подмешаю, на манер щелока. Ведь ты еще от нас не уйдешь, ты еще с нами побудешь.

– Э-эх! Невозможного вы, дуры-бабы, хотите! – кряхтит торговец.

– Как невозможного? Ведь платья-то, я чай, в щелоку стирать буду.

– Да зачем тебе в щелоку-то? Что ты, боров, что ли? Что ты, в грязи в нем валяться будешь, что ли, чтобы щелоками тебе грязь отстирывать? Ведь щелок – это, к примеру, коли ежели деготь или смолу отмывать.

– Милый… У меня дома два ребенка на руках будут, так это хуже смолы… Давай, давай образчик, коли хочешь продать. Не стыдись.

– Да бери, бери… А только за золу с мылом я не отвечаю. Конечно же, уж малость сдаст краску, хоть она и кубовая заварная, – говорит торговец, отрывая образчик и подавая его женщине. – Вот за розовые цвета…

– Да и розовый сдал. Смотри… Вот я только чуточку пожевала.

Девушка показывает образчик.

– Просто от того, что он мокрый – ну, и разнит от куска. А ты вот что. Ты пожуй, пожуй да высуши, а потом и сравни.

Подходят два парня.

– А за гармонию в уплату две старые рваные рубахи возьмешь? – спрашивает один из них. – Порты еще есть очень худенькие…

– А холщовая ветошь?

– Холщовая, холщовая, домашняя, деревенская, дома бабы наши и ткали.

– Холщовую тряпку беру. Тащи.

Парень берет в руки гармонию и спрашивает:

– А почем инструмент-то?

В деревенской лавке

Мелочная лавка в подгородной деревне. Утро. За прилавком, среди караваев хлеба, кулей с мукой, висящих с потолка связок баранок, желтых кожаных рукавиц, кнутов и сушеной трески сидит жирный мелочной лавочник в картузе и чуйке, подпоясанный передником, и пьет чай. Время от времени появляются покупатели. Входит корявый мужик в рваном полушубке, передвигает шапку на голове, что означает поклон, и говорит:

– Прежде всего, папирос за копейку. Есть?

– Есть, – отвечает лавочник и подает тощую пачку папирос.

– Потом два фунта хлеба. Да плох у вас хлеб-то уж очень. Сырой. Словно замазку ешь. Опять же и песок в нем, и махры какие-то.

– А ты почитай-ка в газетах, какой вон хлеб в Казанской губернии едят. Лебеда, лист липовый примешан, древесная кора, – отвечает лавочник.

– Так ведь там неурожай нониче.

– А здесь урожая-то никогда и не бывало.

– Там свой, а здесь за деньги.

– За деньги! Мука-то вон тринадцать с полтиной, а вам, чертям, подай хлеб за две с половиной копейки фунт.

– Не пропечен, сыр, – вот я из-за чего главное.

– Да ведь и не сырой, ежели жевать будешь, то во рту он все равно сыр сделается…

– Соли в прибавку отпустишь?

– Эх! – кряхтит лавочник, отвешивая хлеб. – Ведь соль-то мы тоже за деньги покупаем, как вы это понять не хотите.

– Нам чуточку…

– И чуточка денег стоит. Еще чего?

Мужик считает медные деньги на ладони, потом молча обозревает лавку и говорит:

– Трески на копейку можно?

– Ну, вот уж и на копейку! Сколько же я тебе на копейку должен дать? Ведь ее варим тоже.

– Селедку в долг не отпустишь?

– Как же в долг-то, коли я тебя в первый раз в глаза вижу!

– Уж и в первый раз! Мы тут на причале на барке на реке две недели уж стоим. Сколько раз у тебя забирали.

– Много тут барок на причале стоит.

– А ты у меня платок шейный не купишь ли? За гривенник бы отдал, а сам двугривенный заплатил.

Мужик лезет в карман полушубка.

– Нет, нет. Этими делами не занимаемся. Кому-нибудь уж другому его продай, – останавливает его лавочник.

Мужик опять считает медные деньги на ладони и спрашивает:

– Луковку за копейку можно?

– В лучшем виде можно.

– Ну, так вот и получай. Да давай спичек на копейку. Только восемь копеек и есть.

– Расчета, что ли, ждете, что такую роскошную трапезу закупили?

– В том-то и дело, что вторую неделю расчета ждем. Ряда у нас была на барку до Александрова дня, а потом говорят: до Елизаветина дня хозяину должны удовольствие сделать и еще пять ден за ту же цену проработать. Проработали, стали на причал, да вот вторую неделю и ждем расчета. Приказчик пьянствует, ловим его в кабаке, а он говорит, что все еще от хозяина денег не получал. До Елизаветина дня еще кормили, а с Елизаветина дня бросили. Ни денег, ни харчей. Чем хочешь, тем и кормись. Живем в рубке на барке. Холодина… По утрам-то морозы… Поехал он сегодня за деньгами в город к хозяину, а не вернется завтра, так чем только и кормиться будем! Беда…

Мужик держал в руках покупки и смотрел уныло. Потоптавшись, он вышел из лавки. Вошел худой рослый старик с физиономией солдата николаевских времен, облеченный в старую кожаную куртку и охотничьи сапоги с массой заплат.

– Какого товару, Данило Кузьмич? – задал ему вопрос лавочник.

– Товар у нас один. Пять фунтов овсянки для собак да хлеба, – отвечал покупатель и прибавил: – Слышь, хлеб у вас больно плох. Совсем вы его не пропекаете. Даже собаки не едят.

– Такие времена ноне, Данило Кузьмич. Ты егерь, ты человек вразумительный, тебе нечего рассказывать. Мы и стараемся пропечь, да что ж ты поделаешь! Год голодный. Конечно, уж он не тот хлеб, что в урожайный год, но надо покориться. В Тамбовской губернии вон еще хуже едят. Я сам этот же хлеб ем и не ропщу на Бога, – рассказывал лавочник, принимаясь отвешивать овсянку, и спросил: – Хлеба-то сколько?

– Собакам черного пять фунтов, а мне полубелого фунт да ситнику фунт, – отвечал егерь.

Лавочник продолжал:

– Туги ноне времена… Ох, как туги! Мы вот тут на непропеченный хлеб обижаемся, а прочти-ка ты в газетах, что вон в Тульской и Рязанской губерниях делается!

– Читал. Так ведь там неурожай.

– А от ихнего неурожая и наша Питерская губерния страдает. Мука-то вон – тринадцать с полтиной куль, да еще грозятся, что зимой будет пятнадцать, так как из нее хлеб-то за рубль пуд выпекать?

– Больно хлеб плох. Собаки рыло воротят от твоего черного хлеба. Да и полубелый тоже.

– Ну, да что тут жалиться! Тяготы… Нынешний год уж должны пострадать без ропота. Все это от Бога… – вздыхал лавочник и, чтобы переменить разговор, спросил егеря: – А как овсяник?

– Медведь? Можешь ты думать, ушел! Ушел, и два двугривенных мои пропадом пропали. Сначала я его господам прочил, чтобы облаву сделать. Потом, думаю, сем-ка я его опою водкой и убью дубиной пьяного, чтобы шкуру не попортить. Чудесно. Взял я корыто, накрошил в него хлеба, вылил в хлеб бутылку водки и поставил в овсы. Овсы теперь скошены, а он после покосов каждый день на заре ходил на овсы по старой привычке и выл от голода. Чудесно. Поставил с вечера корыто на овсы. Прихожу наутро – ни медведя, ни хлеба, ни водки. Стоит одно пустое корыто. Выпил водку, подлец, ушел и уж больше не показывается. Пропал.

Лавочник захохотал.

– Надул егеря, – сказал он.

– То есть уж так-то надул, что и ума не приложу, – отвечал егерь. – Так бутылка водки пропадом и пропала. Ведь вот поди ж ты! Лучше бы я сам ее выпил.

– Что хорошего медведю зря водку стравить! Человек ты небогатый.

– Да ведь на шкуру льстился; чтоб шкуру сохранить. Яду бы ежели, так ведь от яду шерсть из шкуры лезет. Вон волков травят стрихнином, так посмотри, что после со шкурой-то.

– Что говорить! А вот расчет с водкой не вышел. Должно быть, матерый медведь был, коли от бутылки водки не свалился.

– Это-то и обидно, что матерый. Знато бы да ведано, так я ему две бутыли… Ведь шкура-то медвежья что стоит!

– Ну, за твое здоровье выпил.

– Молчи. Не дразни. Меня уж и так дразнят и проходу не дают. Так сколько с меня за все про все? Ах да… На копейку еще серы для собак положи, – сказал егерь.

Лавочник стал звякать костяшками на счетах.

Запоздавшие дачники

Бабье лето. Сентябрь близится к половине, а между тем стоят такие теплые деньки, что хоть для июля месяца, так впору: дует южный ветер, солнце светит вовсю, а желтый лист только еще чуть-чуть стал показываться на деревьях. Иван Федорыч Котуркин, живущий на маленький капиталец и уже более года приискивающий себе постоянных занятий, ликует. Наняв себе за пятьдесят рублей помещение на лето в деревенской избе у подгородного мужика, он из-за теплых дней и не думает еще съезжать со своей дачи, хотя хозяева этой дачи давно уже с неудовольствием косятся на него за это. Вот в праздничный день вынес он из избы стол на огород, где еще крепнет капуста и наливаются подсолнухи, и благодушествует со своей супругой Антониной Петровной за самоваром.

– Я считаю, Тоня, что нынешняя теплая осень прямо положит нам в карман полсотни рублей, – говорит он жене. – Будь-ка обыкновенная петербургская осень, давно бы уж нам сидеть на зимней квартире где-нибудь в Прядильной или Торговой улице и награждать домового хозяина тридцатью рублями в месяц, а живя здесь, в деревне, эти деньги остались в экономии. В городе нужно кухарку нанять, чтобы она охраняла нашу квартиру в наше отсутствие, а здесь ничего этого не надо. Уйдем из дома за грибами – хозяйка караулит наше добро. Да вот и грибы… Ведь они большое подспорье в пище. В городе их нужно купить на двадцать копеек, а здесь мы их сами сбираем.

– Да еще на двадцать-то копеек на двоих не купишь, – поддакнула жена.

– Ну, вот видишь… Ежели даже десять дней по четвертаку на грибы – вот уже два с полтиной. Опять же рыба… Здесь я нет-нет да и выловлю на уху, а вчера вон попались даже крупные окуни и на жаркое. Купи-ка все это на живорыбном садке!

– Вчерашнего лова за полтинник на садке не купишь.

– Видишь, видишь. Кроме того, ездил ловить рыбу – одиннадцать березовых поленьев в реке выловил, и это на целый день топливо.

– Нет, даже и на второй день осталось. Хозяйка уж и то ворчит, что мы у нее мало дров за лето покупали. Вчера бормочет мне вслед: «Что это за господа, которые сами чужие дрова по реке ловят! Чем же хозяевам-то попользоваться?»

– Плевать! На это не нужно обращать и внимания. Пускай ворчат. Мы знаем только, что лишний месяц, прожитый нами здесь в деревне на летнем положении, даст нам пятьдесят рублей экономии.

– Больше, Ваня. Ведь вот теперь мы собираем столько грибов, что не все их и съедаем. Фунта два у меня есть сушеных про запас. Кроме того, целый горшок маринованных. А ты не считаешь клюкву, которую мы собираем для киселя? Ведь и клюквы в городе надо купить на пятачок, а здесь она в лесу даром. Наконец, брусника… Я вон уж преизрядную кадочку намочила на зиму, да соберу еще, так и еще намочу.

– Третьего дня я пару диких уток на реке подстрелил – даровое жаркое. Купи-ка в городе! Рябина в лесу поспела – на настойку бери сколько хочешь, – перечислял муж.

– А раки-то? – подхватила жена.

– Ну, теперь, в сентябре, какие же раки! Тощие…

– Однако ты их еще в Елизаветин день ловил и ел. Нет, все рассчитать, так больше пятидесяти рублей экономии будет. Здешние бабы мне стирку стирают за три гривенника, а ну-ка, выстирайся в Петербурге?

– Да, да… Кроме того, в деревне ведь я крахмальных рубах не ношу, а в Петербурге две-три крахмальные рубашки в неделю, а мытье их – пятиалтынный. Три раза по пятиалтынному – вот уже сорок пять копеек. Знаешь что! Ежели будет стоять хорошая погода – давай жить до октября! – воскликнул супруг.

– Как! Еще до октября! – послышалось из-за угла деревенской бани, около которой супруги благодушествовали на огороде за самоваром. – Нет, уж за это благодарим покорно! – На огороде перед супругами показался мужик-хозяин с какой-то рогожей на плече, из которой выглядывал капустный хряп. – Я считаю, господин, так, что надо и совесть знать.

– То есть как это? – замялся супруг, вытараща на хозяина глаза при его неожиданном появлении.

– Очень просто. Где же это видано, чтобы дачник до октября жил! Уж и так-то мы с женой шепчемся, шепчемся, что вы до Рождества Богородицы живете. Все хорошие господа переезжают в город на Успеньев день.

– Помилуй, милый друг, кто на Успеньев день в такое прекрасное лето переезжает! Ты смотри, еще как хорошо!

– Мало ли что хорошо! Ведь вы нанимали дачу на лето, а теперь осень. Нет, уж вы, пожалуйста, освободите квартиру, потому нам так невозможно… Какое же это лето!

– По календарю не лето, но ведь мы не на календарное лето нанимали. Да и что тебе? Какой тебе убыток, что мы живем до сих пор у тебя?

– Картофель нужно в вашей избе сушить – вот какой убыток, а вы избу занимаете. Теперь картофель копать начнем.

– Картофель высушишь и в бане. У тебя баня порожняя стоит.

– Нет, барин, уж вы как хотите, а съезжайте, а нет, я в вашей избе картофель на рогожах рассыплю и рамы выну. Что это, помилуйте? Еще если бы настоящие господа были, если бы от вас какой-нибудь барыш был, а то ни грибов, ни брусники от наших ребятишек не покупаете, а сами собираете…

– Ах, ты вот из-за чего…

– А то из-за чего же? Хозяин должен от жильцов пользоваться, а от вас какая польза! Третьего дня леща поймал, принес – не покупаете. Грибы – сами, бруснику – сами, рыбу – сами.

– Да ведь это мы из удовольствия…

– А дрова тоже ловите из удовольствия? Вчера вон дров полсажени привезли с реки на лодке! Не хотелось мне только вязаться, а ежели призвать бы урядника да указать, что чужие дрова ловят…

– Так ведь и ты ловишь.

– Мы ловим на своем берегу, – замялся мужик и прибавил: – Кабы вы для нас, то и мы бы для вас, а то от вас хозяевам, как от козла – ни шерсти, ни молока. Избу мы свою сдаем, так рассчитываем, что у нас и дрова покупать будут.

– Да ведь мы и покупали, а тут десяток полешек, плывущих по реке, попались.

– Все равно хозяину убыток, все равно от вас никакой пользы. Избу портите, полы топчете, печку накаливаете, а сами у хозяев ничего не покупаете.

– А молоко-то? Только у вас и берем.

– Что молоко! Да вот что еще… – продолжал хозяин и погрозил пальцем: – Я капусту на огороде буду караулить – и чуть что, за шиворот и к старосте, а он пускай за урядником посылает.

– Ты это насчет воровства капусты, что ли? Ну, уж за это, брат…

– Что – за это? Мы сами за это… Куда ж она, капуста-то, девается? Вот на углу видел кочень, замечен был мной, а теперь он ссечен, одна кочерыга.

– Да как ты смеешь! – воскликнул дачник.

– С какой же капустой вы сегодня пирог пекли?

– У твоей же хозяйки третьего дня за гривенник кочень купили.

– Тот кочень у вас на щи ушел, а сегодня у вас пирог был.

– Нас только двое. Куда ж нам целый кочень на двоих? Мы его пополам разрезали: одну половину на щи, а другую – сегодня на пирог…

– Ну, уж там как хотите, а я буду караулить. И чтобы на этой неделе с дачи долой, а нет, я через урядника… – решительно сказал хозяин. – Другие-то вон дачники живут, так каждый праздник хозяевам по стаканчику вина подносят, а вы всю рябину на огороде на настойку обломали, а хозяину хоть бы плюнули.

– Ах, ты из-за этого? Так выпей хоть сейчас стаканчик… – сказал дачник.

– Не требуется. Свой пятачок в кармане звенит. На свои выпью. А с дачи выезжайте. Господа… Да нешто господа такие бывают!

– Ну, ладно. Я тебе рубль за дачу прибавлю.

– Съезжайте – вот и все тут. А рубль-то и так отдадите за позднее житье. Иначе я и вещи ваши со двора не выпущу.

– Посмей!

– Ну, да уж там увидишь, посмею ли!

Хозяин ушел с огорода.

– Капуста… Про какую капусту он говорит? Взяла ты разве сегодня кочень с огорода?

Жена потупилась и отвечала:

– Взять-то взяла, но я думала, что никто не заметит. Что ж, заплатим ему за кочень.