Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Не надо мне козла.

– Вы уж хоть меня-то пожалейте, ежели вы своих лошадей не жалеете. За что я буду страдать? Вот лошади-то! Эво, как я их руководствую! Извольте посмотреть, как они от овса себе нёбо наели.

– Оно и заметно, – пробормотал барин.

– Извольте полюбопытствовать, – настаивал кучер, схватил лошадь за язык и открыл ей рот, но барин вышел из конюшни.

– Ты до двенадцати часов выходись хорошенько и отпейся квасом, – сказал он кучеру, – а пообедавши, запрягай пару лошадей в тарантас. Мне сегодня на станцию надо ехать.

– Мы запрягем-с… Будьте покойны… А только без козла невозможно… без козла не жить-с, – бормотал кучер, следуя за барином.

Барин снова направился на террасу.

– Ах ты, жизнь, жизнь кучерская! Вот собачья-то жизнь! – слышалось ему вдогонку.

III

– Нет, уж это из рук вон! Это решительно ни на что не похоже! В жизнь свою я никогда не поверю, чтобы каких-нибудь два десятка кур могли съесть в одну неделю куль овса! – горячился барин на дворе своей усадьбы. – И это в летнюю пору, когда курица роется в навозе, питается червями и личинками.

Тумбообразная и рябая баба, птичница и скотница Василиса, перебирала руками передник, завязанный под грудями, и говорила:

– А гусей-то, барин, вы ни во что не ставите? Ведь у нас семь гусей. И они овес кушают.

– Гуси наши даже дома не ночуют, а сидят на пруде.

– Ночевать не ночуют, а кушать-то домой все-таки приходят. Кроме того, утки…

– Гуси, куры, утки… Все-таки невозможно… У меня тройка лошадей куля овса не съест.

– Помилуйте, да нешто я сама овес ем? Ведь я овса не ем, – обидчиво говорила птичница. – Стараешься, стараешься для вашей милости, а от вас только один попрек. Зато вы посмотрите на нашу птицу… Птички как кубышечки. Ах да… А индейки-то вы ни во что не считаете? Ведь у нас индейки… Индюк подойдет к шайке – цап, цап, смотришь, половины гарнца и нет.

– Отруби тебе еще идут на птиц, хлеб… Картофель… Крапиву ты им рубишь и шпаришь.

– Отрубями я цыплят кормлю.

– Врет, врет! – кричала с крыльца ключница Афимья. – На цыплят ей гречневой крупы выдаю. Целый четверик в неделю она цыплятам стравливает. Да цыплятам ли? – прибавила она. – Вон мурло-то у ней лопнуть хочет.

– Мурло! Ты на свой-то портрет посмотри. Взгляни в зеркало-то, полюбуйся. Я и хозяйскими харчами до отвалу довольна. А вот у кого нос от хозяйских наливок в цвет ударять начало, тому надо стыдиться.

– Ах ты, дрянь эдакая! Да как ты смеешь меня хозяйским добром попрекать! – взвизгнула ключница. – Я хозяйское-то добро пуще глаза берегу. Это вы вот с мужем ходите да походя калачи пшеничные жуете. Из каких доходов тебе калачи есть? Из каких доходов тебе чаи с вареньем распивать?

– Не твое дело! Сама барыня позволила мне ягодами пользоваться.

– Ягоды ягодами, а ведь сахар-то денег стоит, чтоб варенье варить. От доходов праведных муж-то твой спинь-жак себе новый сшил, что ли? А заячьи шкуры на шугай скупаете… Будто я не знаю, что вы заячьи шкуры скупаете! А овчины кто подбирает? Тулуп у мужа есть, так нет, надо новый строить. Будто я не слыхала, как вы с портным-то сговаривались!

– И мы тоже знаем, как ты четвертуху французской водки Ивану на деревню передала. У самой-то, небось, хвост замаран, так и про людей думаешь.

Барин давно уже стоял зажавши уши и кричал:

– Довольно! Довольно! Молчать!

Но его не слушали. Нужны были большие усилия, чтобы унять двух расходившихся баб. Из-за угла сарая показался муж птичницы Василисы, садовник, и стал вступаться за жену.

– Нам хозяйского овса не надо. Мы его не продаем. Мы ежели что получаем на руки, то курам стравливаем, – говорил он. – Также нам и крупы вашей не надо, мы от ваших харчей сыты.

– Я уж и то говорю барину, что, кажется, до отвалу довольны, а они все насчет птичьего корма сумлеваются, – подхватила Василиса и стала утирать передником слезящиеся глаза. – Стараешься, стараешься, чтобы птица сыта была, а тут только попреки одни. Сами же вы изволили приказать, чтобы к Александрову дню пяток петушков откормить. Кормим настоящим манером, кормим силой, прямо на жир кормим. Господи Иисусе! И что это такое, что ничем заслужить нельзя. На мужа поклеп, что он яблоки да дыни во фруктовом саду ворует, на меня взводят напраслину, что я хозяйский овес съедаю. Да по мне хоть вовсе птиц не кормите.

Барин смягчился.

– Никто тебе не говорит, чтоб ты овес съедала, – сказал он. – А ты просто зря и без системы его рассыпаешь.

– А вы прежде приберите воробьев, которые у нас овес склевывают, а потом и говорите. У нас воробьев целые тучи на птичьем дворе развелись. Хоть бы отравы им какой подсыпать.

– Чтоб и домашних птиц отравить! И думать не смей! – крикнул барин. – И так уж вы мне всех поросят по весне переморили, крыс отравой выводивши.

– Да вот хоть бы и крысы, – начал садовник. – Нешто оне мало у нас овса-то уничтожают? Взгляните-ка, какие кули-то из-под овса остаются. Куль весь словно перерезан. Ведь крыса, она ужасти что может съесть. Теперича надо так рассуждать, что уж бедно-бедно полтора гарнца в сутки на крыс клади.

Показался кучер на дворе, выходя из сарая.

– Крысы ужасти что портят! Вон у меня в конюшне… Большую обиду лошадям крысы приносят. Я так рассуждаю, Александр Павлыч, ежели бы нам теперь трех котов завести…

– Ни-ни-ни… Ничего не заведу… Никаких котов, – замахал руками барин. – Будут коты у нас, и начнут они съедать по пяти фунтов говядины. Да еще полведра молока им потребуется.

– Зачем же пять фунтов говядины, зачем полведра молока? – возразил кучер. – Ежели бы ваша милость поручила мне купить трех котеночков… Отличные есть у нашего кабатчика.

– Ничего тебе не поручу. Решительно ничего.

– Воля милости вашей, а только без котов крысы и в кладовую к вам заберутся, провизию начнут жрать.

– Да уж забрались, – сказала ключница. – Я боялась только доложить вашей милости, а уж у нас фунтов пять стеариновых свечей они съели да бруска три мыла. И ведь как жрут!

Барин в волнении ходил по двору и говорил:

– Пускай жрут, а котов все-таки не заведу. Дороже будет стоить.

– Ведь крыса, она хитрая, – начала ключница. – Она яйца ест. Так все яйцо и выест. Вы вот все жалуетесь, что яиц мало. А отчего мало? От крыс.

Барин не слушал и зашагал на крыльцо. Через пять минут он стоял хмурый и сердитый перед барыней. Барыня вышивала какую-то прошивочку и спросила его:

– Насчет чего ты сейчас так на дворе сердился?

– Да насчет всего, – отвечал барин. – Вообрази, я сейчас делал расчет, и оказывается, что нам надо бросить всякое хозяйство, если мы думаем, что извлекаем из него хоть какую-нибудь выгоду. Оказывается, что цыпленок нам обходится чуть не в полтинник, тогда как его по здешним ценам и купить-то можно за пятиалтынный. Возьмем поросят… Знаешь ли, во что нам обошлось выпоить каждого поросенка?

– Знаю, знаю…

– Ешь свой огурец, например, и чувствуешь, что он стоит себе чуть не пятачок. А знаешь ли, что стоят нам те десять дынь, которые выросли у нас в парниках?

Барыня улыбнулась, махнула рукой и произнесла:

– Не надо… Не говори… Я знаю…

IV

У террасы усадьбы раздались шаги, и кто-то крякнул. Пробегавший газету барин поднял голову. Перед террасой стоял садовник и передвигал картуз со лба на затылок.

– Кабы вы мне двустволочки вашей дня на два прожертвовали. Ведь она у вас все равно зря в кабинете висит, – сказал он.

– Зачем это тебе? Что за глупости! – спросил барин.

– Да вот, чтобы потрафить… Уж я бы его укомплектовал!

– Кого?

– Да вот подлеца-то этого. Уж я бы его укараулил и в самую центру…

– Какого такого подлеца? Что, я не понимаю.

– А вот этого самого, что дыни наши из парников ворует. Уж я бы его распатронил в самый корень. Не стал бы больше ходить.

– Да разве опять украли дыню?

– А то как же… Третьего дня вы изволили на дыньку любоваться и говорили, чтобы в воскресенье к обеду снять, – ее уж нет.

– Как нет? – спросил барин, быстро поднимаясь со стула и отбрасывая газету в сторону.

– Очень просто. Даже вчера была, а уж сегодня нет. Кто-то спроворил. Прихожу утречком посмотреть, а ее нет. Третью дыню… Еле-еле вывели, только бы снять, а тут… – Садовник развел руками. – Ничего не поделаешь, – проговорил он. – Надо караулить, а без двустволки караулить нельзя.

– Душечка! Слышишь? Ведь у нас опять дыня пропала! – крикнул барин барыне, сидевшей в комнате.

– Не может быть! – проговорила барыня, показываясь на террасе.

– Истинный Господь, пропала, – отвечал садовник. – Воруют. Ночи темные начались, ничего не поделаешь. Надо укараулить, да бекасинником в настоящее место, чтобы помнил и чувствовал. А то что ж это, помилуйте!

– Кто бы это мог красть дыни?! – удивлялась барыня.

– Должно быть, крестьянишки здешние… Иначе кому же?.. А то, может статься, кто из поденщины, что вон у соседа лес расчищают, – делает догадку садовник.

– Нет, это не крестьяне и не поденщики. Ну, зачем им дыни?

– Как зачем? Очень просто-с… Снес на станцию господам – вот на выпивку и есть. На железной дороге в лучшем виде за такую дыню три гривенника дадут. Дыня, одно слово, антик была. Да и не носивши на станцию, Амос Ермолаев на деревне за такую дыню сороковку даст. Сороковка ему плевка стоит, а он тоже мамон-то потешить любит.

Барин и барыня переглянулись.

– Нет, это, я думаю, свой вор, – сказала барыня. – Где тут пробраться на огород постороннему человеку!

– Позвольте-с… Частокол раздвинул – вот и тут… Зачем же свой?

– Свой, свой…

– Обижать изволите. Я из-за хозяйского добра удавиться рад.

– Не про тебя говорят, а только вор свой. У нас около частокола собака на блоке бегает.

– Да ведь можно и с другой стороны перелезть. А то вот взял хлебца, прикормил собаку – ну и бери что хочешь. Вор знает как… Его учить нечего.

– Наши сытые собаки польстятся на хлеб! Что ты говоришь!

– Иначе, сударыня, и быть невозможно, потому кабы одни дыни, а то с чего же у нас и яблоки пропадают?

– Как? И яблоки пропадают?

– Очень просто. Сегодня, я так считаю, что, пожалуй, с сотню посшибли и унесли!

– Ну, уж это из рук вон! – возмутился барин. – Мы еще сами ни одного яблока не сняли, все дожидаемся, чтобы они хорошенько вызрели, а у нас по целым сотням воруют.

– Да ведь и дыни еще ни одной для себя не сняли… Только ходим в парники да любуемся на них, – прибавила барыня.

– Дайте мне, сударыня, баринову двустволку, и я вам вора предоставлю… – говорил садовник. – В лучшем виде предоставлю.

– Зачем же тебе двустволка? Ты так предоставь. Двустволка – не подмога ловле. Ну, что такое двустволка…

– А надо вора проучить, надо чтоб он напредки боялся. Бекасинником-то ты ему сделаешь награждение в чувствительное место – он и будет помнить и уж больше не пойдет. Нет, уж вы мне двустволочку…

– Вздор! Пустяки ты городишь. Лови вора без двустволки, а теперь ступай прочь. Вот еще что выдумал! Дам я ему свою дорогую двустволку, – сказал барин. – Да еще убьешь человека, так отвечай за тебя!..

– А без двустволки вора не поймать. Тут надо в корень… прямо чтобы в жилу ему…

– Да ты, кажется, пьян?

– Маковой росинки во рту не было… А чтобы бекасинником его попугать…

– Ну, ну… Не разговаривай и иди! Да чтоб воры у меня больше ни на огороде, ни во фруктовом саду не показывались.

– Прикажите вы дать двустволку… Я в мягкое место, а ему острастка…

– Вон!..

Садовник, покачнувшись на ногах, отошел от террасы. Он шел и бормотал. Доносились слова:

– Как тут без двустволки! Без двустволки вора не поймать… Без двустволки у нас все разворуют.

– Вот тебе и дыни! – сказала барыня барину. – Холили, лелеяли, ходили на них любоваться, а как поспели они – их кабатчик съел.

– Да, это действительно возмутительно! Просто хоть невызревшие плоды срывай и ешь! А то, пока ты сбираешься их снять, – другие снимут и съедят. Помилуйте, третья дыня!.. Просто он сам их снимает и носит в кабак. С чего же он пьян-то? На какие деньги пьян-то? Половину его жалованья я отдал за него сапожнику, другую половину он послал на подати и за паспорт. А яблоки, яблоки! Надо идти в фруктовый сад и снять, что осталось.

– Но, послушай… Ведь нельзя же, в самом деле, зеленые…

– Не зеленые, но мало-мальски созревшие. Сорванные как-нибудь уж дозреют. Ну, ежели сырыми их нельзя будет есть, так хоть в пироги… Печеными будем есть… А то ведь этак ни одного яблока не дождешься. Надо пойти сейчас и снять… Снять и арбузы… Там четыре арбуза… Хорошо еще, что арбузы-то целы.

На террасе появилась ключница.

– Говорил вам Тихон, что сегодня ночью дыня и арбузы пропали?

– Как, и арбузы? – воскликнул барин. – Ну, что же это такое! Помилуйте!

– И арбузы, и яблоки… Груш также много поснято…

– Господи! Да что же это такое!

– Словно на возу кто фрукты вывез, – продолжала ключница.

Барин в волнении ходил по террасе и говорил:

– И ведь, что обидно, первые фрукты! Первянка…

– Первянку-то и продавать. Первянка дороже… Потом начнут вызревать помногу, так что за них дадут! Нет, беспременно вам нужно этого самого Тихона долой, а Василья Савельева взять.

– Не возьму я Василья. Василий – заведомый пьяница. Лучше без садовника останусь, а Василья не возьму.

У балкона стояла птичница Василиса.

– Барин, не знаю уж, как и доложить вашей милости… – говорила она. – Сейчас стала я считать гусенят ранних – и одной гусыньки нет.

V

Барин стоял в саду своей усадьбы и смотрел, как садовник, поместившись на двойной лестнице, подрезывал ножницами кусты акации. По дорожкам сада, мелькая из-за кустов, прокрадывался тщедушный мужичонка с реденькой бородкой на красном лице и вскоре остановился перед барином, сняв замасленный картуз.

– К вашей милости… – начал он. – Ключница Афимья сказывала, что вам караульный требуется, чтобы усадьбу караулить…

Барин посмотрел на него с ног до головы. Мужичонка был полупьян. Одет он был в рваный пиджак совершенно без пуговиц, с дырьями и на локтях и на спине, из-под которого виднелась линючая ситцевая рубаха. На ногах были старые опорки.

– Да, думаю я нанять караульного… – протянул барин после некоторой паузы и спросил: – Да ты здешний, что ли?

– Из Кулакина. Три версты от вас.

– Знаю. Да ты сможешь ли караульным-то быть?

– Господи Иисусе! С какой же стати не смочь-то?.. Мы в лучшем виде… Мы у графа Лидерса всю прошлую зиму собак караулили. И медвежонка караулили. Медвежонок у них из сосунков был пойман. Можем даже так сказать, что вся их охота была на наших руках. Пять собак, ружья ихние… Надо тоже и накормить, и напоить…

– Постой, постой… Собаки и усадьба – две вещи разные, – перебил мужика барин. – Караулить усадьбу, так ведь надо ночь не спать.

– Знаем-с… Будьте покойны.

– Надо двор, и фруктовый сад, и парниковый огород раз пять в ночь обойти.

– В лучшем виде… У меня и воры-то все знакомые. Ведь мы знаем, кто воровством-то занимается в наших местах. Будто не знаем!

– Кажется, брат, ты брешешь.

– Истинный Христос, знаем. Четыре вора тут у нас, собственно…

– Не мели, пожалуйста, вздору. Так вот нужно караулить.

– Вы мне прежде всего три доски предоставьте, чтобы бить. Я вам такую дробь начну закатывать, что первый сорт.

Барин смотрел на мужика подозрительно и говорил:

– Доски-то я тебе предоставлю, но дело не в том. Ты вот и теперь наниматься идешь выпивши, а караульный пить не должен.

– Караульному-то и выпить, ваше благородие. Ноне ночи холодные, на заре утренники. Тулуп караульному будет от вашей милости?

Барин пожал плечами.

– Какой тулуп! Я и не слыхивал, чтобы караульным тулупы давались. Ведь это не казенный часовой. И наконец, теперь не зима.

– Ну, можем и без тулупа, ежели вперед рублик пожертвуете, то я полушубок свой выкуплю. Как ваше положение в месяц?

– Постой, постой… Я все думаю, что тебе это дело несподручное. Мне лучше какого-нибудь отставного солдата…

– Лучше всякого солдата будем руководствовать…

– Нет, я к тому, что ведь ты крестьянин, а теперь осенние полевые работы, так сможешь ли ты, чтобы день на себя работать, а ночью не спать и караулить?

Мужичонка ухмыльнулся и махнул рукой.

– Насчет этого будьте покойны. Крестьянством мы не занимаемся, давно не занимаемся, – сказал он. – А коли ежели что вокруг огорода, то это у нас бабы.

– У них вся деревня свои наделы бросила, – вставил садовник, подстригавший акацию. – Староста ихний только один хлебопашеством и занимается.

– Так, так… – споддакнул мужичонка. – Вот ему-то мы и отдаем наш участок. От всех от нас он арендатель.

– Отчего же вы сами хлебопашеством не занимаетесь? – спросил барин.

– Да будем говорить так, что все как-то несподручно выходит. Да и расчету нет. Место у нас подгороднее, господа охотники наезжают…

– Просто ленятся, обленились… – проговорил садовник. – Ведь полевые-то работы нешто сладки? Ой-ой-ой! А тут он около охотника вертится, ерничает, – ну, смотришь, за это сыт и пьян. На бездельном-то деле легче.

– На бездельном деле… Нет, брат, не скажи, чтобы это бездельное дело было, – обидчиво отвечал мужичонка. – Тоже охотнику-то надо угодить да и угодить… Потрафить надо. А не потрафишь, так ничего и не возьмешь. Господина-то тоже ой-ой как тонко знать требуется! Ты тоже так должен знать, что у него внутри, какое такое мнение и что он любит. Потрафил ты его сердцу, полюбит он тебя, ну, уж тогда хорошо. Бездельное дело! Не больно-то оно бездельное.

– Конечно же, бездельное. Нешто это дело – за господином по болотам шляться, у его собак блох вычесывать да пьянствовать с ним? – стоял на своем садовник.

Мужичонка вскинул голову и подбоченился.

– А ты видал, как я у собак блох вычесывал? – спросил он.

– Да конечно же, вычесываешь. Коли ты при господах в егерях служишь, то в том твоя обязанность. Да и вообще беспутная ваша должность. Барин скажет: желаю я приобресть бабу. И ты обязан ему бабу предоставить. А нешто это крестьянское дело?

– А ты видал, что я баб господам сватал? Видал? – кричал мужичонка. – Ежели я баб предоставляю, то я баб предоставляю для облавы, потому облаву без баб невозможно, а там уж не моя вина, коли баба улыбки коварные строит. Нам за всеми бабами не доглядеть. Облава – вот потому и бабы!

– Знаем мы твою облаву! Вот на баб-то вы облаву и делаете с господами охотниками.

– Ну, уж это ты врешь, брешешь! Укажи, когда и как я так действовал?

– Да что тут указывать! Всегда. Вы за вино что хошь сделаете.

– Что мне вино! Вино мне и так подносят. Я хорошее место охотнику укажу, мне и поднесут. Вино вином, а, окромя того, я Бога помню. Только перед барином конфузить меня, – закончил мужичонка. – Ты стриги знай дерева-то – вот твоя и обязанность.

– Не спорьте, не перебранивайтесь. Довольно, – остановил их барин.

– Да как же не спорить-то, ваша милость? Я в караульные наниматься пришел, а он меня конфузит. За что же хлеб отбивать у человека!

– В караульные все равно ты мне не годишься.

– Это еще отчего, коли я, может статься, прирожденный караульный? Я и на кирпичном заводе полгода в сторожах выжил. Спросите обо мне всех – все вам скажут, спросите обо мне у Амоса Ермолаевича в кабаке – и он меня чудесно знает.

– Как тебя не знать в кабаке! Ты первый кабацкий заседатель! – глумился над мужичонкой садовник.

– А ты не заседатель? Ты в кабаке мало сидишь? Да и пьешь-то на уворованное. Кто кабатчику-то кулек яблок притащил?

– Я пью на уворованное? Ах ты, пьяная твоя морда!

Перебранка усиливалась.

– Пошел вон! Не надо мне тебя!.. – крикнул барин и стал гнать мужичонку. – Караульный! День ты будешь с охотниками шляться да пьянствовать, а ночью от воров караулить! Да тебя самого пьяного воры унесут. Иди, иди…

Мужичонка почесал затылок и стал уходить.

VI

Утро. Барин вышел на террасу своей дачи-усадьбы, где уже ждал его кипящий самовар и чайный прибор, обставленный всеми прелестями обстоятельной домовитости. Тут лежал на тарелке и кусок только что сбитого сливочного масла, стояла кринка молока, помещались несколько горшочков с вареньем разных сортов. На конфорке самовара грелся уже чайник с заваренным чаем, хотя барыни еще и не было на террасе, а вертелась только ключница, средних лет женщина в ситцевом платье и в башмаках на босую ногу.

– Прикажете вам налить стаканчик? – спросила она барина.

– Нет, не надо. Я подожду Любовь Петровну и с ней буду пить.

– Любовь Петровна еще только вставать начали. Чай-то к тому времени перекипеть может. Разве снять его с конфорки и прикрыть полотенчиком.

– Прикрой. Немного погодя я сам налью себе стакан.

Барин стоял у спуска террасы, любовался видом на цветник, на виднеющуюся вдали реку и вдыхал в себя прелестный, утренний, еще не успевший нагреться воздух. Ключница не уходила с террасы и, стоя сзади барина, переминалась с ноги на ногу.

– Кучер у нас все ходит с трубкой по хлеву да по конюшне, – начала она. – Упаси боже, коли ежели что. Ведь на сеновалах-то у нас, почитай, больше тысячи пудов сена сложено.

– Как с трубкой? Я ведь ему даже и на дворе запретил с трубкой ходить, – обернулся барин.

– Вы запретили, а он не внимает. А все оттого, что вчера ходил на деревню и пьян был. Приманка-то уж там у Амоса Ермолаича очень чувствительная.

– Отчего же ты мне вчера не сказала, когда он с трубкой ходил?

– Да у вас в это время становой сидел. И ведь ругатель какой! Я ему стала говорить, а он меня такими словами, что просто срам. Вы внушите ему.

– Хорошо. Я его проберу. Жаль только, что я его не поймал с трубкой на месте преступления.

– И Василиса наша тоже… – продолжала ключница.

– Что Василиса?

– Да какая же это скотница и птичница! Я вот говорю, говорю, чтобы нижние листья у капусты на огороде обрезала и коровам в пойло, а она не внимает и знай себе пустой месивкой поит. А все лень… Ужасти какая баба! Вот ведь вы думаете теперь, она индюшат обваренной крапивой кормит? Ни в жизнь… Голая каша… А все лень крапивы нажать. Да и барственность… Сколько у ней индюшат-то погибло! И все зря… Цыплята тоже… На крыс-то да на хорька только слава… Теперича отчего у нас утки-наседки столько яиц перепалили? Все оттого же… Нешто может столько болтунов быть? Ни в жизнь… А все оттого, что очень часто на деревню бегает. Магнит-то уж у Амоса Ермолаева, должно быть, очень чудесен. А в ваши именины подносила я всем по стаканчику, так она выпила и закашлялась, словно и в самом деле непьющий человек.

Барин уже начинал морщиться. Ему не нравились сплетни, но ключница не унималась.

– И Тихон тоже… Нешто это огородник? Нешто такие огородники должны быть? – продолжала она. – Вы посмотрите на огурцы-то… Ведь не прополоты… Травой заросли.

– Ну, довольно… Что ж мне с ним делать! – отвечал барин. – Мало я разве ругаюсь!

– Прогонять надо. Василий Савельев вон сколько времени без дела и даже очень просится… «Я бы, – говорит, – Петру Сергеичу верой и правдой, как свечка перед Богом…» Косарем он ходил, а теперь косьба кончилась, так совсем он без дела. А уж мужик-то какой богобоязненный!

– Ну, тоже… Запьет, так и ворота запрет, – сказал барин.

– Ах, что вы! Нет… Он потребляет самую препорцию. А что вы его видели в Аграфенин день пьяного, так на Аграфену-купальницу у него жена именинница была.

– Он на другой день пьян был.

– Да ведь на другой-то день Иван Купала, у него брат был именинник.

– Он дня четыре пил. Я все его видел пьяного.

– А тут дожди пошли, а он к сенокосу был нанявшись, так какая же косьба в дожди – вот он от безделья и путался. А так, чтобы в рабочие дни, он ни боже мой. Уж все я считаю, что он в тыщу раз лучше Тихона. Вы походите-ка по огороду-то… У Тихона вон есть и посейчас капуста не окопана. А червяк-то у нас отчего напал на капусту?

– Ну, довольно, Афимья, довольно.

– Мне что! Я ваше же добро берегу. А не хотите слушать, так и не надо. А на какие доходы он с Амосом-то Ермолаевым целоваться бегает? Теперь-то грядной огурец пошел, так он не в цене, а когда парниковые-то огурцы были, так сколько он их Амосу-то перетаскал в переднике! Вы ведь не видите, вам не до того, а я вижу. Идет на деревню, а передник заткнут и на брюхе оттопырившись. Ведь в передник прямо сотню упрячешь.

– Брось, Афимья… Дай ты мне в спокойном духе побыть.

– Да вам и беспокоиться самим нечего, а выгнать Тихона и на его место Василья Савельева взять.

– Нет, нет, не желаю я с пьяницами…

– Тихон – холостой человек, один как перст… Запьет, так его и остановить некому, а Василий Савельев – женатый, его жена завсегда от пьянства остановить и вразумить может. Вам бы даже так и взять: Василья Савельева взаме-сто Тихона, а Аграфену, Василья Савельева жену, взаместо Василисы. Так бы и было: муж огородник, а жена скотница. Вдвоем-то им даже бы и сподручнее служить было, и они бы были старательнее.

– Нет, нет… Теперь дело идет к осени, и я останусь с тем, что есть.

– Да ведь осенью-то больше работы… Навоз… Вы вон хотели под огород прибавку распахивать. А для Аграфены – у нас в сентябре две коровы телиться будут. Курицу она знает и понимает чудесно. Вы посмотрите, как она вам индеек-то к зиме поставит! И наконец, Аграфена птицу просто обожает, а Василиса – ведь она даже и не птичница, а так, баба с кирпичного завода. Да и никогда она до нас за птицами не ходила, а жила она в Петербурге в матках-стряпухах на извозчичьем дворе, а потом в кормилицах жила, так нешто это птичница! С птицей надо с молитвой… И корова любит, чтоб перекрестившись и с молитвой, а Василиса все с чертыханьем. Коров доит – нечистого поминает, птицу кормит – нечистый на устах. Где же тут живности-то существовать! А Василий Савельев для вас будет настоящий клад.

– Василий в садовническом деле ни бельмеса не смыслит.

– Господи Иисусе! Научится. К весне поймет.

– Нет, нет. Иди ты, пожалуйста, и занимайся своим делом, а меня не тревожь, – произнес барин.

– Пойду-с. Ваша воля господская, вы хозяин, а только… Да вон, извольте посмотреть на кучера… Вон он идет… Взгляните на мурло-то ему – ведь словно налил кто. У, срамник!

Ключница плюнула и удалилась с террасы. На террасе появилась барыня в белом капоте и с заспанными глазками.

VII

Был прекрасный осенний день. Близилось к полудню. Солнце ярко освещало поредевшую от листопада листву деревьев, и желтые листья казались совсем золотыми. У террасы помещичьей усадьбы переминались с ноги на ногу два мужика в стоптанных сапогах и грязных рубахах, невзирая на праздник. Один был в рваном полушубке нараспашку, другой в сером армяке. На террасе, облокотясь на перила, барин покуривал папиросу и разговаривал с мужиками.

– Кабатчик Амос Ермолаев вас ко мне прислал? – спрашивал барин.

– Он-с. Сходите, говорит, к горсткинскому барину, там требуется… – отвечали мужики. – У вас работка какая-то…

– Да, требуется… И есть работка. Ну что, вы сами-то уж совсем убрались в поле?

– Да оно хоть и не совсем, но у нас бабы… – заговорил мужик в армяке. – У нас бабы хорошие, рабочие, выносливые. Наши бабы такие, что по работе ежели, то еле и мужику впору. Они уберутся в лучшем виде.

– Ну, так вот мне надо отаву покосить.

– Что ж, это можно, – пробормотал мужик в армяке и передвинул шапку со лба на затылок.

– Везде косить не будем, а только там, где трава хорошо отросла.

– На потных местах, значит, только.

– Ну да, на потных местах, оттого я только двоих косарей и просил прислать. Шевелить сено у меня свои бабы будут. Уберут тоже они.

– Стало быть, только для косьбы?

– Да, только для косьбы. Ну, почем возьметесь в день?

Мужики начали чесать затылки и задумались.

– А харч ваш будет? – спросил мужик в армяке.

– Нет, ваш. Давайте уговариваться на ваших харчах. Где мне с вашими харчами возиться! – отвечал барин.

– На наших харчах… Так… Что ж, мы тутошние, мы в версте от вас, да и версты-то не будет. Пообедать всегда можно и домой сходить.

– Ну вот… Так сколько же вам в день положить?

– В день-то?

Мужики переглянулись друг с другом и опять начали чесать затылки.

– Да нам бы с десятины рядиться сподручнее… – выговорил наконец мужик в полушубке.

– Где тут с десятины, коли будем косить по клочкам. Где косить, а где нет. Как тут вымерять десятину будешь! – отвечал барин.

– Как-нибудь, ваша милость, вымеряем. Нам с десятины способнее.

– Нет, нет… Говорите, сколько поденно… Даже и в настоящий сенокос я не стал бы с вами, со здешними, рядиться с десятины. С десятины, так полдня косите, полдня у себя на деревне сидите. А тут покуда ведро.

– Зачем нам на деревне сидеть? Не будем на деревне сидеть. Понятное дело, что отаву косить, так это такая статья, что куй железо, пока горячо.

– Ну вот… Опять же будете косить вместе с моими работниками, так как тут десятины разбирать? Я нанимаю поденно…

– Что ж, поденно так поденно.

– Ну, сколько же?

Мужики снова переглянулись друг с другом.

– По рублю шести гривенок будет не обидно? – спросил мужик в армяке.

– Что? – протянул барин, возвысив голос.

– Ну, по полтора рубля?

– Да вы никак с ума сошли? Я и в сенокос таких цен не платил.

– Да ведь сенокос, будем так говорить, он сенокос и есть. А теперь сами еще не убрались как следует. Конечно, у нас бабы… Но баба теперь и по грибному делу требуется. Теперь вон гриб собираем и сушим. Ужо вон грибники понаедут. Ну, рубль сорок…

– Да вы, ребята, никак белены объелись! Ведь отаву снимать – не то, что первую траву. По стольку платить, так и хлопот не стоит. К тому же осень – время переменчивое, еще Бог знает, высушим ли траву.

– Это уж все от Бога… Это что говорить! А сколько вы дадите?

– Да вы вон у кабатчика по семи гривен в день косили.

– Так ведь то у кабатчика, а вы барин.

– За что же я буду платить дороже, если я барин?

– Да уж это дело такое… С кого же и взять, как не с господ?

– Я в сенокос по рубль двадцать и даже по рублю платил, но только не вашим, а проходящей партии косарей, а теперь потому к вам обращаюсь, что в настоящее время пришлых косарей нет.

– Вот и это мы тоже ценим. Кабатчику мы косили в сенокос, кабатчику и отаву убирали, – сказал мужик в полушубке.

– Опять же, кабатчик – свой человек. Он нас охраняет, и он нам помогает, – прибавил мужик в армяке. – К кому обратиться, коли недохватка? Ведь вы не дадите.

Барин замялся.

– Понятное дело, что я не ростовщик, – отвечал он.

– Это точно… А коли мы брали, то обязаны и выплачивать. Иначе он потом как нас дошкурить может! Не убери-ка ему сено, коли он требовает! Кабатчику за долг косили.

– Так ведь за долг-то хуже косить. То ли дело за деньги, которые сейчас получишь.

– Кабатчик – человек ласковый… Он сейчас по стаканчику с бараночкой. Мы вот ему косили, а он каждый день нам по стаканчику, а у господ этого заведения нет, – произнес мужик в армяке. – А мы это ценим.

– Ну, ладно. По гривеннику к семигривенной ряде я прибавлю. Тут даже будет вам на два стаканчика. Тому же вашему благодетелю кабатчику можете снести эти гривенники. Так берете по восьми гривен в день?

– Не… Несподручно.