Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

Мужик почесывался. Кроме усталости, он был изрядно пьян.

– Где ж мне одному-то разгружаться? Грузились в городе, так дворники помогали, а здесь вдруг одному разгружаться! – говорил он.

– Ну, я помогу, кухарка поможет, – суетился Клянчин. – Марфа! Поможем ему диван снять с воза.

– Нет, барин, увольте. Я этими делами никогда не занималась, чтобы возы разгружать. Завезли в глушь, где и людей-то настоящих не видать, да еще возы вам разгружать! Я кухарка и свое дело правлю, – фыркала кухарка.

– Ну прислуга! И не стыдно это тебе? – воскликнул Клянчин.

– Чего тут стыдиться! Вы же не постыдились завезти меня в такое место, где всякая девушка подохнет от скуки. Мы из своей деревни ушли, чтоб нам в городу было весело и чтоб жить можно было по-полированному, а тут, нат-кась опять деревня, да еще хуже нашенской! У нас в нашей деревне, по крайности, хоть свой дом есть, сродственники имеются, а здесь даже не с кем путного слова перемолвить. Сами прислугу надули, да еще стыдиться ее заставляют.

Клянчин молчал и попробовал сам снимать вместе с мужиком диван с воза, но мужик был пьян, и руки его действовали плохо. Диван зацепился ножкой за край телеги и полетел с воза.

– Тише, тише! – закричал Клянчин, но было уже поздно: диван лежал с отломанной ногой на земле.

– Воля ваша, а надо за мужиками послать на деревню, – сказал мужик. – Или сем-ка я в кабак сбегаю. Там, наверное, наши сидят. За вино живо помогут. Пожалуйте, сударь, на сороковку…

– Да уж на сороковку потом. Надо сначала разгрузиться.

– Эх, барин! Должен же я мужиков чем-нибудь заманить. А то не поверят, подумают, что задарма. Вы говорите: потом. Потом-то – особь статья. Потом-то – мы это знаем.

– Да ведь ежели тебе дать на сороковку, ты и сам пропадешь в кабаке.

– Зачем же пропадать? Я живо… Малость выпью с устатку и сейчас же мужиков приведу. Будьте покойны.

Пришлось дать. Мужик отправился в кабак и через четверть часа явился с пятью мужиками.

– Куда же столько народа-то ты ведешь! – кричал Клянчин. – Тут много что двоих нужно. А то вдруг пятеро.

– Ничего-с… Они помогут. Они рады постараться для барина, – дал ответ мужик-возница.

– Для барина в лучшем виде… – отвечали хором мужики. – С приездом, ваша милость… Дай Бог счастливо… Митрофан! Берись! Кузьма, залезай на воз-то! Надо для барина постараться. Барин нас в лучшем виде попотчует. Барин – человек хороший.

Воз был разгружен, но мебель представляла из себя самый жалкий вид. Ничего не стояло, ибо было все без ног.

– Как тут жить! Все поломано… – чуть не плакала Клянчина.

– Да ведь уж переездка, сударыня… Переездка всегда… – утешал ее мужик-возница. – Сколотитесь, и будет чудесно. Плотники запустят вам тут гвоздье хорошее, и будет еще крепче нового.

– Да что ты толкуешь! Как в буковые гнутые стулья гвозди запускать!

– В лучшем виде сумеют. Не прикажете ли за ними сбегать? Они теперь на постоялом ужинают.

– Ничего не надо, ничего. Мы сами… Вот тебе расчет и поезжай с Богом…

Мужик-возница принял бумажку и стал ее вертеть.

– А за поломку телеги? – спросил он Клянчина.

– Да что ты, в уме? Ты у меня всю мебель изувечил, и я с тебя ничего не требую. Благодари Бога, что я за поломанную мебель ничего не вычитаю.

– Как же это так, барин?.. Помилуйте… Ведь я по дороге кузнецам в двух местах полтора рубля… Нет, уж вы как хотите, а хоть рубль подавайте…

– Пошел вон – вот мой сказ!

– Позвольте… Да нешто это возможно?.. Я судиться буду… Мировой от нас в пяти верстах…

– Судись сколько хочешь. Ты про встречный иск слыхал? Ты на меня предъявишь иск в рубль за поломку телеги, а я на тебя подам иск в пятнадцать рублей за поломку мебели, коли уж на то пошло.

– Посмотрим.

– Поглядим.

– Эх, господа! И это господа!

Мужик-возница принялся ругаться.

– Уж захотел ты от наших господ… – вмешалась было язвительно кухарка.

– Ты еще чего? – крикнул на нее Клянчин. – Молчать! Смеешь еще становиться на сторону подлецов! Хорошая прислуга, нечего сказать! Нет, я потерял с тобой всякое терпение. Завтра тебе паспорт в руки и расчет, и черт с тобой. Поезжай в город.

– И без вас бы ушла. К тому и гну. Хорошо, что сами догадались. Здесь жить, так с одури подохнешь.

– Довольно! А нет, сейчас убирайся вон и ночуй где хочешь! – подскочил к кухарке с сжатыми кулаками Клянчин.

– Потише, потише, барин. Насчет оскорбления личностев-то мировой судья есть. Потом и не расхлебаетесь, – спокойно отвечала кухарка. – Мужички почтенные будут свидетелями.

– Надо же хоть на чай с вас! – возгласил мужик-возница, все еще не трогаясь с своим возом.

– Да ведь я тебе только сейчас дал на сороковку, – проговорил Клянчин.

– На сороковку вы дали для земляков, чтобы вот их сюда на помощь привести. А на чай после расчета это уж даже положение.

– Где такое положение? Где? – горячился Клянчин. – Укажи мне его.

– Да как же? Даже закон. Это уж не нами поставлено.

– Вот тебе пятиалтынный – и чтоб живо с глаз моих долой.

– Вы прежде земляков-то рассчитайте. Ведь они за что-нибудь да помогали же воз разгружать, – все еще не унимался мужик-возница.

Земляки стояли и переминались с ноги на ногу. Клянчин и им протянул двугривенный.

– Это на всех-то? – недоверчиво спросил рыжий мужик с лысой головой.

– Конечно же, на всех.

– Да полноте, барин, шутите. Ведь нас пятеро. Прохор нас за четверть сманил. Пойдемте, говорит, помогать мебель разгружать, барин четверть поставит.

– Да что он, в уме, что ли? Или я уж сам сошел с ума?

– Не знаю, но мы так и думали, что четверть. Иначе с какой же стати?..

– Ступайте вон…

У Клянчина от злости голос пересип и во рту показалась пена. Мужики не уходили.

– Да как же идти-то? Ведь нас пятеро, а вы вдруг двугривенный… Помилуйте, присылаете звать и вдруг обсчитывать! – говорили они. – Нешто это благородно? Нешто это по-господски? Дайте уж хоть на две бутылки на пятерых-то.

– Вот еще двугривенный – и чтоб духу вашего больше здесь не было! – бросил мужикам Клянчин деньги.

Те деньги взяли, но не уходили и принялись ругаться. Кухарка стояла на крыльце, подбоченившись, и со злорадством улыбалась на эту сцену. Клянчин, окончательно растерявшийся, не знал, что делать. Наконец он попробовал обратиться к защите мелочного лавочника и послал за ним няньку. Явившийся лавочник разогнал мужиков.

– И охота вам, сударь, вязаться с нашей деревенской гольтепой! – сказал он в виде наставления. – Не без чего же я всю эту деревенскую шляющую команду со двора гоняю. Я вашу же милость берегу. Обращайтесь ко мне в лавку, коли вам что понадобится, и всякую вещу вам мои молодцы исполнят в лучшем виде. Чуть что – прямо в лавку… А мы в книжку запишем и потом при расчете чудесно… И нам-то приятно, да и для вас спокойнее.

Клянчин слушал и тяжело дышал. Он был взбешен.

VI

Переночевали и вторую ночь Клянчины в деревне на даче. Вторая ночь проведена была уже при некоторой домашней обстановке. Спали на тюфяках, положенных на козлы с досками, сколоченными плотниками. Прислуге также были сделаны кровати из козел и досок, так что на полу уже стлаться не пришлось. Не поражало и отсутствие столов в комнатах. Плотники сколотили столы и скамейки, сделали даже табуреты для кухни. Утром на столы даже выданы были цветные скатерти, дабы прикрыть некрашеные доски столов. На окнах Клянчин прибил кисейные занавески. Комнаты постепенно приняли жилой вид. Так как кухарка была отказана, то обед стряпала сама Клянчина. Оставшаяся прислугой одна только нянька сначала помогала Клянчиным в устройстве дома и в стряпне, хоть то и дело фыркала и гримасничала, но к полудню, сбегав в лавочку, стала отказываться от работы и заявила:

– У меня не десять рук. Не могу я занавески на окна вешать и гвозди в стены вбивать. Да и не на это дело я приставлена. Я нянька. Меня наняли, чтобы за детьми ходить. Делайте, как хотите.

– Но ведь это же пока только мы еще не устроились, а после никто от тебя не потребует такой работы, – отвечала ей Клянчина. – И наконец, не будем же мы жить с одной прислугой. Понятное дело, что мы возьмем кухарку.

– Все равно. И устраиваться я не нанималась.

Клянчина не хотела отпускать от себя эту последнюю прислугу, а потому только заметила:

– Какая ты, Даша, не снисходительная.

– Вы очень снисходительны к прислуге. Кухарку, вон, отказали и даже трех законных дней не хотите после отказа держать.

– Да ведь она дерзничает, грубит, смеется над нами, вредит нам, становится на сторону тех людей, которые против нас. Вчера пьяные мужики начали нас ругать, и она вместе с ними. А тебе-то было бы уж и совестно так идти против нас. Ты девушка молоденькая.

– Молоденькая-то девушка еще хуже подохнет от скуки в такой глухой деревне, куда меня завезли.

– Ах, ты вот из-за чего! Ты общества ищешь.

– Да, конечно же. А главное, я черную работу работать не намерена. Взяли бы мужика в подмогу, коли вам надо устраиваться.

– Да ведь это только на сегодня. Какая ты, право… И наконец, ведь тебе за лето два рубля в месяц прибавлено жалованья.

– Велики эти деньги – два рубля!

– Так не десять же рублей тебе прибавить. За эти деньги я к детям уж бонну, гувернантку могу нанять.

– Так вам и будет гувернантка занавески на окна вешать и гвозди в стену вбивать!

– Ты все с занавесками… Но ведь занавески к окнам вешал Василий Романыч, а ты только ему помогала.

– Ну а теперь и помогать не намерена. Да вот что… Лучше уж нам честь честью разойтиться, по-хорошему. Как сошлись, так и разойдемся. Отпустите меня, увольте. Здесь мне не жизнь, а каторга.

Клянчина поморщилась. Приходилось остаться вовсе без прислуги.

– Хорошо, но только ты должна дожить, пока я найду себе другую няньку. Завтра Василий Романыч поедет в Петербург и привезет новую прислугу.

– Нет уж, сударыня, пожалуйте мне сегодня расчет и паспорт. Тогда бы я вместе с кухаркой сегодня и уехала. Нам и лошадь дешевле вместе нанять до железной дороги.

– Но как же я тебя отпущу, оставшись решительно одна? – недоумевала Клянчина, смешавшись.

– А уж это как хотите. Не следовало завозить тогда в такую глушь прислугу. Ведь вы сказали, что едете на дачу. Я и думала, что это дача. А тут ни музыки, никакого даже сада и никакой публики. Вон мы в прошлом году в Шувалове жили…

– Да зачем тебе музыка?

– Как возможно! Все-таки приятно около забора послушать музыку… Нет, уж отпустите меня.

– Василий Романыч! У нас и нянька уходит и хочет сейчас нас оставить, требует паспорт и расчет, – обратилась Клянчина к мужу, стучавшему молотком в другой комнате.

– Как уходит? С какой стати? – откликнулся тот.

– Не могу я, барин, здесь у вас жить. Мочи моей нет, – отвечала нянька. – Пожалуйте расчет, и я сегодня с кухаркой уеду.

– Не отпущу я тебя сейчас. Что это за глупости! Ты должна дожить до найма другой прислуги.

– А кухарку вы оставили дожить до второй прислуги?

– Кухарка – дело другое, а тебя не отпущу.

– Не отпустите, так ведь все равно я буду сложа руки сидеть… Хоть вы там что хотите, а я палец о палец не ударю, так какая же от меня будет польза?

– Ну, убирайся к черту! – вспылила Клянчина. – Я пойду в деревню и какую-нибудь здешнюю бабу найду себе в подмогу.

– Давно бы так и надо сделать. Здешние бабы к здешней жизни привычны, а вы вдруг везете сюда городскую прислугу. Вчера, вон, я вышла за ворота… Идет пьяный мужик и валится на меня. Я его оттолкнула и сказала ему политичным манером, а он мне вдруг такое слово сказал, что просто ужасти. Я не привыкла к таким словам. Это в будни, а что в праздник-то здесь будет? Как здесь в праздник-то в новом платье погулять на деревню выйти? С кем здесь компанию водить?

– Ну, довольно, не рассуждай! Сдавай вещи, которые тебе были даны, и убирайся вон! – крикнула Клянчина. – Василий Романыч! Рассчитай ее и выбрось ей паспорт. Я сейчас пойду в деревню и отыщу себе бабу-поденщицу, а ты завтра поедешь в Петербург и привезешь новую прислугу.

Нянька была рассчитана и удалилась. Работники лавочника потащили ее сундук и подушки со двора. Клянчины сели обедать и уж прислуживали себе сами.

– Нет, какова наглость! – говорила Клянчина про прислугу.

– Не любит городская избалованная прислуга деревню. Ей мелочная лавочка нужна, трактир, портерная, сообщество соседской прислуги, чтоб было с кем колоторить, сплетничать, ругать господ. Что ей хорошего на лоне природы?

– Да уж и для нас нет ничего хорошего в этом лоне природы. Помилуй, двое суток, как приехали сюда, и только и делаем, что воюем с кем-нибудь. И как видится, этой войне конца не будет.

Клянчин вздохнул и молчал. Он был согласен с женой.

VII

Клянчины остались без прислуги. Кухарка и нянька уехали. На руках у Клянчиных остались двое ребят. Положение было затруднительное.

– Надо бабу какую-нибудь из деревни взять или девушку. Так без прислуги и на одну ночь оставаться нельзя, – говорила Клянчина.

– А вот я сейчас пойду к нашему лавочнику и попрошу его кого-нибудь рекомендовать. Наверное, уж он здесь всех знает, – отвечал Клянчин и отправился.

Лавочника в лавке не было. За прилавком стоял старший сын его.

– Нет дома самого-то? – спросил Клянчин.

– Вы про тятеньку? Дома-с. На огороде чай кушают. Пожалуйте… Они завсегда об эту пору прохлаждаются.

Пришлось идти обратно на двор. Там, на огороде, под большой развесистой вишнею, за столом сидел около большого самовара лавочник. Он был в одной красной рубахе, с непокрытой головой и в туфлях на босую ногу. Глаза его были заспаны. Очевидно, что он только что проснулся от послеобеденного сна. В волосах и в бороде торчали сено и солома.

– А! Василий Романыч! Добро пожаловать, – сказал лавочник, почесывая грудь и под мышками, и протянул Клянчину руку. – К самому то есть пылу и к жару потрафили. А я сейчас чай пить сбираюсь. Бабу на ледник за вареньем услал. Присаживайтесь, да хлобыстнем по пяточку чапорушек. Что скажете хорошенького?

– Да вот к вам с визитом, – улыбнулся Клянчин, садясь. – Вы у меня были, а я у вас еще не был. Соседи ведь теперь.

– Ну, вот за это благодарим покорно. Извините только, что нас в таком виде застаете. Мы по-домашнему. Знали бы да ведали, что гость будет, так поприоделись бы. Уж извините…

– Ну, вот… Что за церемонии!

– Непорядок-с. Гостей встречают честь честью. Вот и жена идет растрепанная. Ведь мы, по русскому обычаю, отдыхаем после обеда, так в хорошей-то одеже как будто бы оно и неловко.

Показалась лавочница, толстая пожилая женщина в линючей ситцевой блузе и босиком. Она несла банку варенья и шла переваливаясь с ноги на ногу.

– Супруга-с… – отрекомендовал ее лавочник. – Расхлябана она у меня на ноги и вся развинтившись, да что ж поделаешь – не на дрова же ее рубить, ежели уж трех сыновей и одну девчонку мне народила.

Лавочница поставила банку варенья на стол, тоже протянула Клянчину руку и в виде приветствия проговорила:

– Все в зад вас видела, хоть и по соседству второй день живем. В лик-то в первый раз еще пришлось.

– Наливай чай-то, наливай да потчуй гостя, вареньица ему положи, – сказал лавочник. – Балованная она у меня, Василий Романыч, хоть и старуха. Каждый день с вареньем чай пьет, да вот и меня избаловала.

– Я к вам, Савелий Прокофьич, в то же время и по делу, или, лучше сказать, с просьбой… – начал Клянчин. – Ведь вы знаете, что у меня обе прислуги ушли.

– Как же-с, как же-с… Мой молодец и на железную дорогу их повез. Балованный народ-с. Беда нынче с прислугой. Чуть что не потрафишь, сейчас она и в контру. Вон у меня пекарь. Запьянствовал и пропил сапоги и спинжак… Да пропил-то в чужом кабаке. Стал я ему выговаривать. Да ты бы, говорю, коли уж у тебя такая надобность пришла, в своем месте, в нашем заведении, так все-таки хоть хозяину бы твоему польза была… Кажется, уж деликатно говорю… Не ругаю за то, что пьянствовал человек, а ругаю за то, что он в чужом месте… Ну, он сейчас на дыбы… «Пожалуйте, – говорит, – паспорт». А где здесь другого пекаря сыщешь? Ну, насилу его утрамбовал. Пришлось рубль прибавить. Пекарь-то он хороший и зашибает только временем.

– Прислугу, разумеется, я себе из города привезу, – продолжал Клянчин, – но ведь нельзя же нам быть вовсе без прислуги. Пока эта городская прислуга приедет, так не можете ли вы нам указать на кого-нибудь из местных баб или девушек, которая бы могла помочь моей жене.

– То есть в работницы хотите? Поденно? – спросил лавочник.

– Да, поденно. Но ежели баба будет ловкая и окажется годной, то я могу ее и на все лето оставить, вроде как бы в кухарках. Няньку я привезу из города, а здешняя баба могла бы остаться кухаркой и вообще для черной работы. Кухарить у нас особенно нечего. Разносолов каких-нибудь вычурных мы не едим, а ежели бы что пришлось, то у меня жена – мастерица стряпать. Просто работницу хотел я вас просить рекомендовать нам.

– Понимаю-с, понимаю-с, – кивнул лавочник и задумался. – Баб-то только у нас тут на деревне таких нет подходящих, – прибавил он. – Которая ежели при муже – та не пойдет от своего хозяйства. То есть ходят они, вон, к охотникам на облаву поденно, да то особь статья. Вам бобыльку нужно или так девушку, которые, к примеру, лишний рот в семье.

– Вот, вот… Пожалуйста, уж порекомендуйте кого-нибудь.

– Ведь у нас здесь, в подгородном месте, тоже народ балованный. Мы вот коли ежели сенокос… Покос я тут в двух местах снимаю. Так вот, коли ежели сенокос, то мы дальних баб берем, из другого уезда, нарочно за ними посылаем. А со здешними не сообразишь.

– Ну, на время, на два, на три дня порекомендуйте, а там можно ее будет заменить работницей из другого уезда.

– Вот, вот… Разве вот так-то…

– Ведь из дальних деревень к вам все-таки заходят сюда.

– Заходят, как не заходить. То и дело ходят и работы ищут. Теперь-то вот только нет. Позвольте, кого бы вам предоставить из нашей деревни?

– Да пошли к Караваевым. У них три девки зря глазами хлопают и отцовский хлеб едят, – сказала лавочнику лавочница.

– Две теперь, а не три. Старшая на кирпичный завод в обрезку ушла.

– А двум-то что в доме делать?

– Да, пожалуй, что к Караваевым послать.

– За Марьей Громихой можно послать. Что она с ребенком, так ребенка-то может с сестрой оставить.

– Вдова? – спросил Клянчин.

– Нет, она не вдова, а девушка, но все-таки при ребенке. А только Марья теперь постирушками на дачников занялась. Нет, Марья им несподручна, Марья местами запивает.

– Да хоть на время. Авось, три-четыре дня у нас проработавши, и не запьет, – сказал Клянчин.

– Прежде за Караваевой пошлем. За отцом ейным даже пошлем. Ежели он ее отпустит, то, значит, с им и порядитесь… А когда Караваев не отпустит дочь, то мы вам Голубиху предоставим. Вот это вдова, но только бездетная. Забалуй она баба, – подмигнул лавочник. – Ну, да ведь вам-то что же?.. Вам только работала бы. Да и не с кем ей теперь баловать, охотники еще не наезжают. Вот разве по осени… Но прежде всего мы пошлем к Караваевым… Сережка! – крикнул лавочник сынишке, стрелявшему на дворе из самодельного самострела. – Сбегай-ка ты к Вавиле Караваеву, и ежели он дома, то пусть сюда придет.

Сынишка лавочника побежал за Караваевым.

VIII

Вскоре явился Караваев, отрепанный, грязный рослый мужик в опорках на босую ногу и, невзирая на летнюю пору, в выеденной молью меховой шапке.

– Чай да сахар… – сказал он, кланяясь лавочнику, лавочнице и Клянчину.

– Здравствуй, Караваев, – отвечал лавочник. – Вот я за тобой послал. У тебя Пелагея-то на завод в обрезку ходит?

– В обрезку, это точно.

– А две другие дочери даром дома хлеб едят?

– Да что ж поделаешь, кормить надо.

– Так вот, не хочешь ли Варвару-то барину в работницы отдать? Варварой, кажется, у тебя средняя-то дочь зовется?

– Варварой.

– Так вот, не хочешь ли? У барина прислуга городская сбежала, так вот до прислуги, пока он прислугу наймет. Плата поденно.

– Потом даже можно и не поденно, а на все лето оставить ее прислугой, ежели она девушка работящая и скромная, – прибавил Клянчин.

– Девка – ломовая лошадь, вот как я скажу, а насчет скромности – овца, – дал ответ Караваев.

– Так вот уговаривайтесь с барином насчет цены, да и присылай к нему дочь сейчас же.

– Сегодня-то уж не знаю, как прислать. У нас ведь праздник.

– Какой праздник?

– А девятая пятница. Старики еще наши дали зарок в девятую пятницу после Пасхи не работать. Разве завтра. Сегодня у нас и Пелагея в обрезку не пошла.

– Ну, это что за праздник! А нам без работницы сегодня нельзя. Мы вовсе без прислуги, – проговорил Клянчин. – Или сегодня, или будем другую искать.

– Конечно же, тут праздника нет.

– Зарок. Боюсь, как бы пятница-матушка не прогневалась.

– Не прогневается, – улыбнулся Клянчин.

– Да ведь по-господски хоть в Пасху работать – вот какое у них рассуждение, а за грехи-то наши нам отвечать, а не им.

– Бог труды любит.

– Вы это, барин, оставьте. Нас не сговоришь. У вас свое, у нас свое… – серьезно заметил мужик.

– Да ведь мы ее сегодня ни в какую такую особенную работу не пошлем, а так, по дому… Вот самовар нам поставить, плиту к ужину растопить. Эту-то работу, я думаю, она у вас сегодня и дома будет делать.

– Разве уж что неволить не будете. А то ведь господа сейчас: «Мой полы».

– Не будем сегодня мыть полы.

– А поденная плата сегодня за полдня будет считаться или за целый день?

– Да пожалуй, хоть и за целый день.

– Ну ладно, пришлю. А только коли ежели что – грех на вашей душе, – сказал мужик и сел. – Надо торговаться, – прибавил он. – Как ваша цена?

– Я не знаю, почем у вас здесь поденщина?

– Да и мы не знаем. Мы этим делом не занимаемся. Дочерей в услужение не отдавали. И так-то уж, думаю, не стали бы соседи смеяться. Харчи ваши?

– Разумеется, мои харчи.

– Почем у тебя, Савелий Прокофьич, бабы огород полют? – обратился мужик к лавочнику.

– Да на прошедшей неделе по три гривенника в день пололи.

– Ну, это дешево. Это дальние бабы могут, а нам несподручно.

– Так сколько же ты хочешь?

– Да вы надолго ли берете-то?

Мужик, очевидно, боялся ошибиться ценой.

– Ну, четыре-пять дней поденно продержим. А может она нам вполне заменить прислугу, да понравится ей и захочет она остаться, тогда жалованье помесячно.

– А сколько жалованья помесячно положите?

– Да ведь нужно сначала видеть, годится ли твоя дочь для постоянной прислуги. Покуда давай рядиться поденно.

Мужик все еще колебался. Он сначала взглянул на лавочника, потом на Клянчина и спросил:

– По рублю не дадите?

– Что ты, что ты! Да ведь эту цену плотник получает, а плотник – специалист.

– Плотники – они уж на то пошли, а мы дело другое. Чай и сахар ваш будет?

– Все, все наше, все готовое.

– Ну, три четвертака.

– Да невозможно же ведь это. У нас в Петербурге поденщицы на стирку по пятидесяти копеек.

– То в Петербурге. Там уж она не у одного, так у другого, господ много, а здесь дачники. С кого же и взять, как не с дачника? Дачников-то мы зиму ждем. Пелагея в обрезку ходит на завод и задельно работает, так и то расстарается, так три-то четвертака всегда домой принесет.

– Да ведь на своих харчах, – заметил лавочник. – И наконец, там один день три четвертака, а другой день и три гривенника. Да и работа при обрезке тяжелая. А здесь по домашеству.

– Ну, шестьдесят пять. Тридцать копеек ей, а тридцать пять мне, – проговорил мужик.

– За что же тебе-то?

– А за то, что из дома отпустил. Я отец, я волен в ей. Так шестьдесят пять копеек.

– Странно… – покачал головой Клянчин. – В деревне, и вдруг хочешь дороже городских цен.

– Так ведь вы для чего же-нибудь к нам в деревню поехали – вот мы и пользуемся. Ну ладно, пятачок спущу. За шесть гривен берите.

– Да уж полтинник, что ли…

– Зачем баловать? Дачники-то сюда к нам только на три месяца наезжают. У нас на облаву охотники девок берут: полдня работы, так и то тридцать копеек. Вы уж не скупитесь. Ведь в девятую пятницу девку на работу отпускаю, грех на душу беру.

– Хорошо, но ты делаешь то, что я потороплюсь ехать в Петербург и поскорей оттуда себе прислугу привезу.

– Это ваша воля. Так ежели согласны – пожалуйте задаток!

– За что? Нужно, чтобы твоя дочь сначала пришла к нам и поработала.

– Не обманем. Сейчас вот схожу домой и пришлю ее. А только все же надо на спрыски-то. Без спрысок нельзя, коли дело сделали.

– Приведешь дочь – рюмку водки поднесу. Водка у меня есть, – отвечал Клянчин.

– То особь статья, – улыбнулся мужик. – А вы вот сейчас пошлите к Савелью Прокофьичу за сороковкой. Честь честью.

– Не желаю. Хочешь, так приводи дочь так и у меня уж рюмку водки получишь.

– Ну, пивка бутылочку. Что вам стоит за пивком-то послать! Гривенник – деньги невелики. С вами бы и выпили. Что вам стоит соседа-то потешить! Ведь соседи теперь.

– Вот тебе гривенник, по дороге зайди и выпей, а потом скорей приводи ко мне дочь.

Клянчин сунул мужику монету. Мужик поднялся с места.

– Так по шести гривен в день? – спросил он Клянчина.

– Да, да, да…

– Ладно, сейчас приведу. До свидания.

– Ты уж в заведении-то долго не засиживайся, а веди дочь к барину скорей! – крикнул ему вслед лавочник.

– Зачем засиживаться! Я живо… – отвечал мужик и побежал, шлепая опорками.

IX

– Нанял тебе поденщицу, – сказал жене Клянчин, вернувшись от лавочника. – Дочь одного здешнего крестьянина. Сейчас отец приведет ее к нам. По шестидесяти копеек в день на наших харчах и чтобы горячее наше: чай, сахар.

– Какие цены! Дороже, чем в Петербурге, – проговорила Клянчина.

– И за шестьдесят-то копеек отец насилу согласился ее отпустить. Все толкует, что с дачника нужно брать дороже. Совсем поход на дачника.

Вскоре явился Караваев с дочерью. Он был уже полупьян. Гривенник, данный ему Клянчиным на пиво, он, очевидно, употребил на водку, да к этому гривеннику своих еще денег прибавил. Дочь его была рослая, широкоплечая, краснощекая девушка лет двадцати, одетая по-праздничному в шерстяное ярко-зеленое платье и в розовый шелковый платок на голове. Она грызла подсолнухи.

– Вот-с, получайте работницу, – пропихнул ее в спину вперед себя Караваев, обращаясь к Клянчиным. – В праздник привел, в девятую пятницу – вот как мы соседей ценим! – похвастался он. – Смотри, Варвара, старайся, без спросу хозяйского добра не ешь, будь на руку чиста и потрафляй господам. Будешь потрафлять? – спросил он дочь.

Та потупилась. Караваев продолжал:

– А господа, видючи твое старание, и отцу за тебя всегда стаканчик поднесут.

Клянчин промолчал. Клянчина взглянула на девушку и спросила ее:

– Варварой звать?

– Варварой-с, сударыня, – отвечала та.

– Ну, ступай, Варварушка, в кухню и поставь нам самоварчик, а потом придется тебе в лавочку за ситником сходить. Также нужно перемыть посуду, оставшуюся у меня грязной после обеда. Пойдем, я тебя сведу в кухню.

Девушка последовала было за Клянчиной, но сейчас же остановилась.

– Позвольте, барыня, чтобы при отце уговориться, – сказала она. – А как вы кофеем будете меня поить? По скольку раз в день?

– То есть как это – по скольку раз в день?

– А сколько, к примеру, раз вы кофей в день пьете?

– Один раз. Мы пьем кофе за завтраком.

– Ну, этого мало.

– Как мало? Зато утром чай, вечером чай.

– Чай само собой, а я про кофей… Неужто же вы сами-то только один раз в день кофей пьете?

– Ну а ты сколько раз дома пьешь?

– Да что дома-то! Дома-то мы не в услужении. Дома-то иной раз и не каждый праздник пьем. А только уж ежели жить в услужении, то жить всласть. Для этого и идут люди в услужение.

– Ну, ступай, Варвара, ступай, полно торговаться! – перебил ее отец. – Господа хорошие, они пищей и питьем не обидят.

– Конечно же, не обидим. Что за глупости! Сыта будешь до отвалу, – сказала Клянчина, посмотрела на девушку и прибавила: – А вот с какой стати ты в хорошее-то платье вырядилась? Лучше бы надеть попроще.

– Нельзя-с. Ноне у нас праздник. Мы пятницу справляем.

– Да ведь замараешься в кухне около печки.

– Вечером после шабаша пойду домой ночевать, так наутро в ситцевом к вам приду.

– Нет уж, милая, ты ночуй у нас, потому мы вовсе без прислуги. Как же это так ночевать домой? Мы нарочно и взяли тебя, чтобы при нас была прислуга. Ты ляжешь вместе с детьми.

Девушка задумалась.

– Нет, уж вы, барыня, после шабаша меня сегодня отпустите на деревню. Мы ладим на завалинке песни петь. У нас праздник.

– Да какой такой шабаш? О каком таком шабаше ты говоришь, милая? – воскликнул Клянчин.

– А после восьми часов.

– Да ведь здесь не завод, не фабрика, не полевые работы. Что такое восемь часов? Нам и после восьми часов нужна прислуга. Нужно постели постлать, детей спать уложить. Вы, господа, совсем не понимаете ваших обязанностей. Неужели, Караваев, ты-то не знаешь, как служит домашняя прислуга? – отнесся Клянчин к мужику.

– Ну, ступай, Варвара, ступай. Уж взялся за гуж, то не говори, что не дюж, потрафь господам, – сказал тот дочери.

– Да ведь парни, тятенька, придут к воротам.

– А я их оглоблей от ворот. Ступай. Матка тебе старое ситцевое платье принесет, ты и переоденешься для работы. Я ужо пришлю с маткой.

Девушка неохотно пошла в кухню за Клянчиной. Клянчин тоже отошел от мужика. Мужик стоял и переминался.

– Барин! А обещанное-то? – крикнул он наконец. – Обещали за привод Варвары стаканчик поднести.

– Да ведь уж я дал тебе давеча гривенник на выпивку.

– То особь статья. А вы прямо сказали: приведешь дочь – поднесу тебе.

Пришлось мужика угостить водкой.

– Благодарим покорно, – отвечал мужик, отирая губы, улыбнулся, почесал затылок и прибавил: – Да что бы уж вам в задаток-то за дочь дать мне тридцать копеек? Разбередил я себя теперь вашим поднесением, а наши в заведении у Савелья Прокофьича гуляют.

– Нет, нет. На пьянство не дам. Ступай с Богом.

– Ведь грех на душу взял, дочь родную на работу в праздник привел.

– Иди, иди…

– Э, эх! – крякнул мужик и ленивым шагом поплелся со двора.

Не прошло и четверти часа, как к Клянчиным явилась баба.

– Варварина мать, – отрекомендовалась она. – Посмотреть на дочку пришла, да вот, кстати, платьишко старенькое ей принесла.

– Ну, вот и отлично. Ступай на кухню. Варвара там.

– Вы уж, барыня, работой-то ее не невольте. Она у меня балованная.

– Да как же тут можно неволить? Ведь работа домашняя, – отвечала Клянчина. – Что нужно сделать по дому, так разве это трудно!

– Ну, то-то… Я мать… Ведь свое дите каждой матери мило.

Баба помолчала и прибавила:

– Вы подлецу-то моему деньги за нее не давали? За Варвару то есть?

– Нет, нет. Просил он, но мы не дали.

– И не давайте. За деньгами мы вместе с ним будем приходить, тогда и отдавайте. А то ведь он пропьет. Вы ему ничего денег не давали?

– Кажется, мой муж дал ему на чай и стаканчик водки поднес.

– То-то он пьян уж. Пришел домой и хватил меня по уху. «Неси, – говорит, – дура полосатая, старое платье Варваре». Обидно, что вы в ночевку-то ее не будете к нам отпущать.

– Пойми ты, что мы без прислуги.