Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Я это чувствую… Но… Мы предполагаем ей еще лучше «Ангела» живую картину поставить, – сказал студент. – Это уж без опасности. Вот я даже кое-что принес, – засуетился он и достал папку. – Тут у меня корона из медной латуни для Варвары Петровны делается. То есть, собственно, ей повязка… древнегреческий золотой обруч в волосы, а мне корона…

Студент стал развязывать папку.

– Да как картина-то называется? Что она изображает? – торопила Матерницкая.

– Плутон похищает Прозерпину. «Похищение Прозерпины». Красного бенгальского огня у нас много, чтобы осветить.

– Что же это, в сущности, изображает? Какая это такая… Как вы ее назвали?

– «Плутон, похищающий Прозерпину».

– Прозерпину… Не слыхала. Смотрите, это что-нибудь не скабрезное ли?

– Да что вы! Мифологическое. Плутон – бог подземного царства, бог ада.

– Батюшки! Это значит сатана? Черт? Нет, я думаю, Варя не согласится.

– Да не черт-с. Греческий бог… Неужели же вы не слыхали? Юпитер, Нептун, Плутон. Оперетку «Орфей в Аду» видели?.. Там тоже есть Плутон. Так вот-с, головные уборы из латуни. Я их еще не кончил, не прорезал. Я сейчас во время урока буду кончать. И наверное, Варваре Петровне понравится. Вот тут будут кусочки красной и синей фольги прикреплены. Издали, при бенгальском огне, они будут как самоцветные камни… – говорил студент и показывал не скрепленные еще в круг обруч и корону. – Поверьте, что уж все будет хорошо. Плутоном встану в картину я сам и уж не до чего такого… неприятного не допущу Варвару Петровну.

– Постойте… Надо будет самой Варе показать и переговорить с ней, – сказала Матерницкая и, выглянув с террасы, стала кричать кверху в мезонин, вызывая дочь: – Варя! Варенька! Одевайся, мой ангел, скорей, да иди сюда! Вениамин Михайлыч пришел! С живыми картинами опять перемена!

IX

На террасе показалась Афимья.

– Привела, – сказала она. – Пошел сапоги переодевать. Сейчас придет.

– Ты про Васю? – спросила горничную Матерницкая. – Где он был?

– У пруда. И что только они делают, сударыня! Разложили костер и пекут картофель. Вася, два дьяконские сына и Панкратка, сынишка нашего дворника. Я кричу: «Вася! Вася!» Увидал меня, спрятался и не откликается.

– Ну, довольно, довольно! Что же у него с сапогами-то?

– Сжег носок у сапога. Уголья вздумал загребать ногой.

– Ах, негодяй мальчишка! Неужели новые сапоги сжег? – воскликнула Матерницкая.

– Те, что на прошлой неделе купили. Нет, барыня, пока вы его розочками не пристрастите…

– А тебя спрашивают? Твои сапоги? Ты ему их покупала?

– Не я, а только ведь вчуже доброго жалко.

– Иди, иди. Чисти ягоды. Да лучше хозяйские-то ягоды пожалей, чем сапоги.

– А что ж такое ягоды? – удивилась горничная.

– А отчего у тебя рот черный? – спросила Матерницкая.

– Какой рот?

– Известно, какой рот бывает. Все губы черные. Ты вишни-то чистить чисти, да вместо рта-то своего почаще на тарелку клади, а не в рот.

– Господи боже мой! Уж пожалели! Работаю, работаю, а тут лишней ягоды не съешь.

Горничная вильнула юбкой и скрылась в комнатах.

На террасу вышел Вася, обдергивая коломянковую блузу.

– Продырявил сапоги-то новые, олух! – встретила его мать.

– Чуть-чуть. Ежели маленькую заплаточку поставить, той не видать, – виновато отвечал Вася. – Здравствуйте, Вениамин Михайлыч, – расшаркался он перед студентом.

– А ты опять перед уроком пропадать вздумал? – строго сказала мать. – И завтра за это без обеда. На одном супе сиди. А за сапоги… За сапоги отец тебе встряску даст.

Вася усаживался за стол и слезливо моргал глазами.

– Диктовка? – спросил он, посматривая на студента.

– Нет, латинская грамматика, – отвечал студент. – Склоняйте мне слово herba. Какого это склонения слово?

– Первого.

– Ну, слава богу. Склоняйте.

– Nominativus – herbae, Genetivus – herbae, Dati-vus – herba, Accusativus – herbam, Ablativus – herba.

Матерницкая умильно взглянула на сына и сказала студенту:

– Он только шалун-мальчишка, а отлично отвечает.

Похвала подействовала. Вася уж возмечтал о себе.

– Мама… – начал он. – Мама, можно мне остаться вместо сегодня послезавтра без сладкого блюда? Сегодня блинчики с вареньем, а я их очень люблю.

– Нет, нет. Вот из-за того-то, что ты любишь их, ты их и должен лишиться.

– Ну, множественное число, pluralis… – понукал Васю студент.

– Nominativus – herbae, Genetivus – herbarum…

На террасу вышла Варя. Студент вскочил и расшаркался.

– Я слышу, что у вас опять перемена насчет живых картин? – начала она. – Послушайте, так нельзя поступать. Я только что придумала себе костюм для «Ангела полуночи», содрала со шляпы васильки себе на венок в волосы, и вдруг перемена.

– Перемена эта прямо из-за того, чтобы оградить вашу жизнь от опасности, – оправдывался студент.

– Он, душечка, говорит, что если тебя повесить за кушак на проволоке с потолка, то крыша на сарае до того ветха, что не выдержит, – сообщила мать.

– Какой вздор!

– Уверяю вас, Варвара Петровна. И, наконец, вообразите, какой скандал… Занавес подымается, вы висите, и вдруг…

– Позвольте, но с какой же стати я просила вчера Чайкина, чтобы он играл во время картины на корнет-пистоне: «По небу полуночи ангел летел»?

– Чайкин Чайкиным и останется. У меня есть прелестная картина для вас. Чайкин что-нибудь сыграет. Тут нужно что-нибудь эдакое бешеное, адское… – сказал студент.

– Да какая картина-то? – спросила Варя.

– «Плутон, похищающий Прозерпину».

– А разве есть такая картина? Покажите мне ее.

– Ее нет-с, но мы сочиним. Прозерпина будете вы, Плутон буду я. Вы в древнегреческой белой тунике с золотым металлическим обручем в волосах, я в красном, пурпурном одеянии и с рогатой золотой короной на голове.

– Позвольте, позвольте. Вы как же меня похищать-то будете? – спросила Варя.

– Ну, как похищают… Ну, схвачу вас за талию… А вы в изнеможении опустившись на моих руках… Видите, это нельзя теперь рассказать, но когда примеримся и так и сяк… При постановке видно будет…

– Если я с закрытыми глазами, если я в обмороке, то ни за что на свете!..

– Позвольте… Позу мы предоставим вам самим выбрать. Наконец, вся эта картина будет чрезвычайно эффектна, мы ей придадим демонический характер, осветим красным бенгальским огнем.

– И зачем вам только понадобилась такая картина!

– Мифологический сюжет. Мифологические сюжеты вообще любят. Тут яркая окраска костюмов. Два пятна, красное и белое… Вы посмотрите, какую я корону ухитрился сделать. Корону и обруч. Наконец, из этой же золотой латуни будут вам два широкие браслета повыше локтей.

Студент развернул папку и стал показывать корону, обруч.

– Здесь мы налепим красной, зеленой и голубой фольги, – продолжал он. – Все это будет блестеть.

– И как это вам все красное нравится! Словно Ивану-дураку в сказке… Красный кафтан, красная шапка, красные рукавицы! – воскликнула Варя.

Студент опешил.

– Позвольте, Варвара Петровна. Зачем же так?.. Я вовсе на Ивана-дурака не похож… – обидчиво выговорил он.

– Вы мне только скажите одно: могу я волосы распустить в этой картине? – спросила Варя.

– Насколько мне известно, древнегреческие женщины имели совсем другую прическу. Их прическа была…

– Ну, так я вовсе в вашей картине не встану! Не желаю, не хочу. Ставьте кого-нибудь другого.

– Варвара Петровна…

– Не желаю! Не хочу, не хочу!

Варя замахала руками.

Студент умоляюще взглянул на Матерницкую.

– Я говорила вам… – развела та руками.

Варя сидела отвернувшись и надувши губы.

– Будем продолжать заниматься, – сказал после некоторой паузы студент, осмотрелся и спросил Матерницкую: – А где же ваш Вася?

– Убежал. Ну, скажите, пожалуйста, какой мерзкий мальчишка! – всплеснула та руками и крикнула: – Афимья! Позови, пожалуйста, скорей сюда Васю!

X

Студент Кротиков, как и всегда в тужурке и в пенсне, шнурок от которого для чего-то был перекинут за ухо, попыхивая папиросой, входил по ступенькам на террасу дачи Матерницких. Войдя, он умышленно несколько раз кашлянул, дабы дать знать о себе. Дверь, выходившая из дома на террасу, была отворена.

– Кто там? – послышался из комнаты женский голос.

– Это я, Клавдия Максимовна, я… – откликнулся Кротиков, узнав голос Матерницкой.

Матерницкая вышла на террасу. Она, как и прежде, была в нанковом переднике поверх ситцевой блузы и с рукавами, засученными по локоть.

– Здравствуйте, Вениамин Михайлыч, – проговорила она. – Подала бы вам руку, но вся рука липкая. Варенье варю, так в варенье. Это уж последнее варенье. Яблок немножко сварила. Надо бы баночку-другую из барбариса еще сварить, да муж денег больше не дает, так уж яблочное варенье последнее.

– Вы последнее варенье варите, Клавдия Максимовна, а я пришел Васе дать последний урок, – сказал студент, улыбнувшись.

– Последний? – несколько удивленно спросила Матерницкая. – Что же это такое?.. Разве уж он достаточно подготовлен, чтобы поступить в гимназию?

– Да ведь уж мы, в сущности, проходили с ним предметы первого класса. Я это делал нарочно, чтобы при поступлении в первый класс ему не было слишком трудно.

– Вот, вот… Это-то и хорошо. Но я думала, что вы уж так вплоть до отправления его в гимназию.

– Нет уж, увольте меня, Клавдия Максимовна.

– Да что, разве опять у вас с ним что-нибудь вышло?

– Даже и не переставало выходить. Слушать он меня не слушается, как учителя в грош не ставит и насмехается на каждом шагу, – ответил студент.

– А вы не будьте к нему строги. Ведь ребенок. Конечно, шалун, но все-таки ребенок.

– Да уж какая тут строгость, Клавдия Максимовна! А что касается до его ребячества, то он далеко не такой ребенок, как вы думаете. Он вон вызывал вашу горничную на свидание в парк к пруду.

– Ребячья шалость, самая ребячья. Впрочем, насчет уроков, как хотите. Откровенно говоря, я даже рада за Васю, что это будет для него последний урок. Ведь уж с 15 августа аминь, каждый день ученье, – отправим мы его в город к тетке Настасье, и будет он там жить, так уж пусть теперь эти последние дни вволю погуляет на даче.

– Ну, вот видите. Стало быть, я делаю вам угодное, – поклонился студент.

– Вас-то мне жалко, что вы останетесь без заработка.

– Ну, что! – махнул рукой студент. – Я живу в семье, сыт… Мне хотелось на наш дачный прощальный праздник побольше заработать, на спектакль, на живые картины. Ну, а так как спектакль и живые картины расстроились…

– Как? И живые картины расстроились? – воскликнула Матерницкая.

– Расстроились.

– Да отчего же? Что за причина?

– Прежде всего безденежье. На танцевальный вечер и на фейерверк с иллюминацией нам хватит, а на живые картины не хватает.

– Позвольте… Да ведь вам священник отец Павел хотел что-то дать…

– Отец протоиерей? Ничего-с, – проговорил студент. – Был я у него с подписным листом и получил такой ответ: «Я даю только благословение на устройство праздника, а денег дать не могу, ибо летом у нас какие же доходы? Теперь не Великий пост».

– Странно. А мне сказал: «Хорошо, я дам им три рубля».

– Гроша медного не дал и даже не позволил своей Женечке в живых картинах стоять. Да вот и это обстоятельство: Женечке Елеонской запрещают в картинах позировать, а Варвара Петровна сама отказывается, так кому же стоять-то?

– Варя отказывается? Как отказывается? Ведь она же согласилась.

– Да-с, согласилась, но ни в чем другом не хочет стоять, как только в «Ангеле полуночи», а мы эту картину поставить не можем.

– Да что вы! Она отказалась только от этой… от вашей… Как ее?.. Прозерпины. А поставьте ее в картине «Переход через ручей», так она и согласится. Она даже новые чулки, голубые со стрелками, для этой картины купила.

– И от «Перехода через ручей» отказывается.

– Да что вы! Зачем же она голубые чулки-то купила?

– А для «Ангела полуночи». Чайкин тут… – робко выговорил студент. – Просила она его, чтобы он во время живой картины играл на корнете «По небу полуночи ангел летел».

– Мало ли что просила! А я не желаю! – крикнула Матерницкая. – Не позволю я ей с Чайкиным хороводиться! Что это, в самом деле…

– Да ведь вы его так хвалили, Клавдия Максимовна.

– Я его хвалила, потому что думала, что он судебный следователь, а когда узнала, что он какой-то учитель пения и даже учитель не на коронной службе… Сейчас я позову Варю…

Матерницкая сделала движение, направляясь в комнаты.

– Да уж все кончено с живыми картинами, Клавдия Максимовна… Не трудитесь и звать Варвару Петровну. Вчера мы, распорядители, так решили: убрать сарай елками, гирляндами и флагами внутри и снаружи. Затем в нем танцы под рояль. Легонькая иллюминация и фейерверк. Угощение у каждого свое. Распорядители дадут только клюквенный морс и лимонад.

– Ах, как все это изменилось у вас! – покачала головой Матерницкая. – Жалко.

– Не на что сделать-с, – отвечал студент. – Помилуйте, что это за дачники! Придешь просить денег на общее дело, а тут отвечают: «Я могу вам дать только благословение».

В саду показалась горничная Афимья. Она была запыхавшись.

– Ну, что? – спросил ее студент. – Нашли вы Васю?

– Искала, искала – нигде его нет. Все места обегала, даже смучилась вся, – отвечала Афимья.

– Ах, вы уж посылали за Васей! – проговорила Матерницкая.

– Да. Встретил ее давеча в саду, так просил поискать, но вот поиски оказались тщетными. Думал – сегодня последний дать урок, но уж, как видится, не приходится дать. Где ж его ждать! – сказал студент.

– Да, да. Забежал куда-нибудь наш Вася.

Студент переминался с ноги на ногу и наконец стал прощаться.

– Прощайте, Клавдия Максимовна! – поклонился он Матерницкой.

– Прощайте, прощайте. С Васей, стало быть, совсем уж покончили? – спросила она.

– Совсем, совсем.

– Ну и отлично. Очень рада за Васю. Благодарю вас… С вами надо еще за несколько уроков рассчитаться, так уж вы зайдите как-нибудь на будущей неделе, а то я теперь совсем не при деньгах. Муж мне дал, признаться, но вот это варенье противное. Впрочем, уж сегодня последнее сварила. На будущей неделе я с вами и рассчитаюсь.

– Зайду, зайду, Клавдия Максимовна. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Студент еще раз поклонился и стал сходить с террасы.

Прощальный вечер

I

Два студента – тщедушный Кротиков, в серой тужурке, с красной гвоздикой в петлице, и рослый, носастый и прыщавый в лице, заметно выросший из своего сюртука Глинков – пришли к калитке палисадника дачи, занимаемой вдовой штаб-офицершей Пелагеей Васильевной Яликовой. Студентов тотчас же увидала дочь ее Надинь, сидевшая на террасе и гадавшая на Царе Соломоне, и крикнула в комнаты:

– Maman! Накиньте скорей на себя платок! К нам гости…

– Ну вот… Господи! Кого это несет? – послышался из комнаты возглас.

– Студенты Глинков и Кротиков, – отвечала дочь.

– Боже мой! Да ведь это они опять попрошайничать! Спрячься, Надинь, спрячься, мой ангел, и пусть Матрешка скажет, что нас дома нет.

Но было уже поздно. Студенты Глинков и Кротиков проникли в палисадник и подходили к террасе.

– Надежда Кузьминишна… – слащаво произнес Кротиков, приподнимая фуражечку.

– Здравствуйте, Вениамин Михайлыч, здравствуйте, Федор Петрович, – откликнулась Надинь с террасы.

– Мы к вам-с… – басом брякнул Глинков. – К вам и к вашей мамаше с покорнейшей просьбой насчет нашего общего дела.

– Войдите, войдите, пожалуйста… Что такое? Милости просим на балкон. A maman не одета.

– Закурить позволите? – шаркнул ножкой Кротиков, вынимая портсигар.

– Сделайте одолжение.

– Прощальный вечер дачников, на который и вы подписались, состоится завтра, – отрапортовал Глинков, ища места, где бы сесть.

– Не садитесь, не садитесь на этот стул, он сломан, – предупредила было Надинь, но Глинков уже тяжело плюхнулся на него и полетел вместе со стулом на пол. – Боже, я говорила вам, чтоб вы не садились! Этот стул не годится, и я не понимаю, отчего Матрена не уберет его куда-нибудь. Матрена! Матрешка! Убери скорей этот противный стул. Вчера вот точно так же один офицер… Приходит с визитом… Вы не ушиблись, мосье Глинков?

– Ничего-с, – отвечал тот, потирая локоть. – Но я боюсь, как бы это не послужило предзнаменованием к неуспеху нашей покорнейшей просьбы…

– Ежели опять насчет денег, то maman пенсиона еще не получала. Принеси щетку, Матрешка, и почисти Федора Петровича, – отдала Надинь приказ выбежавшей на ее крик девочке-подростку, заменяющей горничную.

– Нет, нет, денег на этот раз мы не попросим, – отвечал Кротиков, – хотя мы бедны как Иов. Праздник послезавтра.

– Слышали, слышали. Но какая жалость, что он у вас без спектакля и даже без живых картин.

– Какие тут живые картины, Надежда Кузьминишна! И на простой танцевальный вечер еле хватит. Дачники так скупы, так скупы…

– Спектакль можно было бы сделать за деньги. Если бы я играла хорошую роль, я вам сейчас бы продала четыре билета первого ряда по три рубля четырем офицерам. Даже пяти офицерам могла бы продать.

– И не только пяти, а даже десяти, – проговорила мадам Яликова, выходя на террасу и драпируясь в большой шелковый платок, тщательно стараясь прикрыть объемистый живот. – Здравствуйте, кавалеры, – проговорила она, подавая руку студентам. – Да-с, десяти… потому у нас ужасно большой круг знакомых среди офицерства… И букет бы Надюше поднесли, но нужно, чтобы она, разумеется, хорошую роль играла, а не какую-нибудь горничную, как вы ей предложили сначала.

– Роль горничной, которую я предлагал Надежде Кузьминишне, – прелестная выигрышная роль, – проговорил Кротиков. – Эту роль первые актрисы играют.

– Так ведь то все-таки актрисы, а Надюша – штаб-офицерская дочь. Ее отец был обвешан орденами, был ранен в руку и в ногу. Нет, нет. Благородный спектакль – совсем другое дело… Да-с. Да покойник мне из могилы бы…

– Ну, что об этом говорить! Теперь все кончено, – перебил мадам Яликову Кротиков. – Спектакля у нас нет. У нас только танцевальный вечер с танцами под рояль, с фейерверком, с иллюминацией и с даровыми прохладительными напитками, чаем, булками и десертом.

– Ах, даже и с угощением? – воскликнула мать Надины, натягивая платок на живот.

– Да-с… Кавалеры сложились и делают дамам угощение.

– Ах, сложились! Вот это я понимаю! Вот это всегда так делается. Вот у нас больше офицерский круг знакомых, так и в офицерском кругу так делается.

– На десерт будет дыня, груши, яблоки. К чаю печенье… Но вот беда, у нас нет посуды. Насчет этого мы и пришли к вам поклониться и просить.

– Посуды-ы? – протянула Яликова.

– Да-с, посуды. Возвратим потом все в целости. Самовары свои дают Матерницкие, доктор Глобусов и ваш знакомый Чайкин.

– Ну, какой же он знакомый! Это так, по даче… У нас офицерский круг знакомых, а он учитель пения и гимнастики и ничего больше.

– Так вот-с, самовары у нас есть, чайники тоже, а надо нам стаканов, чашек и хоть несколько мельхиоровых ложек.

– Ну, какие же у нас мельхиоровые ложки! У нас ложки серебряные, – проговорила мадам Яликова.

– И серебряные дадите, так не пропадут. Берем на свою ответственность, – дал ответ Глинков. – Убедительно вас просим снабдить нас.

– Нет, серебряных я не могу дать. У нас все серебро восемьдесят четвертой пробы. Покойник не любил дряни, покойник все любил хорошее.

– Ах, как жаль! Ну, тогда позвольте хоть стаканов, – поклонился Кротиков.

– Стаканов, стаканов… У нас все стаканы здесь на даче перебила подлая Матрешка. Два-три стакана осталось. Покупать – скоро с дачи съезжать будем.

– Хоть три стакана позвольте. С одного дома три, с другого три… Потом чашек…

– Ах, нет, нет! У нас чашки фарфоровые, дорогие. Покойник, бывало…

– Тогда тарелок для фруктов, Пелагея Васильевна. Тарелок и ножей.

– Тарелок я, пожалуй, дам вам, – отвечала Яликова. – Штуки три довольно?

– Ох! Дайте уж полдюжины тарелок и полдюжины ножей. Ну, что это такое! Делаем вечер, покупаем на свой счет угощение, и такое несочувствие со стороны дачников!

– Да что бы вам напрокат взять!

– Ах, Пелагея Васильевна! Купило-то у нас притупило – вот в чем суть.

– Ну хорошо, хорошо. Шесть тарелок я вам дам, а уж ножей не просите.

– Мы хотели, кроме ножей, и салфеточек с полдюжинки.

– Нет, нет! Ножи у нас серебряные, а салфетки камчатные.

– Все цело будет-с. А ежели уж нам не верите, то ко всему этому вашу Матрену приставить можете. Ведь нам и без прислуги тоже нельзя обойтись.

– Ах, и Матрешку? Да вы ее защиплете там, господа молодые кавалеры.

– Пелагея Васильевна! Да неужели мы?.. – возмутился Кротиков.

– Ну-ну-ну! Берите Матрешку и берите полдюжины тарелок, и уж больше ничего дать не могу, – проговорила Яликов а.

– Хоть три стакана с блюдцами.

– Извольте. Но уж больше ни-ни… Просите у других. Ведь это же складчина.

– Благодарим и за это.

Студенты переглянулись и, поднявшись со стульев, стали прощаться.

– Куда ж вы? Погодите, – останавливала их Яликова. – Расскажите, кто будет на вечере. Может быть, вы таких наприглашали, что штаб-офицерской дочери…

– Дачники, только дачники, Пелагея Васильевна!

Студенты стали уходить с террасы.

II

Студенты Кротиков и Глинков входили к Матерницким. Матерницкие завтракали. Стоял кофейник, лежала колбаса на тарелке, в глиняной латочке были остатки каши. За столом сидели: мать, дочь и сынишка.

– Виноват, что помешали! Здравствуйте! – пробасил студент Глинков.

– Мы к вам на минутку и опять с покорнейшей просьбой… – говорил студент Кротиков.

– Ежели за деньгами, то ни-ни… Муж сам сидит на бобах. Он ждет денег от арендатора нашего имения, но тот, как назло, денег не присылает, – заговорила Матерницкая-мать, поднимаясь из-за стола.

– Да нет же, нет, Клавдия Максимовна. За уроки, которые я давал Васе, отдадите, когда хотите. А у нас другая просьба. Хоть мы и берем с вас для нашего вечера самовар и полдюжины чашек и стаканов, но дайте уж и ножей. Ножей мы хотели у Яликовой взять, но не дает. Говорит, что у ней все серебряные восемьдесят четвертой пробы.

– Да что она врет, дура! Ее ножи с серебряными-то рядом и не лежали!

– Ну, как бы то ни было, а не дает. И ложек чайных не дает. Обещала только шесть тарелок и три стакана. Даже чашки у ней какие-то драгоценные.

– Господи! Какие бахвалы! На черепках едят. Я ведь знаю, – проговорила Матерницкая. – Вы водочки, Вениамин Михайлыч и мосье Глинков, не хотите ли? Вот и колбаской можно закусить, – предложила она студентам.

– Да отчего же, если позволите, – отвечал Глинков.

– Так садитесь, пожалуйста, к столу. А у меня особенная есть водка. На черносмородинном листе я настояла.

Глинков взялся за стул и уже на этот раз попробовал его крепость, пошатав на ножках, и сказал:

– Вот тоже и насчет стульев… уж будьте вы нашей благодетельницей и насчет стульев, Клавдия Максимовна.

– Да что же вы с нас-то все… С одного вола двух шкур не дерут. Если уж у Яликовой такие драгоценные ножи и вилки, что их нельзя дать, так пусть стулья даст.

– Какие у ней стулья! Стулья о трех ногах. Глинков сейчас полетел с их стула. Ничего у них нет. Дача-то пустая, – сказал Кротиков.

– Да, да… А как нос-то задирают!

– Сама Пелагея Васильевна все офицерами нас запугивала, – проговорил Глинков, проглатывая рюмку водки.

Выпил и Кротиков, взглянув на Матерницкую-дочь и проговорив:

– Ваше здоровье, Варвара Петровна, – и тут же прибавил: – Спрашивала нас, какое общество на танцевальном вечере будет и можно ли штаб-офицерской дочери…

– Ах, она кухарка! Закусывайте, пожалуйста, колбасой-то. Колбаса хорошая, – предлагала Матерницкая-мать. – Ну, уж видно, надо мне быть вашей маткой на прощальном вечере и перетащить в ваш сарай всю нашу обстановку…

– Клавдия Максимовна! Мы вам в ножки поклонимся!

Студенты вскочили из-за стола и бросили умоляющий взор на Матерницкую.

– Чего у вас недостает-то теперь? – спросила она.

– Да всего недостает. Никто ничего не дает. Доктор Глобусов, впрочем, обещал дать самовар. Чайкин дает самовар и три стакана. Три стула легкие дает. Мы были у него. У него только три стула легкие да четыре мягкие.

– Варя! Слышишь? А рассказывали, что отличная обстановка в даче!

– Какое-с! На клеенчатом диване спит, – сказал Глинков.

– И все, все про него наврали, – продолжала Матерницкая. – Сказали, что судебный следователь и три тысячи жалованья получает, а оказался учитель пения, говорили, что отличная обстановка в даче, – а вот вы рассказываете, что даже на клеенчатом диване спит. Только, значит, велосипед да труба медная – и имущества-то хорошего!

– Да и велосипед-то, может быть, в рассрочку куплен, – прибавил Глинков. – Нынче велосипеды с выплаткой как-то продают. Как швейные машины. Купишь, а он считается не твой, а в залоге в магазине, пока не выплатишь.

К Кротикову подсела Матерницкая-дочь и спросила его:

– А узнали, в каком платье будет на вечере Надинь Яликова?

– Виноват, забыл… – испуганно проговорил студент.

– Ага! Забыли? Ну хорошо, я вам это припомню!

Варя Матерницкая надула губки и отошла в сторону. Кротиков, прожевывая колбасу, вскочил со стула и бросился к ней.

– Не подходите, не подходите ко мне… – говорила она ему.

– Я вам завтра же узнаю, Варвара Петровна!

– Завтра не надо. Завтра будет уже поздно.

– Послушайте, мосье Кротиков. Так что же вам, в сущности, нужно для вечера? – спрашивала Матерницкая-мать.

Кротиков стоял как растерянный. За него отвечал Глинков:

– У нас есть самовары, уголья, два чайника… Угольев мы целый мешок купили. Шесть стаканов есть, шесть тарелок… – припоминал он.

– Ну, а Елеонские что дали?

– Да ничего. Отец Павел все отшучивается. «Благословения, – говорит, – сколько хочешь бери, а насчет всего прочего, так ведь мы на даче живем в таких смыслах, что все равно что евреи в пустыне, идущие из земли Египетской в землю Ханаанскую». Впрочем, матушка медный чайник обещала дать.

– Стало быть, у вас ничего нет?

– Ничегошеньки, Клавдия Максимовна, – проговорил Глинков.

– Ну, хорошо. Я пришлю что надо с Афимьей, и все это будет под ее присмотром, – сказала Матерницкая-мать.

– Нам остается только в ножки вам поклониться.

– Только смотрите, что разобьется – купить.

– Всенепременно.

– Но откуда вы деньги-то возьмете?

– Клавдия Максимовна, я уроками могу… Осенью вашему Васе пять-шесть уроков из латыни закачу! – воскликнул Глинков.

– А я не желаю! – откликнулся сидящий тут же Вася. – Мне Скрупышев Петя сказывал, что когда вы давали ему уроки, то били его за арифметику.

– Я бил? Я? Ну, уж это враки! И вот за это я Петрушку Скрупышева, как встречу, нарочно за уши оттреплю!

– Мосье Кротиков! Вениамин Михайлыч! Да что вы там с Варей? Вы не обращайте на нее внимания. Это она так фыркает, – окликала студента Матерницкая-мать и спросила: – Послушайте, может быть, вы хотите, чтобы я была хозяйкой-распорядительницей над всем угощеньем?

– Клавдия Максимовна! Сделайте одолжение! Примите на себя все бразды правления! С вами мы свет увидим. Чай, сахар, печенье, фрукты – все передадим вам.

Студенты бросились к Матерницкой и стали ее благодарить.

– Хорошо, хорошо. Кроме того, я могу вам пожертвовать банку клубничного варенья для чаю. Оно у меня кисло сварено и начало бродить, запенилось, но на вечере-то уйдет. Там и не разберут. Получите посуду, стулья… Все, все…

Студенты прощались. Кротиков искал Варю. Вари не было. Вася подскочил к нему и шепнул:

– Варьку бешеная муха укусила. Она уж давно злится. Матерницкая провожала студентов в сад.

III

Семейство Черномазовых обедало. В доме происходил страшный переполох. Отец семейства, статский советник Олимпий Федорович Черномазов, вернувшись со службы, забыл привезти губной помады для старшей дочери и сервелатной колбасы для жены, и вследствие этого жена и дочь точили его как ржа железо. Он не вытерпел, бросил салфетку и в волнении ходил по комнате около обеденного стола, а жена кричала:

– Ну, губной помады тебе не надо! А ведь колбасу-то сам бы жрал! Лентяй!

В это время в стекле балконной двери показались студенты Кротиков и Глинков. Черномазов увидал и сказал жене:

– Угомонись хоть крошечку. Чужие идут.

– И чужие знают, что ты лентяй!

В это время дверь с балкона отворилась, и Кротиков произнес:

– Простите, что беспокоим вас. Мы на минуточку. Здравствуйте, Олимпий Федорыч… Татьяна Макаровна, мое почтение…

Студенты здоровались и протягивали всем членам семейства руки.

– А мы к вам вот зачем… – сказал Глинков. – Не можете ли вы нам для вечера хоть скатерть дать, чтобы покрыть стол с десертом?… Для вечера нам все обещала Клавдия Максимовна, но у ней все скатерти в стирке.

– Видите, молодые люди: скатерть я вам дала бы с удовольствием, но ведь она может смешаться с вещами мадам Матерницкой. Ежели уж все от нее, то пусть и скатерть будет от нее.

– Да нет у ней… Понимаете, Татьяна Макаровна, в мытье.

– О, врет она! Она лукавая! Вы ее не знаете, – отвечала Черномазова, все еще злящаяся на мужа. – Она просто хочет посмотреть, какое у нас столовое белье, чтобы потом нас же процыганить.

– Полноте вам, Татьяна Макаровна, – произнес Кротиков.

– Пожалуйста, пожалуйста, не защищайте ее, мосье Кротиков. Я очень хорошо знаю, что вы влюблены в ее дочь и что при этом и мать ее кажется вам в радужном свете.

– Я? – сконфузился студент. – И не думал, и не воображал!

– Да-с, она ехидна! Вы знаете, что она вчера сделала? Сидим мы вчера за воротами на скамейке, и против меня стоит с бадьей рыбак. Торгую я у него сига. Один-единственный сиг у него только и остался. Рыбак просит за сига полтинник, я даю сорок копеек. Рыбак так бы и отдал мне сига за сорок копеек. Вдруг идет она мимо со своей накрашенной дочерью. Простите меня, это ваша пассия, но ведь она, невзирая на свою молодость, красится.

– Не знаю, не замечал.

– Влюбленные никогда ничего не замечают.

– Да с чего вы взяли, что я в нее влюблен?

– Бог мой! Да отчего же вы отдали первенство на нашем празднике Матерницким!

– И не думал отдавать.

– Да как же… Ведь она у вас дама-распорядительница, хозяйка вечера.

– Просто оттого, что она вызвалась дать нам для вечера и посуду, и столовое белье, и ножи, и даже стулья. Мы сначала хотели, чтобы в хозяйственных предметах была складчина, обегали всех дачников, и везде отказ.

– В первый раз слышу!

– Как? Я к вам обращался за стаканами.

– За стаканами – да. Но как я вам могу дать стаканы, если у нас все стаканы перебиты!

– Ну, вот видите. Так как же я?..

– Позвольте… Но обратись вы ко мне с предложением быть хозяйкой, матерью вечера, так сказать, очень может быть, что я для вас дюжину стаканов и купила бы. Нет, уж давать, так давать или все, или ничего.

Супруг все время молчал и наконец начал:

– Мне кажется, душечка, что скатерть…

– Ничего вам не может казаться! Вы до хозяйства не касаетесь и потому ничего не знаете, – перебила его жена, бросив на него грозный взгляд.

– Так не можете нам дать скатерти? – спросил студент Кротиков.

– Не могу-с… Что угодно другое – с удовольствием, но скатерти не могу, потому тут ехидство со стороны вашей мадам Матерницкой.

– Другого нам ничего не надо. Она уж все даст.