Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

Съемщики не отвечали. Баба стояла около них и опять приступила к ним:

– Сударыня, да неужто вы мне на кофей-то не дадите? Сударь, да неужто же вы отжилите обещанное? Ведь так господа, ей-ей, не делают.

– Базиль! Кинь ты ей бога ради полтинник, и пусть она провалится! – раздраженно сказала съемщица мужу.

Тот с сердцем сунул бабе в руку мелочь и крикнул:

– Бери и провались куда-нибудь, чтоб я тебя не видел!

– Ну, спасибо, спасибо, – заговорила баба, улыбаясь, и прибавила: – А только и сердитесь же вы! Зачем так сердиться! Ну, прощайте. А к тебе я, Савелий Прокофьевич, уж ужо вечерком за халтурой приду, – обратилась она к лавочнику. – Вон барин-то уж очень сердится.

– За халтурой! Как вы эту самую халтуру очень уж чудесно любите! – проворчал лавочник.

– Да ведь сам же обещал, что кто тебе дачника под-сдобит, тому халтура будет, – вот я и подсдобила.

– Послушай, баба! Скроешься ты с наших глаз или не скроешься? – крикнул съемщик.

– Иду, иду, барин. Благодарю покорно. Вот видите, я так не сердитая.

Баба зашагала по дощечке через грязь и вскоре скрылась за углом.

Минут через десять со двора мелочного лавочника выехал тарантас. На козлах сидел работник. Лавочник сам усаживал съемщиков в тарантас и сказал работнику:

– Полтора рубля с них на станции получишь. Ну-с, счастливого пути. Жалуйте к нам поскорее совсем. Полагаю, что из-за товара ссориться не будем, – обратился он к съемщикам. – Трогай, Силантий!

Лошадь потащила тарантас по грязи.

– Ну, слава богу, выбираемся из этого поганого гнезда, – сказал съемщик.

– А ведь в этом поганом гнезде все лето прожить придется, – со вздохом отвечала съемщица.

– Да уж я теперь так рассуждаю, что не наплевать ли нам на наш задаток, данный за дачу, и чтоб уж сюда ни ногой…

Съемщица помолчала и потом пробормотала:

– А вот дома об этом потолкуем.

В деревне

I

Учитель Василий Романович Клянчин и его супруга Марья Ивановна со чадами и домочадцами, состоящими из двух ребятишек, няньки и кухарки, только что приехали на дачу в подгородное село Капустино. Дом, нанятый у мелочного лавочника и помещающийся на задах над рекой, был совершенно пуст, хотя лавочник, сдавая его Клянчиным, и обещал приказать плотнику сколотить для них к переезду столы и скамейки. Село Капустино отстояло от Петербурга на шестьдесят верст. Клянчины хоть и захватили с собой несколько мебели, но эта мебель шла на возу возвращающегося из Петербурга в Капустино после продажи сена капу-стинского мужика и должна прибыть на дачу не иначе как завтра к вечеру. В виде багажа прибыли с Клянчиными по железной дороге только кой-какая посуда, белье и платье в сундуках да подушки, а между тем нужно было на чем-нибудь пообедать, напиться чаю, присесть. Попросили у лавочника стол и стульев, но лавочник не дал.

– У нас только про себя мебель. Столы и скамейки завтра плотник для вас делать начнет, а уж теперь обойдитесь так как-нибудь. Не умрете за один-то день без мебели, – отвечал он.

Приходилось приспособляться и начать бивуачную жизнь. У лавочника вымолили только ящик из-под какого-то товара, но так как он был низок для стола, то поставили его на поленья и приготовились на нем пить чай. Сундуки с платьем и бельем заменили стулья. Кухарка и нянька просто пришли в отчаянье от такого житья, роптали и критиковали дачу.

– Ну дача! Наняли господа дачу! Сюда за воровство людей ссылать, а не за свои деньги ехать, – говорили они вслух.

– Завтра приедут стулья, завтра привезут столы, плотник сколотит скамейки, и в лучшем виде устроимся, – успокаивали их хозяева, хотя и сами досадовали на неудобства.

– А на чем же мы спать-то будем, сердечные? – спрашивала кухарка. – Постелей наших вы нам взять не позволили с собой на железную дорогу и сдали на воз мужику, а мужик, вон, говорят, что завтра приедет.

– Да уж сегодня-то переночуйте как-нибудь. Можно будет у лавочника сена купить и на сене отлично… – отвечал Клянчин. – Мы и сами сегодня на полу на сене спать будем.

– Ну, уж это вам отлично, потому вам в охотку, вам забава, а я не привыкла по полу на сене валяться, – дерзко заявила кухарка. – Где хотите, там и сыщите мне тюфяк.

– Странная ты какая! Да ежели нет, да ежели взять негде…

– Негде взять, так нечего было и прислугу с собой сманивать. Завезут в трущобу, к черту на кулички, да и начнут над прислугой куражиться. Ведь вы говорили, что все здесь есть, что все отлично. Обманом живете, так от этого проку не будет.

– Ну, довольно. Иди и затопляй плиту. Надо хоть молочный суп сварить, что ли, да сделать яичницу! – рассерженно крикнул Клянчин на кухарку.

Явилась нянька.

– Воля ваша, Василий Романыч, а я на полу и вповалку на сене спать не привыкла. Я все по хорошим господам жила, и там этого допущения не было, – заявила она в свою очередь.

– Да ведь только ночь одну, а завтра приедут ваши постели, плотник сколотит вам козлы, положите на них доски, и выйдут у вас отличные кровати.

– Это, может быть, для вас отличные, а для нас совсем напротив. Помилуйте, где же это видано, чтоб на козлах спать! Ведь это ни пошевелиться, ни повернуться, а то козлы разъедутся, и лети вниз да ломай себе спину.

– Зачем же лететь? Зачем же ломать спину? Доски будут прикреплены к козлам гвоздями.

– Воля ваша, а я где ни жила, а на козлах не спала. Ежели не будет мне настоящей кровати, то пожалуйте мне расчет и отправьте меня обратно в Петербург, потому вы завезли меня сюда обманом. На козлах! Нет, я не согласна на козлах…

– Какая ты дура, нянька, посмотрю я на тебя! Да ведь это, в сущности, та же кровать, только козлами она называется, – попробовала утешить няньку Клянчина.

Нянька фыркнула и сгрубила:

– Вы умны очень. Для вас это кровать, а для меня нет.

– Ну, пошла вон! – вспылила Клянчина. – Не желаю я с тобой больше разговаривать.

– А не желаете разговаривать, так нечего было прислугу в такое место завозить. Грязная деревня, кроме мужиков пьяных да баб, и людей-то нет. Давеча ехали по деревне, так хоть бы одного господина увидела, – бормотала нянька и, выйдя в кухню к кухарке, громко прибавила: – Нет, я, девушка, здесь жить не намерена. Ты там как хочешь, а я наплюю на детей, возьму паспорт и расчет, да и была такова.

– Да и я не усижу здесь. Помилуйте, какая это дача! Нешто такие дачи бывают! – отвечала кухарка. – Сюда к тебе ни твоим знакомым людям в гости приехать, ни самой тебе не с кем компанию разделить. Сивые мужики одни.

– Марфа! Ты, однако, стряпай да ставь самовар, а разговаривать-то уж будешь потом, на досуге! – крикнул кухарке Клянчин.

– На чем стряпать-то, позвольте вас спросить?

– Тебе дан ящик – вот на нем и можешь покуда разложиться.

– Нет, барин, не слуга я вам. Увольте меня. Помилуйте, какая это дача! Это курам на смех, а не дача. Вот в Озерках – дача, в Новой Деревне – дача, в Лесном – дача, а это помойная яма какая-то.

– И я не слуга, – прибавила нянька. – Пожалуйте расчет, а спать я на постоялый двор пойду.

Клянчины были поставлены в тупик. Оставаться с малыми детьми без прислуги было невозможно. Поговорив друг с другом по-французски, они сказали прислуге:

– Расчет вы получите через три дня, а до тех пор обязаны служить. На это закон есть. Прислуга, ежели хочет оставить своих хозяев, то обязана предупредить их за три дня.

– А какой такой закон есть, кто оную прислугу обманывает, господа ежели?.. – выскочила кухарка и подбоченилась. – Не сдавайся, Даша, – обратилась она к няньке. – На такую дачу кто везет прислугу, тот прибавляет прислуге жалованье.

– Так вы прибавки хотите? Так бы и говорили, что вам прибавка на дачу нужна, – сдался во имя необходимости Клянчин и сказал: – Ну что ж, по рублю в месяц лишнего мы за дачное время прибавить можем.

– Какой тут рубль! В такой тюрьме жить, так уж все хоть по два рубля прибавки в месяц надо. По два рубля прибавляйте, а то, ей-ей, не расчет…

– Марья Ивановна, как ты думаешь? – отнесся Клянчин к жене.

– Надо дать. Не оставаться же нам без прислуги, – со вздохом отвечала та.

– Да уж нам чтоб и козлы ваши эти самые покрепче сколотили, – прибавила кухарка. – Летать кверху тормашками по ночам с постели я вовсе не намерена.

– Крепко, крепко будет. При тебе и плотник-то их сделает.

Кухарка загремела трубой и начала ставить самовар, но в кухне все еще раздавались шушуканья с нянькой, прерываемые громкими возгласами:

– Какая это дача! Это не дача, а тьфу! Да тут всякая полированная девушка с тоски помрет. Захолустье какое-то, а не дача.

II

Кухарка появилась с самоваром.

– Куда же самовар-то ставить? – говорила она, презрительно улыбаясь. – Ни столика, ни стульчика. Вот житье-то каторжное! На полу, что ли, сидя будете пить?

– Зачем на полу? Мы расстелем вот тут на лужке ковер, на ковре и будем пить по-походному, – отвечал Клянчин. – Для разнообразия это даже приятно.

– Ну, уж хороша приятность! Да солдаты в лагерях и те лучше живут.

– Приготовляй, приготовляй скорей, что следует. Расстели вон там ковер, на ковер дощечку, на дощечку самовар… Вот дощечка валяется – ее и подложи под самовар. Чайный прибор вынесешь на подносе и тоже на ковер поставишь: мы сядем около – и отлично все будет. Ведь, в сущности, так только до завтрашнего вечера придется нам на бивуаках прожить, а завтра вечером придет мебель на возу, лавочник велит плотникам сколотить столы и скамейки, и будет все по-городскому.

Кухарка с кислой миной исполнила то, что ей приказывали, и говорила:

– Совсем я и не умею так-то служить. Ведь это надо чтобы с молодости привыкнуть, а я с девчоночного положения все по хорошим господам служила.

– Какая мудрость – ковер на лугу разостлать и поставить на него самовар и посуду! – улыбнулся Клянчин.

– Конечно же, на все это нужно особую привычку иметь, а кто без привычки…

– Ну, ты не ворчи, а делай дело. Надоело уж мне вас ублажать. Что это, в самом деле! Сладу с вами нет! – крикнул Клянчин, потеряв терпение. – Наконец, мне так нравится жить, хочу так жить. Тебе и няньке уж прибавлено за дачное время к жалованью – ну, ты и должна исполнять наши требования. Чем лучше с людьми обращаться, тем хуже они сами делаются, – обратился он к жене.

– Совершенно верно. Дай поблажку – сядут на шею, – отвечала та.

Вскоре Клянчины разместились на лугу, на ковре около самовара, рядом с домом. Дети сели также с ними. Началось чаепитие. Поспел сваренный молочный суп, явились наскоро изжаренные кусочки мяса, яйца. Кухарка и нянька хоть и прислуживали уже молча, но презрительная улыбка не сходила с их лиц.

Из-за угла дома, как из земли вырос, появился мужик, почесался, передвинул шапку со лба на затылок, что означало поклон, и сказал Клянчиным:

– С новосельем, господа соседи… Чай да сахар. С улицы-то лавочник сюда не пускает, боится, что покупателев от него отобьем, так я по задам к вам, с реки. Вам поросеночка не надо ли? Отличные у меня сосунчики есть. Яйца есть. Пожалуйте посмотреть. В лодке у меня на реке все это привезено.

– А почем яйца? – спросила Клянчина.

– Да почем же с вас взять? – замялся мужик. – Вы по-соседски не обидите. Ведь соседи. Через четыре двора от вас… По четвертаку за десяток не дадите?

– Что ты, что ты! Это в деревне-то! Да я уж в Петербурге покупала по двадцати копеек. Если хорошие свежие яйца, то по пятиалтынному за десяток…

– Что вы, помилуйте… В город свезти, так там лавочники по рубль восемь гривен за сотню дадут, а вы господа…

– Так ведь в город-то везти нужно, а здесь на месте, в деревне…

– Ну да, в деревне. За деревню и берем. Ведь мы господ-то всю зиму ждали. С кого же и взять, как не с господ? На то вы и господа. Ну да ладно, по двугривенному берите.

– По пятиалтынному, так возьму.

– Как возможно по пятиалтынному! Вот ужо господа охотники, которые ежели за дичью, станут после Петрова дня к нам наезжать, так те по два двугривенных за десяток-то дают. Дашь ему свеженьких, а он тебе два двугривенных, да еще стаканчиком винца попотчует. А я думал, что вы соседей обижать не станете и по четвертаку дадите. Берите уж за двугривенный-то. Ведь ежели у лавочника взять, то он с вас дороже возьмет.

– Как же это он может с нас взять, ежели не дадим.

– За неволю дадите, ежели он сюда на двор никого допускать не будет. Ведь уж я сюда по задам пролез. Он и то мне сказал: «Поймаю – все бока обломаю». Приятно нешто на драку лезть? А я уж так, по-соседски, хорошим господам думал услужить. Верьте совести, он сюда никого до вас не допустит. Теперь уж вы в его власти.

– Рассказывай, рассказывай! Что мы, маленькие дети или арестанты, что ли? Ну, сюда не допустит, так мы сами на деревню будем ходить и там покупать.

– Разве уж что сами-то. А только нешто это господское дело, чтоб крадучись!

– Ну, уж это не твое дело рассуждать. Пятиалтынный бери вот за десяток яиц.

– Это, стало быть, и на пару пива не хватит? Нет, не расчет, – покачал головой мужик. – А я пособрал у бабы двенадцать штук, да думаю, что мне и на стаканчик, и на пару пива… Ну а поросеночка возьмете?

– Да ведь и за поросеночка будешь так же дорожиться, так с какой же стати?..

Мужик помялся и отвечал:

– Конечно, уж мы супротив города не можем… Вы вот все хотите, чтоб дешевле, чем в городе, а это нам несподручно.

– Нарочно в деревню и приехали, чтобы жить было дешевле, чтобы покупать все дешевле.

– Ну, этого вы не дождетесь. В городе бы вон за пятачок в чайной-то лавке можно чаю нашему брату напиться – и в лучшем виде подадут, а здесь лавочник на постоялом дворе с нашего брата гривенник берет. Прежде двоим на двенадцать копеек чай собирал, а нынче – нет, говорит, пятиалтынный: чай и сахар вздорожал. В городу или в деревне! Сравнили вы тоже… Да поросеночка-то мы давно бы уж в город свезли и продали, а мы дачников ждали, чтоб от дачников супротив города попользоваться. Посмотрите поросеночка-то… Поросенок поеный, что твои сливки…

– Нет, нет… Мы прежде по деревне походим да приценимся к здешним ценам. У кого найдем, что дешевле, у того и будем брать, – сказала Клянчина. – Мы приехали сюда для экономии, а не для транжирства.

– Это уж будет не по-господски, а по-сквалыжнически. У нас прасолы так-то прижимают, а вы нешто прасолы? – возвысил голос мужик.

– Ну, ты так не разговаривай… Пошел вон! – крикнул Клянчин.

– Да как же с вами разговаривать, коли вы соседей теснить хотите!

– Тебе сказано, чтобы ты проваливал!

– Позвольте… Вам раков не надо ли?

– Пошел вон! А нет, так я пошлю сейчас за лавочником, и уж он тогда с тобой по-свойски расправится!

– Вот те штука! Я пробрался к господам по задам, чтобы супротив лавочника услужить, а господа сами… Ну господа! И это называются господа! Фу ты, пропасть! Мы рассчитывали, чтобы от них пользоваться, а они сами от мужиков пользу ищут! Соседи тоже, черти оголтелые….

– Вон отсюда! – рассвирепел Клянчин.

– Тише, тише, барин. С сердцов печенка лопнет. Да и не расчет вам с нами ссориться, потому мы тут всегда около вас, так как бы чего не вышло, – проговорил мужик, пятясь.

– Дарья! Сбегай за лавочником и попроси его сюда!

Мужик, ругаясь, начал уходить за избу.

– Соседи тоже… – улыбнулась Клянчина. – Сам толкует о соседстве, а это разве по-соседски – с такими угрозами подступать?

Клянчин молчал.

III

С реки повеяло прохладой. На землю спускались северные июньские серо-лиловые сумерки, заменяющие собой ночь. Бивуачный обед-ужин на ковре под открытым небом был кончен. Все были уставши от треволнений переездки, и приходилось помышлять о ночном успокоении в совершенно пустом с голыми стенами доме.

– Самое лучшее постлать сено или солому, покрыть все это простынями, положить, разумеется, подушки, да так и лечь, – говорил Клянчин и послал кухарку к лавочнику попросить куль сена или соломы.

Та выслушала все это с усмешечками и отвечала:

– А только, воля ваша, барин, а я сама сена не понесу. Никогда я его не таскала, да и теперь не понесу. Пускай лавочники сами несут. Мужицкими работами я и в своем-то месте не занималась. Я девочкой в Петербург привезена и сразу себя соблюдать стала.

– Да, да… Ты попроси там, чтобы принесли. У лавочника есть работники.

– И на реку уж я больше за водой не пойду. Вперед вам говорю, – продолжала кухарка. – Два ведра сегодня принесла – и довольно.

– Нет, нет, тебе не придется ходить за водой. Я нанял так, что за носку дров и воды буду платить лавочнику, чтобы доставляли его работники, – успокаивал кухарку Клянчин.

– Ну, то-то… Так вы и знайте. И ежели завтра утром вода не будет принесена, то я и самовара вам ставить не стану. Как там хотите…

Кухарка отправилась к лавочнику. Клянчин презрительно кивнул ей вслед, взглянул на жену и, пожимая плечами, сказал про кухарку:

– Какой народ! Вот уж народ-то! Никакого снисхождения. Каждый свой шаг ценит, словно у ней золотая ступня.

– И ненависть какая-то к хозяевам, ненависть к тому месту, где пьет, ест и жалованье получает, – прибавила Клянчина. – А только напрасно ты ей посулил давеча прибавку. Она все равно у нас жить здесь не останется, и придется нам вместо нее какую-нибудь бабу взять. Она сейчас вслух, не стесняясь, в кухне с нянькой разговаривала. «Чихать, – говорит, – мне на их два рубля в месяц прибавки, я, – говорит, – в городе от покупки провизии в три раза больше наживала, а здесь ни мясной лавки, ни зеленной, все припасы у лавочника будут брать на книжку, а не на деньги, и за молоко даже не от кого благодарности получить, потому и молоко от лавочника…»

– Ну, черт с ней!

– Нянька тоже фыркает и говорит, что здесь в деревне ни одного порядочного человека не увидишь и что придется омужичиться ей. Уж успела справиться: будут ли в деревне стоять солдаты, и, когда узнала, что не будут, то рвет и мечет. Но что няньке и кухарке – нож острый, так это то, что их гости к ним сюда за дальностью приезжать не могут.

Кухарка вернулась.

– Сейчас принесут сено. А только лавочник говорит, что за куль сена дешевле рубля взять нельзя, потому нынче сено дорого, – сказала она.

– Это в деревне-то рубль! – воскликнул Клянчин, всплескивая руками.

– Ну, уж там как хотите, а только он велел сказать, что рубль в книжку запишет.

– Да ведь мы только на подержание, завтра мы ему можем отдать сено.

– И я то же самое ему говорила, а он: «Уж какое это, – говорит, – мятое сено! Его скотина есть не будет».

Работник лавочника принес куль сена.

– И не стыдно это вам за какие-нибудь полтора пуда сена брать рубль! – сказал ему Клянчин.

Работник ухмыльнулся и отвечал:

– Оно конечно, что дорого, а ведь это только с господ. Что поделаете? Хозяин. Уж он дачников не щадит. «Должен же, – говорит, – я от них пользоваться». Также он вам велел сказать, что коли ежели куль не возвратите обратно, то двадцать копеек, потому нам кули себе нужны.

– Возвратим, возвратим. А про сено скажи ему, что это даже грех.

– Сено-то у нас, ваша милость, нынче подобралось. За зиму все в Питер вывезли и продали, а теперь оно в цене.

Работник переминался с ноги на ногу и улыбался.

– С приездом позвольте ваше здоровье поздравить. Я предоставлен, чтобы воду и дрова вам носить. На чаек бы с вашей милости, – сказал он.

– Так вот принеси с вечера воды, чтобы нам завтра утром на самовар не нуждаться! – отвечал Клянчин, доставая пятиалтынный и подавая его работнику лавочника.

– Это сколько угодно. Где у вас кадка?

– Да кадки у нас нет. Кадка на возу… Завтра приедет.

– Так вы у нашего хозяина кадку купите. Правда, он сдерет, но кадки у нас хорошие.

– Нет, нет. Ты в ведре принеси. Принеси и оставь.

– Да ведь и ведро-то наше. Он даже мне сказал: «Возьми, – говорит, – у них ведро обратно, коли ежели они не хотят купить. Ведро новое».

– Ну, ведро мы берем.

– За ведро велел сказать, что тридцать пять копеек. Мы и с крестьян за эти деревянные ведра меньше как по четвертаку не берем.

– Ладно, ладно. Пусть запишет.

Из дома показалась в отворенное окно Клянчина.

– Вообрази, Василий Романыч, в доме ни одного запора! Придется с отворенными дверями ночевать, – сказала она мужу.

– У нас, сударыня, здесь тихо. Насчет этого будьте покойны. Шалостев нет, – проговорил работник лавочника.

– Однако нельзя же спать не замкнувшись! – воскликнул Клянчин. – Даже и дом-то наш не огорожен ничем. С реки свободный вход, двор у вас проходной.

– Золото рассыпьте – никто не возьмет. Народ у нас пьяный на деревне, слов нет, а только чтобы по домам шарить – этого не бойтесь. Спите смело.

– Нет, нет… Позови сюда своего хозяина.

Через пять минут явился лавочник. Он был в туфлях на босую ногу и в халате нараспашку.

– Помилуйте, хозяин, в доме ни одного запора! – встретил его Клянчин.

– Да не успели… Ладил я засов приделать с душкой, а в город-то ездивши и забыл купить. Вы будьте без сумнения. Послезавтра засов будет. Крюк также здоровый привезут, чтобы изнутри запираться.

– Но чем же мы сегодня запремся? Чем же завтра? Ведь и у окон даже крючочков нет, – прибавила Клянчина.

– Да уж как-нибудь, сударыня. Ведь здесь деревня, здесь не в городе, здесь тихо, – отвечал лавочник. – Вы возьмите вон у меня в лавке пятидюймовых гвоздей к дверям да веревкой и опутайте их. Крепко будет. А только у нас здесь спокойно.

– Но окна, окна… Ведь ни одно окно не запирается.

– Не успели. Крючочки и петельки я дам. Как-нибудь приладите на ночь. Плотники-то у меня запьянствовали. Ну да к завтрему выходятся… Вина я им давать не буду… Придут, сколотят вам столы и скамейки, козлы для постелей сделают и все приладят.

– Так пришлите гвоздей, веревок и крючки с петлями.

– Гвоздей фунт прикажете прислать или больше? Веревки также у меня в лавке по фунтам…

– Да неужели и за это деньги? Ведь это на время!

– А то как же-с? Торговля. Нам тоже даром никто не дает.

– Да ведь ваша вина, что у меня запоров нет.

– Будут-с, послезавтра будут. А уж за гвозди и веревки я запишу в книжку. Дачу сдавали без гвоздей и веревок. Так фунт веревок прислать и два фунта гвоздей? – крикнул, уходя, лавочник.

Клянчин не ответил и только пожал плечами.

IV

Ночь была проведена Клянчиными хоть и на полу, на сене, но спокойно. Благодаря свежему воздуху и усталости все спали как убитые. Только кухарка жаловалась наутро, что ее душил ночью домовой.

– Как возможно в новом доме жить, пока он не освящен! Ведь уж новый дом известно, что такое, в новом доме всякой нечисти достаточно, – слышалось Клянчиным через перегородку, отделяющую комнаты от кухни, когда они только еще проснулись и продолжали лежать на своих сенных постелях.

– А уж святить – пускай сами святят. Не мне же святить для них. Я и так дешево дачу сдал, – отвечал мужской голос. – Да тут, прежде чем святить, надо домового-то самого удовлетворить, взять зарезать петуха, кровь выпустить на голик и этим голиком вымести на всех порогах – вот домовой и угомонится. Пусть у меня петуха купят. Я петуха в лучшем виде за три четвертака продам.

– Купят они, как же! Сквалыжники, а не господа. И ехали-то сюда к вам в деревню, чтоб сквалыжничать и на обухе рожь молотить, – отвечала кухарка.

– Да ведь петуха-то потом в супе сварить можете, он не пропадет. Все-таки ты поговори господам. Есть у меня захудалый петушонка, забили его уж очень другие петухи. Купят, так гривенничек тебе на помаду.

– Удивил гривенником! А мы вот лучше уговоримся, какая мне скидка будет с заборной книжки. Ведь провизию-то хоть и на книжку, а все-таки буду покупать я в лавке.

– Какая тут скидка! Здесь, умница, не город.

– Ну, тогда смотри, тогда я за весами буду смотреть у тебя в оба, да и каждую вещь буду хаять. Пусть господа из города возят.

– Да уж удовлетворим, удовлетворим немножко-то, ежели господа основательно всякую провизию покупать будут. На своем кофее уж не будешь сидеть, на этот счет будь покойна. А ты говоришь, сквалыжники господа-то?

– И! За каждой полтиной гонятся с дубиной.

– Вот это нехорошо. Ведь я только из-за этого и дачу выстроил, чтоб от дачников по лавке пользоваться. Гостите у них часто будут бывать? Угощение всякое в достаточном количестве потребуется?

– Какие гости, какое угощение! Они сами норовят других объесть. У нас и в городе-то гостей не бывало, а уж здесь и подавно.

– В городе – дело другое, а на даче гость иногда силой наезжает, нахрапом.

– Поди ты! Кто сюда поедет? Ведь сюда тоже больше рубля надо, чтобы доехать. Да обратно… Одно слово, тут у вас дальнее захолустье, а они, идолы, нарочно в это захолустье и приехали, чтоб уж ни один гость до них не добрался. Вот посмотри, как будут сквалыжничать!

– Гм… За что же я им дачу-то дешево отдал? Кроме того, ведь обещал дом палисадником огородить. Вон плотникам придется поденщину платить. Коли так, то лес на палисадник мой, а поденщину пускай сами платят.

– Да конечно же. Что им зубы-то глядеть! Пусть платят.

– Каковы у нас домочадцы-то! – сказал Клянчин жене, выслушав весь этот разговор, и крикнул кухарке: – Марфа! Приготовь воды для умыванья да ставь самовар. Мы встаем.

– Продрали уж зеньки, – проговорила кухарка. – Иди и веди с ними политичный разговор.

Когда Клянчин вышел на крыльцо, перед ним стоял уже мелочной лавочник и кланялся. Это он был собеседником кухарки.

– А я уж второй раз к вашей милости наведываюсь, – начал он. – Все думаю, что уж встали. Плотники выходились, я относительно их… Им пора начать работать палисадник вокруг дачи. Лес мой, а уж насчет поденщины потрудитесь сами с ними уговориться.

– Вздор! Вздор! Вы взялись мне палисадник сделать, включили это в условие найма дачи, а потому должны и за поденщину платить, – сказал Клянчин.

– Невозможно этому быть.

– Как невозможно? У меня и расписка ваша есть. Там прямо сказано: «Обязуюсь огородить палисадником»… Я заставлю огородить.

– Промахнулся-с, – развел руками лавочник и почесал затылок.

– А мне какое дело!.. В условии сказано, и чтоб палисадник был…

– Хорошо-с, наш грех. Но тогда уж ни столов, ни скамеек, ни козел для кроватей от нас не ждите. Плотники не станут вам сколачивать. Этого в расписке нет, насчет мебели там ничего не сказано. Даже и лесу на столы и скамейки не дам.

– То есть как же это так? Ведь вы обещали.

– Может быть, на словах и обещал, а только на словах ведь не считается. Сами же вы по запискам да распискам точка в точку рассуждаете.

– Однако что же это такое! Как же нам быть без столов и без кроватей! – вспылил Клянчин. – Вы должны все это нам дать.

– Кабы вы для нас, то и мы для вас, – спокойно отвечал лавочник. – А на записке про столы ничего не сказано.

– Как это хорошо! А еще торговец! Торговец, а своего слова не держит. Где же ваше торговое слово?

Лавочник улыбнулся и отвечал:

– Мы слово держим, коли с нами по поступкам поступают. Да чего вы насчет поденщины-то упираетесь? Ведь вся недолга, что двум плотникам по рублю с гривенником в день. Больше одного дня вам палисадник не проделают. Горбули у меня готовые припасены. Только столбы обтесать, планки набить да горбули на них наколотить. Тогда уж и столы со скамейками и с козлами для постелей для вашей милости у меня явятся.

Пришлось согласиться. Клянчин пожал плечами и сказал:

– Ну хорошо.

– Вот и отлично, – опять улыбнулся лавочник. – Лучше в мире жить, чем в ссоре. А насчет поденщины я вам вот что скажу: будет лавке от вашей милости хорошая польза, то и поденщину насчет работы за палисадник приму на свой счет. Вы к нам ласковы – и мы к вам ласковы. Так плотникам-то можно начинать палисад строить? Я давно бы послал их сюда, да ваша милость все изволили почивать, так думал, что под окнами начнут стучать, так как бы не разбудили вашу милость.

– Пусть работают.

– По рублю с гривенником? Так я от вашей чести с плотниками и поряжусь.

– Ладно, ладно.

– Лошадь через час на станцию сына повезет. Он в город едет. Не поедете ли вы, так и вас по пути довезла бы?

– Нет, я не поеду.

– Мясца не прикажете ли сыну из города привезть или какого другого товару? Закуски, к примеру… Супротив городских цен плевую разницу возьмем.

– Все есть, все из города вчера привезли с собой.

– Ну, вот изволите видеть… Как с вами ласкову-то быть? А вы дайте лавочнику от вас попользоваться, ведь из-за этого и дачу выстроил, из-за этого сдаем ее.

С задов показалась баба с кошелкой.

– Яичек бы вашей милости, творожку… – начала было она, но, увидав лавочника, тотчас же умолкла и попятилась.

– Пошла вон, подлая! Какую такую ты имеешь свою собственную праву на наш двор с товаром ходить и у нас покупателей отбивать! – крикнул на нее лавочник. – Вон, ступай! Яйца по той же цене будем с вас брать, что и на деревне берут, – прибавил он, обращаясь к Клянчину.

Через полчаса Клянчины, сидя на ковре, разостланном на траве, пили чай. Около дома стучали топорами плотники, сколачивая столы.

V

К вечеру на другой день после переселения Клянчиных в деревню пришел наконец воз с их мебелью. Крестьянская лошаденка еле втащила воз на двор лавочника и остановилась у дома как вкопанная, понуря голову. Мебель была в самом жалком, поломанном виде. Местный мужик, взявшийся доставить мебель из города в деревню, сморкал заморившуюся от усталости лошадь, заставляя ее фыркать.

– Батюшки! Да что же это такое! Ведь все переломано! – восклицала Клянчина, ходя вокруг воза. – Столы и стулья без ножек. Как мы сидеть-то будем?

– Без ножек! Лошадь-то из-за вас зарезал, чтоб вам пусто было! – отвечал мужик, распутывая на возу веревки. – Ведь шестьдесят верст. Знал бы, что эдакое дело станется, ни в жизнь бы не взялся перевозить, пропадите вы совсем и с мебелью! Нешто наши лошади к этому привычны?

– С какой же стати, в самом деле, ты взялся, милый? – говорил Клянчин.

– Вы подбили. «Все равно тебе из города порожнем в деревню ехать». А я, дурак, и послушался. Всю телегу из-за вашей проклятой мебели поломал, два раза в дороге чинился. Воля ваша, а уж починка телеги на ваш счет. Я по дороге двум кузнецам полтора рубля отдал.

– Зачем же ты едешь в плохой телеге? Это уж твоя вина.

– Телега была крепкая, в моей телеге хоть камни возить, а это уж из-за вашей мебели, чтоб ей сгинуть, проклятой. То шкворень выпадет, то обод с колеса долой… Помилуйте, где же это видано?! Как хотите, а полтора рубля при расчете за починку телеги пожалуйте.

– Да ведь ты у нас на пятнадцать рублей мебели поломал из-за твоей неисправной телеги и за починку телеги с нас же хочешь.

– Вольно ж вам было приказывать на один воз столько грузить! Тут материалу на два воза, а вы из-за сквалыжничества на один…

– Ну, не разговаривай, не разговаривай. Я тебе показал мебель, ты сказал, что в лучшем виде один увезешь. Нам с тебя за поломанную мебель надо требовать, а не тебе с нас за поломанную телегу. Да и ломалась ли телега по дороге – это вопрос.

– Видите, обод на колесе заново… Вон и подушка под телегой новая.

– Ну, разгружайся, разгружайся!