Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– Отчего же несподручно? Ведь кабатчику в более горячее время отаву косили, а теперь косьба после него.

– Это точно, а только обидеться может.

– Чем обидеться?

– Да как же… Скажет: мне за долг по семи гривен, а барину – так по восьми гривен. Ведь он у нас норовит так, чтобы супротив барина за все платить ровно половину.

– Что за вздор такой!

– Нет, ваша милость, не вздор. У него уж такая зарубка, чтобы вполовину… Узнает – сейчас докажет свою нравственность и уж напредки будет считать не семь гривен, а сорок копеек. Ведь вот он, окромя того, занимается и телятиной. Понесешь к нему теленка, а он и скостит с теленка, сколько он за отаву переплатил супротив барина.

– Да чем же переплатил? Я восемь гривен даю, а он семь гривен.

– По расчету не выходит, – стояли на своем мужики.

– Не понимаю, что у вас за расчет! – пожимал плечами барин. – Ну, берете по девяти гривен?

– Боязно, барин. Вот тоже и сушеный гриб он начнет у баб скупать… Нет, лучше отойти от греха.

Мужик в армяке махнул рукой.

– Желаете, сударь, последнее слово, по рубль двадцать? Это мы можем, это ему будет не обидно, за это он простит.

– Да в чем тут обида, я не понимаю?

– Как же, помилуйте… Семена давал. По рублю двадцать, так прикажите приходить.

– Нет, за такие деньги и отаву косить не стоит, тем более что я уже кой-где и скосил. Что где уж очень подросло, так и мои работники скосят, а с поденщиной за такие деньги не стоит. Мне уж тогда обидно будет, – сказал барин.

– Воля вашей милости, – отвечали мужики, поворачивая от террасы.

VIII

Барин шел из конюшни по двору усадьбы. Большой белый гусь, бродивший по двору с несколькими гусями, загоготал, потом зашипел и, вытянув шею, старался его ущипнуть за ногу.

– Фу ты, поганец какой! Вот озорник-то! – проговорила птичница Василиса, коренастая, как тумба, баба с голыми красными ногами, рассыпавшая корм цыплятам. – Что за гусь окаянный! Никого не пропустит мимо. Так и норовит щипнуть. Уж на что я, корм им задаю, а и у меня все ноги исщипаны… Чего ты, проклятый! Ш-ш… Схватите его, барин, за шею, он увидит чужую силу и уймется.

– Чует, что скоро должен попасть ко мне на жаркое, вот и шипит, – проговорил барин.

– Рано, сударь, гусей об эту пору еще не едят.

– Отчего не едят! Зарезать, зажарить и съесть.

– Положения такого нет, чтобы с этих пор гусей есть. Гуся надо тогда есть начинать, когда он снежку клюнет. Как первый снег, так сейчас и гусей есть начинают. Это уж порядок такой.

– До снегу еще долго, да мы и не проживем здесь в деревне до снегу, а гусятина на жаркое – вещь хорошая. С будущем месяце всех старых гусей переедим, а молодых на племя пустим.

– Нельзя, барин, одних молодых оставить, надо беспременно, чтобы у них старый вожак остался, а то все гусиное хозяйство пропадет. Старый гусь – он уж ученый, он знает, что и как, он и с реки приведет домой, не поплывет, куда не надо, а молодые без старого вожака заблудятся. Индюшоночков-то изволили видеть? Подниматься начали, таково хорошо крепнут, слава тебе господи, – сказала птичница. – Уж я так стараюсь, так стараюсь! Сама недопью, недоем, а только бы наши индюшата были сыты и не плакались. Самая трудная птица – эти индюшата, сударь. Сыро ей – плачет и хохлится, солнцем припекает – плачет и хохлится. Беда с ними, с маленькими-то! Ну, а теперь выравниваться начали, так и плакать перестали. С говядинки, барин, так они пошли. Говядинкой сырой я их кормить стала. Да вот все ваша ключница Афимья жалится, что я говядиной их кормлю. Просишь, просишь у ней кусочка и еле допросишься. «Ты, – говорит, – сама жрешь!» Стану я сырую говядину жрать! Да раз что же?.. Раз в пятницу вывезла этакое словечко. Отродясь по пятницам не скоромилась. «Ты, – говорит, – сырую ее есть не станешь, а в щах сваришь, да и стрескаешь с мужем». И каждый раз вот этакие слова. «Нет, – говорю, – я еще Бога-то не забыла. Для пятницы в щи сняток есть. Поди, – говорю, – смотри, как я индюшат твоей говядиной кормить буду». Тоже вот и насчет гречневой крупы для цыплят… «Куда, – говорит, – у тебя столько крупы идет? Ты, – говорит, – должно быть, сама с мужем ее лопаешь. У твоего, – говорит, – мужа мурло-то лопнуть хочет с хозяйской крупы». Господи Иисусе! Станем мы хозяйскую крупу есть, чтобы цыплят обижать! Вон они какие у нас кругленькие! Извольте сами посмотреть. – Барин слушал и улыбался. Он смотрел, как два петушка-цыпленка дрались между собой, прыгая друг перед другом. Птичница продолжала: – «У тебя, – говорит, – цыплята съедают крупы, словно полк солдат. Ты, – говорит, – отсыпаешь, копишь и на деревню к Амосу Ермолаеву продавать носишь. Через эту, – говорит, – крупу вы с мужем и пьянствуете». Тут уж я, барин, не вытерпела и принялась ее ругать. Помилуйте, я даже не знаю, как и дверь-то в кабаке у Амоса Ермолаева отворяется, а она вдруг, обидчица, такие слова про меня! У самой у ней хвост замаран, так оттого так и про других думает. Сама ваш чай да сахар отсыпает и через Василья Савельева к Амосу Ермолаеву продавать посылает. Вы не верите, сударь? Самая вороватая баба – ваша Афимья. Вы и насчет вина-то присматривайте. Очень чудесно она у вас отливает да с Васильем Савельевым и с братом евонным Иваном в кустах пьет. Вон там за усадьбой, в кустах, на овражке пиршество это у них и бывает. Вы вот наливки ягодные теперь изволили сделать, а я уж одну бутылку наливки у Ивана в руках видала. Ведь Иван-то, вы думаете, кто ей приходится? Хахаль – вот кто. Старая баба, а молодого парня путает. Погодите, она вам его еще в работники схлопочет. Знаю я ее подлые мысли. Теперича она меня с мужем сжить хочет и чтобы на наше место Василия Савельева с женой, а тайный у ней смысл такой, чтобы и Ивана потом вам навязать. Ивана-то она в кучера прочит. А Иван – нешто кучер? В извозчиках он действительно в Питере езжал, а на ваших лошадях ему ни в жизнь не проехать. Ваши кони огневые. Где ему с вашими конями управиться!

К барину подошла барыня.

– Что ты тут делаешь? – спросила она его.

– Любуюсь на дерущихся петушков да сплетни слушаю, – отвечал он. – Давеча ключницыны сплетни выслушивал, а теперь вот птичницыны сплетни слушаю.

– Не сплетни это, барин, а правда, – продолжала птичница. – Просто разорительница вашего дома эта самая Афимья-ключница. Нешто такие женщины в ключах ходят? Не в ключах им у господ ходить, а в остроге сидеть – вот их место. А уж про других-то как! Господи Боже мой! И все у ней воровки. Молчала бы уж лучше. Да вот, хоть бы опять и насчет гороху. Петушки наши теперь подрастают, петь начали, надо для голоса пареным горохом их кормить, чтобы голоса у них звончее были. Я и спросила у ней гороху. Батюшки-светы, как она на меня напустилась! «Мало, – говорит, – вам того, что вы с мужем на хозяйской крупе себе зобы наедаете, так вам еще и гороху подай!» Да не мне, говорю, дура, гороху надо, а хозяйской птице. Так и не дала, а только ругательски изругала меня. Уж вы, барин, велите ей гороху мне дать для петушков, а то, ей-ей, они у нас безголосые останутся. Будут хрипеть, а настоящего голоса никогда у них без гороху не будет.

Барин улыбнулся и спросил птичницу:

– Ну что, Василиса, все вылила, что на душе накопилось?

– Мне, барин, выливать нечего! Я о вашей же птице хлопочу, чтобы ваша же птица была сыта и в порядке. Мне что! Хуже же будет, ежели ваши петушки петь будут сраму подобно. Воля вашей милости.

– Дадут, дадут тебе гороху для петухов, – сказал барин, трогаясь с места и направляясь в сад.

– Велите уж и винца стаканчик выдать… – продолжала птичница. – Теперича, ежели вспарить этот горох, да в вине его намочить, то петух с вина боец будет.

– Да мы из молодых петухов только пару оставим, а остальных съедим, – сказал барин.

– Так ведь и парочку-то лучше такую держать, чтобы бойцы были, а то что хорошего в смирных петухах?

– Хорошо, хорошо. Получишь стакан водки.

IX

Барин, в высоких охотничьих сапогах и темно-зеленой куртке, опушенной мехом, сердито сбрасывал с себя в кабинете пояс с кинжалом, патронную сумку, ягдташ и ходил из угла в угол большими шагами. Прислоненную к креслу двустволку он пнул ногой, повалил ее на пол и проговорил:

– Какая тут охота с этакой проклятой собакой! Тут будь счастливее Юлия Цезаря, стреляй лучше Вильгельма Телля – и то придешь домой без добычи.

Вошла жена.

– Ну что? Неужели ничего не принес? – спросила она мужа.

– Принесешь что-нибудь с этой анафемской собакой!

– Фингал?

– Конечно же, Фингал, мерзавец. Испортили собаку вконец… Кормите чем ни попадет, собака вследствие этого ожирела, и, в довершение всего, на нее какая-то чесотка напала. Ни стойки не делает, ни вперед не бежит, а только чешется. Зайцы так и шныряют, в виду шныряют, а она хоть бы что! В самый важный момент остановится, присядет и чешется. Просто хотел ее прикладом пополам перешибить – вот до чего злость взяла. Я тебе, мерзавец!

Барин наклонился под письменный стол, но там собаки уже не было.

– Ага! Убежал… Ну да ладно. После обеда я тебя арапником вдоль и поперек исполосую. Нельзя, душечка, так охотничью собаку кормить, как вы кормите. За обедом каждый сует ей свои объедки, дети кормят пирожным, сахаром, повар тоже вываливает ей целую груду остатков – вот на нее и напала чесотка, вот она и чешется. Охотничья собака должна быть впроголодь, она должна только овсянку есть и ничего больше.

– Ей и дают овсянку, но она не ест овсянки. Нальют в чашку, так все и остается несведенным. Придут куры на двор и склюют, – отвечала жена.

– Не кормить ничем другим, так она и овсянку будет есть. С сегодняшнего дня я строжайше запрещаю давать ей что-нибудь за столом. Ах, ежели бы ты знала, какие зайцы попадались! В виду, в виду шмыгают, и из-за этого чертова чесоточного пса хоть бы что! Ну что же, готов у нас обед? Моцион я все-таки сделал огромный и есть, как крокодил, хочу.

– Готов, готов. Пойдем садиться за стол. Стол уже накрыт.

Пошли в столовую. На столе стоял графин с водкой. Барин выпил рюмку, закусил хлебом и сел к столу.

– Ах, как меня эта мерзкая собака раздразнила, так ты себе не можешь и представить! – хлопнул он ладонью по столу. – Что у нас сегодня к обеду? – спросил он жену.

– Все твои любимые блюда. Борщ, фаршированная брюква, цыплята.

– Что же борщ не подают? Где же дети? Где гувернантка? Никого за столом нет.

Показалась гувернантка с маленькой девочкой. Лакей Иван вносил миску борщу, шел и как-то таинственно улыбался.

– Где же Вася? Я Васю не вижу, – сказал барин.

– А они на дворе, около кухни на крота смотрят, – отвечал лакей.

– На какого крота?

– Фингал поймал сейчас в огороде крота и принес его на двор. Крот живой и ползает. Но Фингал его не душит, так как повар отнял у него крота и хочет кошке отдать.

– Вообразите! – всплеснул руками барин. – Ну, разве это не идиотская собака! На охоте она своим делом не занимается, а тут дома пришла охота кротов ловить!

– Да-с… Принесла на двор крота, положила, душить не душит и стойку над ним делает. Как он поползет – она его лапой и стойку…

– Здесь стойку, а на охоте вместо стойки только чешется.

– Крот матерый. Повар кошке хочет его отдать… Молодой барин заинтересовались и смотрят.

– Поди и позови сейчас сюда Васю. Нечего на крота смотреть. Что за интерес такой – крот! Какая невидаль!

Лакей удалился.

– И повар тоже дурак, – продолжал барин. – Надо обед отпускать, а он пустяками занимается. Наверное, через это и борщ пересолен. Но где же пирожки с мясом? Без пирожков я борща есть не стану… Иван! Что же ты пирожки не подал? Это черт знает что такое! Занимаются пустяками, каким-то кротом, а служить забывают. Пирожки должны быть раньше борща на столе. Иван!

– Сейчас придет. Ведь ты же его за Васей послал, – остановила мужа жена.

– За Васей!.. За Васей я давно послал. Ну, скажи Васе и иди назад. А ведь это что? Самого его, большого дурака, крот интересует. Стоит и смотрит… Словно маленький… Надо было видеть, с какой он торжественной улыбкой об этом кроте рассказывал!

Прошло минуты три, а ни Васи, ни Ивана не было.

– Ведь это же, наконец, из рук вон! – говорил барин. – Послал одного дурака за другим, и оба пропали.

А тут пирожков нет. Борщ стынет. Не с чем его есть… Лидочка! Сходи, друг мой, хоть ты на двор и позови Васю, – обратился он к маленькой дочке. – Да скажи этому дураку Ивану, чтоб он пирожки нес.

Девочка вышла из-за стола и удалилась.

– Остынет борщ, остынет, – горячился барин. – Нет, какова подлая собака! Над кротом стойку делает, а на болоте из-под ее носа дичь вылетает – и она хоть бы что… Вот и Лидочка пропала. Удивительное непослушание! Посылаешь за другими, а они сами пропадают. Ни Васи, ни Ивана, ни пирогов, ни Лидочки… А все вы, Анна Николаевна, – обратился он к гувернантке. – Вы ужасно детей распустили. Надо быть построже… Так нельзя… Надо наказывать за непослушание. Я посылаю за Васей – он не идет, посылаю Лидочку вторично за ним – и он не идет, и Лидочка пропадает. Чья это вина? – Гувернантка вспыхнула и заморгала глазами. – А этот мерзавец Иван! Весь дом у нас распущен. Повар травлей кротов во время обеда занимается… Да прикрой ты, душечка, крышкой миску – то… Никого нет… Все пропали. Во время обеда вдруг травлю затеяли!

– Да ведь дети… Крот… Вот они и смотрят… – оправдывала жена.

– А большой болван лакей? Да и что тут смотреть на крота! Самая обыкновенная вещь… Я думаю, они его тысячу раз видали.

– Нет, дети ни разу не видали крота, – отвечала гувернантка. – Они несколько раз интересовались, какой такой крот роет клумбы и гряды, но не видали его.

– И нечего тут видеть-с… Особливо при травле… Травля – не детское дело. Она развивает кровожадные инстинкты в детях, приучает их к бессердечию.

– Я сейчас схожу за Васенькой и Лидочкой.

Гувернантка встала из-за стола.

– Пожалуйста, только и вы не пропадите с ними вместе. Да, прежде всего, гоните этого болвана Ивана. И чтоб он как можно скорее нес пирожки.

Прошло еще минут пять, а ни гувернантка, ни дети, ни лакей не показывались.

– Однако, ведь это хоть кого взбесит! – закричал барин, с сердцем отодвигаясь от стола и сбрасывая с груди салфетку. – Четверо теперь пропало. Дался им этот крот! Ну, дети глупы, своевольны, а гувернантка-то, взрослая дурища! Ты, душечка, совсем дом распустила. Это ни на что не похоже. В каком это порядочном доме может быть, чтобы более четверти часа сидеть за столом перед поданной миской и из-за какого-то крота не дотрогиваться до нее, дожидая пирожков! Позвольте… Да этот каналья Иван даже и ложек на стол к приборам не положил! Нет, так нельзя…

– Сейчас, сейчас… Не горячись… Тебе вредно. У тебя сердце не в порядке… Сию минуту я их всех сюда пригоню. В самом деле, уж это ни на что не похоже.

Жена вышла из-за стола и тоже исчезла. Через несколько минут, весь взбешенный, побежал за ней и барин.

– Послушайте, господа! – кричал он на крыльце чадам и домочадцам. – Вы, кажется, просто дразните меня и, кажется, нарочно уморить хотите. Вы знаете, что у меня сердце не в порядке и что мне сердиться вредно.

На дворе была целая толпа. Стоял повар с кочергой и шевелил полумертвого крота, заставляя его ползать. Лакей Иван пихал по направлению к кроту кошку, но кошка, боясь многолюдия, пятилась и не брала крота. На сцену эту смотрели дети, гувернантка, барыня, садовник, баба-скотница. Гувернантка даже учила лакея:

– Иван! Брось кошку прямо на крота – и тогда она его возьмет.

Дети, увидав отца, радостно обернулись к нему.

– Папочка! Посмотри, голубчик, какой кротик хорошенький! – кричала Лидочка. – Черненький, желтенькие лапки… А наша Машка его боится и даже пятится.

– По местам! Что это за сборище такое! Как вам не стыдно! Дети, Анна Николаевна, душечка, за стол! – кричал барин. – А ты, дубина, вместо того чтоб подавать к столу пирожки, ты с кошкой возишься! – кинулся он к лакею. – Марш в кухню! А с тобой, повар, я после обеда посчитаюсь! Ты чего тут? – обратился он к садовнику. – Твое дело разве здесь быть?

– Я насчет крота-с… Надо же с ним покончить… Вредная насекомая… Сколько они у нас клумбов-то перепортили!

– Я тебе покажу крота! Ты за теплицами смотри, у тебя теплицы не топлены. Скажите на милость, какую потеху во время господского обеда затеяли! Барин умирает – есть хочет, а они крота травят.

Толпа начала расходиться.

Только через четверть часа семейство в полном сборе сидело за столом и ело остывший борщ с остывшими пирожками. Барин оставил детей без сладкого блюда и читал всем, не исключая и жены, нотацию.

X

Сентябрь месяц перевалил за половину. На дворе усадьбы грязь, слякоть, желтый обсыпавшийся с деревьев лист. В лужах топчутся утки, звонко смакуя клювами грязную жижу. Бродят мокрые, съежившиеся от дождя куры. Моросит мелкий, как из сита, дождь. Небо нависло серой шапкой и как будто плачет об увядшей природе. Стоят полуголые липы, составляющие аллею, совсем облетела листва на подстриженном боярышнике. Только еще береза зеленеет, но уж и та покрылась золотистой сединой. На дворе от крыльца дачи положены до ледника, сарая и конюшни доски, чтобы был чистый переход, но и доски уже покрылись липкой грязью. По доскам прошла в ледник, задрав юбки платья, горничная, взяла оттуда молочник и на обратном пути остановилась перед распахнутым настежь сараем, где кучер мыл экипаж.

– И охота это господам жить на даче до этой поры! Что тут они находят хорошего – и ума не приложу! – говорит она кучеру.

– А из-за жадности, право слово, из-за жадности. Вот сама на Веру, Надежду и Любовь будет именинница, так чтобы гостей не принимать, – откликается кучер. – Расчет прямой. Кого из гостей заберет охота сюда тащиться! Ведь шестьдесят верст от Питера.

– Разве уж только что из-за жадности.

– А то нет, что ли! Вон уж домовой даже выживать нас начал. Я сегодня утром вхожу в конюшню – лошади скос-маченные стоят.

– Да что ты!

– Сейчас околеть. Теперь он на лошадей, а скоро и до нас доберется. И я знаю. Чуть только я малость выпью – сейчас он меня давить начнет.

– Вина, стало быть, он не любит?

– Не любит. Ну, да ведь невозможно удержаться. Вот жена кузнеца, Надежда Митревна, будет именинница, так ведь уж поднесет.

– Самой собой, поднесет. Четверть на рябине настояла.

– Ну, вот он и укараулит ночью. Дай боже без синяка обойтиться, а то ведь он всегда норовит фонарь под глазом поставить.

– Тсс…

– Верно. Я уж его извадку-то знаю. Он меня в прошлом году после Сергеева дня как изукрасил! Сергей-садовник был именинник.

– Ах, помню, помню. Действительно… Еще вы тогда, играя кадр ель, гармонию сломали.

– Вот, вот… А господа не верят, что он может изукрасить, если выживать начнет, говорят: пьяница. А какой тут пьяница, ежели и бутылки не выпьешь.

– Ну, все-таки вы тогда были сильно нагрузившись.

– Пустяки. Я пивал и четверть на двоих, а ничего не случалось. Прямо выживает.

– Как сейчас помню, вы тогда, сломавши гармонию, пошли к тетке Марье на деревню допивать, потому уж у Сергея водки больше не осталось.

– Да ведь изукрасил-то он меня не на деревне, а ночью у себя дома, во время сна. Все помнят, что я от Марьи цел и невредим вернулся. Ночью он меня укомплектовал, с койки стащил. Стащил и, надо полагать, о печку… Марья тут не причина. И наконец, много ли у Марьи и выпьешь, если женщина водкой тайком торгует! Нет, уж ежели близко к отъезду – он хмельного человека караулит. Не сбирайся мы в отъезд, живи тут зиму – он ни-ни. А вот мы сбираемся и не едем – тут-то он и гадит, и выживает.

– А женщин он не трогает? – спросила горничная.

– Как не трогает? В лучшем виде может трогать. Жили мы четвертого года на даче в Лигове, так он перед самым отъездом кухарку как изукрасил! За косу… Волосьев столько выщипал, что наутро с полу хоть на подушку собирай.

– Фу, страсти какие! И тоже хмельных?

– Не нужно и хмельной быть, а только чтобы малость вином пахло.

– Капли в рот у кузнечихи в ее именины не возьму. Он пива не любит?

– Ничего не любит. Запах… Чуть запах – он сейчас и баловаться. А у него чутье лучше легавой собаки.

– О господи! Да неужто трогает даже тех, кто с крестом на шее и с молитвой ложится? Я думаю, что это так, ежели человек пьяный и без молитвы спать свалится.

– На него молитва не действует. Ведь он в горнице бывает, где образа. Ведь вот тоже и конюшню у нас каждый год при молебне кропят, а он все равно действует. Ведь он не черт, не нечистая сила, а только неумытый. Он все равно что анафема. Черт только гадит человеку и скотине, и уж никогда от него не жди добра, а домовой ведь и полюбить может скотину или человека. Полюбит он, к примеру, лошадей – сейчас холить их начинает, нежить, свой корм засыпать.

– Даже свой корм? – удивилась горничная. – Да откуда же у него свой корм?

– Мало ли у неумытых своего корма! – отвечал кучер. – У них целые закромы корма, а только он невидимый. Он не только любимым лошадям свой корм задает, но даже чистит их, хвосты им расчесывает, гривы заплетает, только нужно, чтобы лошадь ему по нраву пришлась.

– То есть как это по нраву?

– А чтобы была ко двору. Ведь скотина – одна бывает ко двору, а другая не ко двору.

– Это-то я знаю.

– Так же и люди. Который ежели ко двору, то он все делает, чтобы этому человеку впрок шло. Пища та же самая, а человек гладкий делается, полный, нигде его не заколупнешь. А вон наша Феона. Она прямо не ко двору. Что ни попьет, что ни поест – ничего ей впрок нейдет. Худая как щепка, кашли у ней всякие.

– Да я думаю, что у ней чахотка.

– Да отчего чахотка? От того самого, что она ему не ко двору. Не ко двору, а живет на месте. Вот он ее и не любит.

– Да ведь никогда не жаловалась она, чтобы ее домовой душил.

– Мало ли что не жаловалась! Он хитер. Он исподтишка изводит! Да и как не душил! Душил и посейчас душит. Не душит руками, так душит кашлем. От кашля она извелась – ну, это он.

– Спаси Господи и помилуй всякого! – вздыхает горничная. – А только пора уж отсюда съезжать. Ой-ой, как пора! Ну, что хорошего теперь? Грязь, слякоть, ночи темные, непроглядные, в доме мыши скребутся. Мышей у нас страсть что развелось.

– Это опять он. Он навел их. Он… Чтоб мышами выживать. Перед отъездом уж всегда и мышь пойдет, и крыса, и таракан, и блоха, и клоп, и всякая нечисть. Все на тебя нападет, чтоб выживать, – закончил кучер и спросил: – А не слышно, когда господа думают съезжать?

Горничная хотела что-то отвечать, но в это время на крыльце показался повар и закричал:

– Дарья! Да что ж ты там запропастилась! Господа сидят за кофеем и ждут сливок, а ты с кучером бобы разводишь. Иди скорей. Ведь они ругаются.

– Ох, чтоб им ни дна ни покрышки! Я про них-то и забыла! – воскликнула горничная и бросилась бежать по доске по направлению к крыльцу.