Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

Питерский гость

I

Село Подлесное в большом переполохе. К крестьянину Ивану Захарову приехал в гости из Петербурга его двоюродный брат купец Харлюзин, когда-то тоже крестьянин села Подлесного, но лет двадцать пять уже не бывавший в нем. Харлюзин привез и жену свою, дабы показать ей то место, где он родился и провел свое детство. Харлюзин приехал только вчера вечером и произвел такой переполох среди крестьян, что большинство из них наутро и на работы не пошло. Вот стоят они около избы Ивана Захарова и ждут, чтобы увидеть Харлюзина и его жену, но гости еще не просыпались. В толпе мужики и бабы. Есть древние старухи.

Все это считает себя родственниками Харлюзину и пришло с надеждой на срывку подарка или, по крайней мере, угощения. Некоторые то и дело забегают на двор, возвращаются и сообщают:

– Спит еще. Не вставал. Вишь, какой! По-питерски…

– Да ведь богатейшие-то купцы все так. Люди к обедне – а они только еще глаза протирают. Бывал я в Питере-то… знаю… – поясняет кудластый мужик в разорванном картузе.

– А очень разве богат? – задает вопрос босоногая баба в ситцевом платке.

– Страсть. Один дом тысячев тридцать стоит. Каменный. Самиха у него и по будням кроме как в матерчатых платьях не щеголяет. Вот ты и смотри на него… А когда-то вот тут, у нас, в деревне, родился, босоногий по лужам прыгал да баловался. За волосья я его таскивал. Сколько раз таскивал. Родня ведь тоже… Надо было поучить.

– С которой стороны он тебе родня-то?

– Ав сватовстве. Отец его в сватовстве нам приходился, ну и он, стало быть…

– Ну, нам ближе… Нам как возможно… Нам он по Ивану Захарычу ежели, то совсем близкая родня, – говорит баба. – За Иваном-то Захаровым ведь моя племянница выдана, а Харлюзин-то Иван Тимофеич – двоюродный братан Ивану Захарову.

– Так где ж тут ближе! Это седьмая вода на киселе… – возражает плешивый мужик без шапки. – Вот нам он родня так родня.

– А вам он как же?..

– Да мать евонная из дома моего дяди взята была – во какая родня. Дядина она дочка, а мне, стало быть, сестра двоюродная.

– Так, стало быть, ты ему дядя?

– Дядя и есть. Самый близкий дядя. Когда матка евонная замуж-то выходила, я как помню! Помню чудесно…

Со двора выбегает рябой мужичонка с клинистой бородкой.

– Встал. У рукомойника умывается, – сообщает он. – Дочка Ивана Захарыча самовар около крыльца ставит. Сейчас будут чай пить. Я подошел к нему: «С приездом, – говорю, – Иван Тимофеич, дай вам Бог в радости…» Глядит и не узнал. «Не узнаешь?» – говорю. «Не узнаю». – «В сватовсте, – говорю, – приходимся. Пантелей Михайлов я». – «Где, – говорит, – узнать, коли по четырнадцатому году из деревни я уехал». Чай будут пить на задах, на огороде, Иван Захаров и стол туда понес.

– На огороде? Так надо туда идти.

Вся толпа перекочевывает на зады и останавливается у огородного плетня. Трое ребятишек залезают на дерево.

На огород между тем вынесли стол, покрыли его холстиной. Жена и дочь Ивана Захарова расставляли на столе чашки.

– Алена Митревна! Подь-ка сюда. Расскажи, чем он тебе поклонился, – манит какая-то баба жену Ивана Захарова.

– После, Устиновна, после все покажу. Некогда теперь.

– Ты только крикни мне: шелковым товаром или так чем?

– Шелковым, шелковым.

– А дочке-то твоей?

– Потом. Надо еще за молоком бежать.

Хозяйка скрывается. Дочь, перегибаясь корпусом назад, тащит на стол большой кипящий самовар. Появляется большая дворовая собака и начинает обнюхивать ножки стола.

– И Шарик-то рад. И ему пожива будет. Хлебцем купец покормит, – замечает кто-то.

На огороде показывается Харлюзин. Он в шелковом халате нараспашку и поглаживает объемистое чрево. Сзади него, переваливаясь с ноги на ногу, идет жена его, полная дама в ситцевой блузе. Ситец не уклоняется от наблюдения баб.

– А говорили, в шелках вся! Брислетки на руках! – бормочут они. – Где же тут шелки-то? Так себе ситчик простенький, стираный.

Мужики снимают шапки и кричат из-за плетня:

– Здравствуй, Иван Тимофеич! С благополучным приездом! Дай Бог тебе в радости на родине… И хозяюшке твоей почтение… И ей дай Бог… Не знаем только, как величать-то ее у тебя.

– Здравствуйте, други любезные, здравствуйте… – отвечает Харлюзин.

– Вспомнил ли нас, батюшка Иван Тимофеич? Мы так тебя помним чудесно. Ведь с родни приходимся.

– Где же припомнить, господа! Столько уже лет…

– У богатых-то всегда память коротка насчет бедного сословия, Иван Тимофеич, – замечает лысый мужик. – А мы тебе родня близкая. Мамашенька твоя покойница, дай Бог ей царство небесное, как раз мне троюродной теткой приходится.

– Да ведь уж здесь по деревне все родня… что говорить… Вот и нам тоже… Наш батюшка покойник еще семенами помогал твоему батюшке. Дворы-то рядом были… – заявляет баба. – С приездом тебя, кормилец! Авось, Афимью вспомнишь! Тетка ведь тебе. Хоть дальняя, я тетка.

– Решительно, господа, никого не помню… – разводит руками Харлюзин. – Ну, да вот познакомимся. Очень приятно.

– Хлеба-соли к нам откушать милости просим, Иван Тимофеич. С супругой просим… – кланяется лысый мужик. – Ефрем я… В сватовстве мы родней-то приходимся. Уж не обидь.

– Зайду, зайду. Вот только маленько поосмотримся.

– Иван Тимофеич! А меня, старого пса, помнишь? – спрашивает кудластый мужик. – Ты и нам в сватовстве родня. Бывало, я тебя как сгребу маленького за волосья, а ты меня сейчас просить: «Дяденька, Давыд Андреич, не таскай меня, я вырасту большой, так рубаху тебе ситцевую подарю, полштоф выставлю, рублем поклонюсь». Вот теперь посмотрим, где твоя правда. Помнишь ли Давыдку-то?

– Решительно не помню.

– Ах ты какой! Грех сродственников-то позабывать. Ну да за это мы с тебя пять лишних стаканчиков…

Харлюзин промолчал и стал отходить от плетня. Мужики и бабы в недоумении начали перешептываться.

– Нос задирает! Вон оно и смотри! – донеслось ему вдогонку. – Питерская штучка.

– Иван Тимофеич! Ты уж там как хочешь, а с приездом тебя поздравить надо! – крикнул кудластый мужик. – Без этого, друг любезный, нельзя. Мы за этим и пришли. Как знаешь, а по стаканчику поднеси! Кабак теперь открыт, и за четверткой я живо спорхаю.

Харлюзин обернулся.

– Не лучше ли, други любезные, это сделать потом? – спросил он. – Натощак-то как будто бы оно и неловко.

– Зачем неловко? Натощак-то только и пить вино. С тощаку-то оно лучше забирает. Нет, уж ты, друг, не отвиливай. Потом-то мы особь статья выпьем, а теперь беспременно надо тебя по стаканчику с приездом поздравить. Не скупись, пошли.

Харлюзин полез в карман и достал две рублевые бумажки. Кудластый побежал за вином. Бабы и мужики между тем залезли уже за плетень. Бабы щупали платок и ситец на платье жены Харлюзина, стараясь испробовать достоинство материй, мужики осматривали самого Харлюзина и выпрашивали у него папиросы. Лысый мужик чесал затылок и говорил:

– А ведь мы думали, что ты вспомнишь нас, сродственничков-то, и подарочком нам поклонишься. В кои-то веки раз приехал, да и то…

– А ты вот погоди… Дай мне разобраться, дай легкую передышку сделать, – смущенно говорил Харлюзин. – Разберемся мы, оглядимся, потолкуем с Иваном Захаровым, кто нам сродственник, кто нет, да тогда уж и приступим. Ты погоди.

– Да неужто мы тебя, Иван Тимофеич, обманывать будем? Господи Иисусе! Видишь бабку Прасковью… Кланяйся, бабка… Вот эта бабка тебя на руках нянчила, право слово, нянчила. Я тебя за виски, бывало, таскал. Сейчас околеть, таскал, когда, бывало, ты забалуешься. Когда тебя и в Питер-то в торговую науку отправляли, так я и то тут был. Василий Жидков тебя возил. Померши он теперь.

– Ладно, ладно… Вот переговорим с Иваном Захаровым, так, может быть, и вспомним.

– Да ты, Иван Тимофеич, вот что… Четверть эту самую мы сейчас выпьем, а потом ты дай нам на всех трешницу – вот с нас и довольно будет.

– Потом, потом… Дай только разобраться-то мне.

– Ситчику бы, матушка, нам… – приставали бабы к жене Харлюзина.

Появился Иван Захаров. В руках он нес тарелку со свежим сотовым медом.

– Братец… Вот я медку наломал… С медком чайку-то… – говорил он.

К плетню подбегал кудластый мужик и держал в объятиях четвертную бутыль с водкой. Лица мужиков прояснились.

II

– Братец, Иван Тимофеич, да вы кушайте чайку-то еще чашечку, – угощал крестьянин Иван Захаров Харлюзина. – Всего только четыре чашечки и выкушали.

– Нет, довольно… И так уж я… Довольно… В самую препорцию… – отрицательно качал головою гость.

– Вы с медком… Медок самый свежий. С медком-то вы ведь всего только одну чашечку сокрушили.

– Не могу, Иван Захарыч… Спасибо.

– А вы вот со сливочками топлеными. Отличные сливочки, – приставала к гостю жена Ивана Захарыча.

– Нет уж, невестушка, и со сливочками увольте. Упарился.

– Иван Тимофеич у нас и дома в Петербурге больше двух стаканов не пьет, а тут ежели взять эти самые четыре чашки да слить их вместе, то больше двух стаканов будет, – сообщала жена Харлюзина. – Он дома всегда из стаканов, а не из чашки…

– Так не желаете ли, братец, стакан? Может, из стакана-то вольготнее питься будет? – крикнул Иван Захаров. – Ведь мы, дураки сиволапые, по-деревенски чашки-то подали, потому у нас все из чашек пьют. В чашках-то чай крепче кажет. Пьешь, пьешь его и все как будто крепкий, потому насквозь-то ведь не видать. Прикажете стакашек подать?

– Нет, нет, и из стакана пить не буду.

– Алена! Ты на следующие разы, как будешь собирать чай, так ставь Ивану Тимофеичу стакан! – обратился Иван Захаров к жене. – Я и из ума вон, что по питерской моде образованный мужской пол завсегда из стаканов пьет. Уж вы простите ее, дуру-бабу, братец. В следующий раз беспременно стакан будет. Ну-с, чем же вас теперь угощать? До обеда еще далече.

– Да ничем, – ответил Харлюзин, поднимаясь с места. – Теперь бы вот приодеться, закурить сигарку и легкий променаж по деревне сделать.

– Родину свою желаете вспомнить? Что ж, пойдемте, братец. Я провожу вас, расскажу вам, где кто живет и все этакое, – засуетился хозяин. – Вот пойдем, так посмотрю я, узнаете ли вы то место, где родиться изволили. Дом-то ведь вашего батюшки покойника сгорел, теперь на его месте новый построен. Узнаете ли?

– Да ведь где ж тут узнать, коли двадцать пять лет в здешних местах не бывал! Помню, что стоял он на конце улицы.

– Это вы точно, это вы действительно, а теперь у нас улица-то так обстроилась, что уж конец-то далеко-далеко от того места, где ваш дом стоял. Пойдемте… Все вам покажу и расскажу.

Чаепитие происходило на задах, на огороде. Хозяин и гость двинулись по направлению к дому, где гость должен был «приодеться», так как был в халате.

– Ты, Иван Тимофеич, и регалии свои надень! – крикнула гостю жена. – Пусть смотрят да любуются, какой из их деревни большой человек вышел.

– Это то есть что же такое, братец, регалии? – спросил хозяин.

– А медали у меня разные да ордена есть. Кресты…

– Медали и кресты… Тсс… Конечно же, наденьте, Иван Тимофеич. И мне-то с вами будет лестно идти. У нас здесь народ все деревенский, серый… Пусть любуется. Наденьте…

Гость счел за нужное покобениться.

– Без нужды-то ведь я не очень… Я больше по большим праздникам… – сказал он.

– Да уж уважьте вашу деревню. Болыпих-то праздников долго ждать… А тут у нас урядник встретится и посмотрит, какой вы человек есть, поп увидит, учитель… Да и мужики-то… Уж вы пожалуйста, Иван Тимофеич.

– Пылятся ведь ордена-то, а впрочем…

Харлюзин сдался. Через пять минут он, сбросивши с себя халат и облекшись в черный сюртук, стоял в избе перед небольшим зеркалом и навешивал себе на шею и в петлицы сюртука свои регалии. Иван Захаров стоял около него и умилялся.

– Господи Иисусе! Батюшка, Иван Тимофеич! Да сколько у вас всякой царской-то милости! – захлебываясь, говорил он. – За что же это вам все, Иван Тимофеич, пожаловано?

– Да за разное. Ведь я во многих местах на службе. Я и в Нищенский вношу, я и в братствах, я и… Во многих местах… Жертвоприношения от щедрот своих делаю – вот меня и взыскивают.

– Вот эта большая-то медаль на красной ленте как называется?

– Станислав. Серебряный Станислав… А то у меня есть золотая Анна. Анна выше считается. Позапихни-ка мне, Иван Захаров, сзади ленту за воротник, а то она очень топорщится. Вот бороду бы надо, сюда ехавши, немного подрезать, а то из-под длинной-то бороды будет плохо видно.

– Так не желаете ли, Иван Тимофеич? Ножницы есть.

– Нет, не надо. Лучше уж я как-нибудь пониже ленту по спущу.

– Золотую-то тоже будете надевать?

– Надевать, так все надевать. А вот эту золотую получил я за Нищенский комитет. Вносим ведь мы посильную лепту и нищих призреваем.

– Так, так… Крест-то этот у вас как называется?

– Этот? Это Красный крест. Так он красным и называется. Раненым мы помогаем, так за это… – рассказывал Харлюзин. – Вот этот Красный крест, а этот черногорский.

– Черногорский? Это с Черной горы, значит?

– Да, из Черногории, черногорский… А называется он… Вот уж я, брат, даже забыл, как он называется. В бумаге у меня есть, прописано, а сам забыл. Черногорский. А все за то, что жертвуем. Во многих местах вносим.

– Да ведь за это от Господа Бога сторицею воздастся… – говорил Иван Захаров и спросил: – Все-с теперь прицепили?

– Сербский крест еще есть. Вот.

– Как называется?

– Забыл. Мудрено как-то называется. Вот теперь все.

Харлюзин встал в позу.

– Генерал! Совсем генерал! – умилялся на него Иван Захаров.

Через пять минут Харлюзин и Иван Захаров вышли из избы на улицу села Подлесного.

III

Иван Захаров и купец Иван Тимофеич Харлюзин брели по улице села Подлесного. Харлюзин был в черном сюртуке, в шляпе-цилиндре и в медалях на шее и в петлице. Иван Захаров тоже приоделся, напялив на себя синий кафтан и новый картуз с глянцевым козырем. Харлюзин шел важно, попыхивал сигарой и гордо смотрел по сторонам. Иван Захаров шел около, тоже курил сигару, то и дело поплевывая, и рассказывал о достопримечательностях села.

– Вот у этого мужика ноне по весне двух коней увели, – кивал он на избу. – В раззор разорили человека.

– Пошаливают разве у вас? – спросил Харлюзин.

– А где ноне не пошаливают, братец! Везде пошаливают. Народ совсем Бога забыл. А цигарки, Иван Тимофеич, у вас важные, должно быть, дорогие.

– Эти двугривенный. Дешевле не курю.

– Двугривенный десяток – цена хорошая. Впрочем, по цене и товар важный.

– Как двугривенный десяток? Эк ты хватил! Двугривенный штука.

– Каждая штука двугривенный! Господи Иисусе! Ну, братец, теперь я вижу, что вы и впрямь большой человек. Ведь на двугривенный-то сороковка водки да и с закуской…

– По праздникам, братец ты мой, даже в три гривенника сигары курю.

– В три гривенника… А?! И моя цигарка, стало быть, двугривенный стоит?

– Того же калибра, что и моя.

– Фу ты, пропасть! Даже и курить-то жалко. Мосей Гаврилов! Подь-ка сюда! – поманил Иван Захаров стоявшего у колодца мужика и только что сейчас отвесившего поклон. – Поди сюда… Чего ты?.. Нако-с, покури цигарки, затянись. Вот так. Чуешь ли ты, что это за цигарка? Двугривенный ведь стоит. Штука двугривенный.

Мужик прищурился, недоверчиво улыбнулся и сказал:

– Толкуй!

– Не верит, Иван Тимофеич, – обратился Иван Захаров к Харлюзину. – Да ведь это вот приезжий братец мне дал. Он дешевле-то и не курит.

Мужик продолжал ухмыляться.

– Дать ему разве двугривенничек? – спросил Харлюзин.

– Дайте, коли милость есть. Он выпьет и за вас Богу помолит. Вот приезжий братец мой, именитый купец Харлюзин, хочет тебе дать двугривенничек на вино, Мосей Гаврилов. Кланяйся и благодари.

– На этом благодарим покорно, – поклонился мужик, взяв деньги.

– Ну, вот… Иди теперь и выпей за благополучный приезд нашего гостя, да выпей хорошенько и чувствуя. Видишь, сколько у него царской-то милости навешано. Гость большой, именитый.

Показался урядник в высоких сапогах. Он прямо направился к Харлюзину и отдал ему честь.

– Позвольте познакомиться. Здешний урядник Трифон Федотов… Слышал, что приехали, хотел забежать к Ивану Захарову, чтоб личное лицезрение для первого знакомства сделать с вами, но дела и дела, – сказал он, протягивая руку.

– Наши охранители и защитники… – указал на урядника Иван Захаров. – Трифон Федотыч, на-ка, попробуй, какие мой гость цигарки-то курит. Двугривенный штука. Вот и мне пососать дал.

– Зачем же им изо рта в рот… – перебил Харлюзин. – Вот мы их цельной сигарочкой презентовать можем.

Урядник закурил сигару.

– Цигарка действительно первый сорт. Вы вот нашего станового попотчуйте, когда к нему поедете, – сказал он.

– А нешто надо ехать?

– Да ведь с кем же вам иначе по вашему образованию компанию водить? Вы человек полированный, а здесь у нас все народ серый. Отец Никодим разве только да учитель… Но учитель у нас не того… Не советую вам с ним связываться.

– А что?

– Идей много… Головное мечтание обширное… А ежели так разглядеть, по-настоящему, то просто, извините, сволочь. Нет, вы к господину становому-то приставу съездите. Съездите, тогда и паспорт можно будет не предъявлять.

– Ладно, съезжу.

– Вы и медали наденьте. Тогда он о вас особенное понятие чувств будет иметь. Я вот тоже о вас другое воображение имел. За пожертвования изволили получить? – кивнул урядник на медали.

– И за пожертвование, и за службу. Я в Нищенском комитете состою.

– Тсс. Вот и у нас тут по деревням… Ужасти что нищих побирается, особливо после голодахинского пожара. Глаз да глаз тоже нужно иметь. Перед Ильиным днем у нас забрел один из побирающихся в овраг да там и умер. Хлопот что было – страсть!

– Да, незадача нам нынешнее лето! – вздохнул Иван Захаров. – Три мертвых тела было. Уж наезжали-наезжали, потрошили-потрошили, две бани опоганили. Спаси, Господи, и помилуй всякого.

– Чудак человек! Ведь без потрошенья тоже нельзя. А может быть, тут умысел смертоубийства? – перебил его урядник. – Из Питера к нам изволили?..

– Да, из Петербурга, на родину. Ведь это родина моя.

– Родина? Так, так… Ну, конечно, оно лицезрение приятное. С Максимом Кирилычем можете компанию заключить. Мужик приятный. А с учителем не советую компанию водить.

– Кто это Максим Кирилыч?

– А они кабаки у нас держат. Супруга у них – дама образованная. Из города взята, лавочница. Книжки читает и все этакое. Дама с большой полировкой. Вы с супругой приехали?

– С супругой.

– Ну, так вот они будут им под кадрель. Окромя того, писарь тут у нас есть из полированных, но воображения у него много. Впрочем, когда не выпивши, то они аккуратно действуют. В Капернауме нашем изволили быть?

– Что это такое?

– А это трактир наш деревенский, харчевня. Причетники наши так его назвали. Зайдемте для обозрения местности… Нынче машинку Максим Кирилыч там поставил, музыку играет. Чистая комната есть для полированных гостей. Господин становой пристав бывают проездом, так завсегда комплект местности делают и заходят. Завсегда можно селянку по-московски спросить, яичницу. И вино у него хорошее, крепкое. Градусы всегда в порядке. Московское пиво есть. Пожалуйте… Тут недалече.

– Что ж, пойдемте… – сказал Харлюзин. – Компанию разделить можно.

– И нам оченно приятно с петербургским полированным человеком. Мы ведь два лета в Питере выстояли, когда я в полку служил. Я Питер-то чудесно знаю. В стукалку балуетесь?

– Отчего же, если по маленькой.

– Ну, вот и отлично. У Максима Кирилыча мы очень часто по вечерам в стукалку балуемся. Я, их супруга, отец Никодим, писарь. Ну а учитель – тот в стороне. У того мечтаний много. Того мы в нашу компанию не принимаем. Простую будете кушать или рябиновую? На рябине у него есть отличная… – расхваливал урядник.

Компания завернула за угол.

IV

Иван Захаров, купец Харлюзин и урядник вошли в деревенский трактир. Трактир был почти пуст, так как день был не праздничный. В первой комнате, где помещалась стойка, сидели у столика за бутылкой водки два проезжие мужика, лошади которых стояли против трактира, да облокотясь на стойку полулежал грудью старый причетник в сером нанковом длиннополом сюртуке и о чем-то разговаривал с буфетчиком-целовальником в ситцевой рубахе. Завидя урядника, мужики поднялись с мест. Тот махнул им рукой, чтобы продолжали сидеть, и спросил буфетчика:

– Максим Кирилыч дома?

– На сеновале спит. В город ездил, под самое утро приехал и залег.

– Разбудить. Сказать, что именитые гости пожаловали. А сам ты вот что… Во-первых, рябиновой, во-вторых, закуски для питерского гостя почудеснее, а в-третьих, солянку пусть стряпуха соорудит на сковородке. Прошу покорно, Иван Тимофеич, в дворянскую горницу, – обратился урядник к Харлюзину.

Дворянская комната была небольшой комнатой о двух окнах, оклеенная яркими обоями и увешанная олеографическими премиями «Нивы» без рамок. На окнах красные кумачовые занавески, в углу комод и на комоде небольшой музыкальный ящик, рядом с комодом ободранная бикса с двумя киями, у окон по столу, покрытому красными ярославскими скатертями, – вот и все убранство комнаты.

– Рассаживайтесь, господа! – командовал урядник, указывая на стулья. – Парамон Тихонов! Завести машину! – крикнул он буфетчику.

– А это уж сам Максим Кирилыч сдействует. Ключ от машины у него.

– Послал будить?

– Послал. Только теперь нескоро растолкаешь. Хозяйка тоже рядиться начала. Хочет выйти!

– Ну, вот и чудесно! Иван Тимофеич! Да вы за супружницей своей послали бы… Здесь ведь в дворянской горнице все на деликатный манер. Как подозрительность личности и без поведения – сейчас взашей.

– Нет, уж пущай дома сидит.

– Отчего же-с? Кстати бы оне по своему дамскому существу и с супругой Максима Кирилыча снюхались. Сюда, окромя господ помещиков и нашей деревенской полированной команды, никто не заглядывает.

– Нет, уж лучше потом, в другой раз.

– Напрасно-с… И им-то бы плезир был. Можно бы дамской вишневки…

В дверь комнаты лез полупьяный причетник, держал руки пригоршней, протягивал их по направлению к уряднику и возглашал:

– Защитник и охранитель! Благослови!

– С Богом! С Богом! Проваливай! Сегодня здесь по-деликатному…

– Имею подозрение насчет пропавшей телушки…

– После расскажешь.

– Парамон Тихонов! Убери его!

– Леонтий Федорыч… Иди, коли начальство приказывает.

Буфетчик взял причетника за плечо и вывел из комнаты.

– Ведь вот, кажись, по своему ученью и полированный человек, а крепко ослабши, – сказал ему вслед урядник. – Дьячок у нас есть, так тот совсем другая физиономия личности, но только мы тоже его в свою полированную команду не допущаем. Батюшка отец Никодим не любит.

Показался хозяин трактира Максим Кирилыч, в пиджаке, бархатной полосатой жилетке и при часах на толстой серебряной цепочке через шею. Он протирал глаза, зевал и покачивался на ногах от только что прерванного сна. В волосах его торчали сено и солома.

– На заре ты его не буди, на заре он сладко так спит… – нараспев проговорил урядник при виде входящего хозяина и прибавил: – Чего это ты, отец и благодетель, до этих пор сонную музыку разводишь? Людям за обед садиться пора, а он спит.

– Под утро только что вернулся, так хоть кого сморит. В город ездил, шкуры крестьянские на завод продал, – потягиваясь, отвечал хозяин.

– Ну, так вот прочухивайся. Видишь, гостей-то сколько. Вот это наш приезжий купец Иван Тимофеич. Так как они приехавши сюда в деревню погостить, а сами человек полированный, а здесь в деревне все компания серая и не с кем им водиться, то и пришли к тебе, к полированному человеку, знакомство заключить.

– Оченно приятно. Мы завсегда рады. Сегодня под утро, когда я приехал, работники и то мне сказывали, что у нас на селе питерский гость объявился.

Максим Кирилыч подал Харлюзину и уряднику руку, а на Ивана Захарова посмотрел искоса, помедлил немного и в виде уступки как-то неохотно протянул только два пальца.

– Максим Кирилыч! Ведь это братан мой… – отрекомендовал в свою очередь Харлюзина Иван Захаров. – Ко мне приехал, у меня остановился. Ты на грудь-то ему посмотри… Эво сколько медалей!

– Кавалер. Меня перехвастал по кавалерии… – прищелкнул языком урядник.

– А какие, брат Максим Кирилыч, у него цигарки! Двадцать копеек штука. Ей-богу… Сейчас умереть. Братец, Иван Тимофеич, попотчуйте Максима Кирилыча цигаркой-то.

Харлюзин открыл портсигар.

– Не… Не балуюсь… Спасибо. Табак не про нас растет… – отрицательно потряс головой Максим Кирилыч.

– Да ведь из-за двугривенного можно и разрешить. Ты подумай: цена-то какая!

– Бог с ней! Для меня табак все равно что волку трава. В Питере торговлю производите?

– В Питере. Пятнадцать лет хозяйствую.

– Каким товаром?

– Железо есть, строительный материал, домовые приборы, лес…

– Бывал и я в Питере. Давно только. А что, у вас Юлия Пастрана жива?

– Это женщина-то с бородой? Давно померши.

– Ну, а как нынче у вас Исаакиевский собор? Все еще в лесах?

– После расспросишь, Максим Кирилыч, – перебил его урядник. – А теперь ты вот что: что есть в печи – все на стол мечи для дорогого гостя. Да и прежде всего машину заведи.

– Что машина! Питерский гость у себя в Питере и не такую машину слыхал, а наша машина ему только одно умаление.

– Заведи, заведи. Пусть он и нашу деревенскую машину послушает. Я вот сам-то на кларнете балуюсь, в полку выучили, так музыку страсть люблю. Пусть Иван Тимофеич послушают.

– Парамон! – кричал хозяин. – Давай сюда водки трех сортов да возьми у хозяйки коробку сардинок, балычка кусочек и селедку… Да живо!

Отдав приказ, Максим Кирилыч вынул из жилетного кармана ключ и принялся заводить музыкальный ящик.