Текст книги "Воскресенье на даче. Рассказы и картинки с натуры"

– А канделябры? – подхватил студент Глинков. – Мы хотели попросить канделябры у Татьяны Макаровны.

– Ах да… – спохватился Кротиков. – Но Татьяна Макаровна так раздражена на Клавдию Максимовну, что…

– С удовольствием бы вам дала канделябры. У нас прекрасные бронзовые канделябры, но они, к сожалению, в городской квартире, – отвечала Черномазова и спросила: – Вам на что канделябры-то?

– Осветить стол с десертом. Знаете, чтобы было поэффектнее. А то сам сарай, в котором будет происходить праздник…

– Канделябры я вам дала бы с удовольствием, если бы Олимпий Федорыч согласился их привести из города…

– Чего-с?!. – заорал во все горло Черномазов. – Нет, матушка, я и так каждый день, как навьюченный верблюд, совершаю маршрут в город и из города! А ведь в канделябрах наших фунтов тридцать!

Черномазов даже побагровел и опять вскочил со стула.

– Вот видите, какой у меня муж, – проговорила мадам Черномазова. – Так разве можно с такими мужьями что-нибудь сделать! Вот и вы женитесь, так будете так кричать на жену.

– Может быть, можно кому-нибудь из нас съездить в вашу городскую квартиру и взять эти канделябры? – спросил Глинков.

– Кто же вам их выдаст? У нас квартира заперта, ее охраняет дворник.

– Значит, и канделябры получить нельзя? Ах, какой этот несчастный вечер! Куда ни сунемся – везде неудача! – вздохнул студент Кротиков. – А ведь устраиваем для всех дачников!

– Ну, полноте. Просто устраиваете для своей любезной Вареньки, чтоб ей царить. Будто я не понимаю! Что вам до других? Вам до других дела нет.

– Послушайте, Кротиков, в каком она будет платье на вечере? – спросила студента старшая дочь Черномазова.

– Не могу вам сказать, Марья Олимпиевна. Об этом разговора не было.

– Хитрите! – погрозила она Кротикову.

Студенты стали прощаться.

– Так вот-с… Просим завтра на вечер, – приглашали они.

– Придем посмотреть, что у вас там будет, – ядовито произнесла Черномазова.

– Просим и вас, Олимпий Федорыч. Для отцов семейства мы хотим составить даже винт.

– Ну, уж какой там винт!

– Палатка разбивается у нас около сарая, так в ней… Только бы стол карточный раздобыть и подсвечники.

– Пришлю, – оживленно сказал Черномазов.

Он совсем просиял и даже вышел проводить студентов на балкон.

– Послушайте… Мы мало подписали на праздник. Ведь, поди, расходы-то большие. Вот вам еще, – проговорил он и сунул студенту Кротикову в руку две рублевки.

IV

Прощальный танцевальный вечер дачников устраивался во дворе дачи наследников Кукурузова в большом деревянном ветхом сарае. Когда-то тут помещались конюшни татерсаля. Потом стойла были выломаны на дрова, и в нем складывалось сено, скашиваемое с лугов дачи. Ныне луга были сданы опекуном малолетних наследников в аренду. Сарай остался пустым и стоял заколоченным. Этим воспользовались распорядители прощального вечера и сняли его за пять рублей у дворника. Дело это устроила молодящаяся вдова Наталья Васильевна Хохликова, проживавшая на даче наследников Кукурузовых и приходившаяся какой-то родственницей Кукурузовым. Она же дала из занимаемой ею дачи расстроенный рояль наследников Кукурузовых. Рояль этот кое-как настроил учитель пения Чайкин. Пожилая девица Морковина из екатерининских институток, жившая у вдовы Хохликовой в качестве компаньонки, взялась за пять рублей играть весь вечер бальные танцы. Балетный танцор Диванов, тоже дачник, обещался дирижировать танцами.

Сарай был тщательно выметен еще накануне. Выдавшиеся кое-где в полу доски дворник Панкрат стесал топором или прибил гвоздями. Пол был немного покатый от стен к середине, так как это были когда-то конюшни. Обстоятельство это очень смущало распорядителей, но балетный Диванов уверил, что это совсем не вредит, так как и на балетной сцене всегда бывает покатый пол.

С вечера также внутренние грязные стены сарая убрали сосновыми ветвями и задрапировали гирляндами из зелени, развесили десяток небольших флагов и с сотню бумажных фонарей, которые должны служить освещением. С потолка была свесившись большая хоругвь, и на ней было намалевано: «До свиданья в будущем сезоне». Большой транспарант в глубине сарая гласил: «Да здравствуют наши дамы!» Это была работа Кротикова. Вход в сарай был также изукрашен двумя флагами. У входа направо и налево были разбиты две парусинные палатки на деревянных рамах. В одной палатке стоял карточный стол для винтеров, а в другой был сколочен из досок стол для открытого буфета, как назвал его студент Глинков. Около этого стола в день праздника уже с пяти часов дня суетилась Клавдия Максимовна Матерницкая и вместе с горничной Афимьей устраивала открытый буфет. Тут же прыгал Вася и ныл, выпрашивая у матери:

– Мама! Скажите студентам, чтобы они мне дали фейерверк пускать.

– И не думай, и не воображай. А будешь много хныкать, так я попрошу студентов и совсем тебя прогнать отсюда, – отвечала Матерницкая и стлала на стол две простыни вместо скатерти. – Ей-ей, никто не заметит, что простыни, – говорила она горничной.

– Кому же заметить, помилуйте… – бормотала Афимья. – Скатерть как скатерть, а ежели мы еще по углам цветами уберем, как вы говорите, то и никому будет невдомек.

– А вот я всем буду рассказывать, что это простыня, а не скатерть, если мне не дадут фейерверк пускать, – подхватил Вася.

– А ежели скажешь, то тебе уши нарвут! – пригрозила ему мать.

– Не поймаете. Не дамся.

– Студентов попрошу тебя поймать. А уж они поймают, так нарвут не как я, а побольнее. Ну, теперь ставь, Афимья, посередине вазу с цветами.

– Какая же это ваза! – воскликнул Вася. – Это горшок из кухни.

– Не твое дело. Да уйдешь ли ты отсюда, мерзкий мальчишка!

– Пусть дадут мне фейерверк пускать – уйду.

– Драпируй, Афимьюшка, горшок-то салфеткой, обвертывай его, а я приготовлю четыре георгина, чтобы с четырех сторон салфетки булавками их приколоть.

– Все равно заметят, что горшок, как ни скрывайте, – не унимался Вася.

Прибежал студент Глинков. Он был встревожен.

– Нет ли у вас боткинских капель, Клавдия Максимовна? – спросил он.

– О господи! Какие же у меня могут быть здесь капли! Да и на что они вам?

– Вообразите, у нас таперша заболела!

– Лидия Павловна?

– Да, Морковина. Сегодня ведь она утром уже хотела на попятный двор насчет своего таперства. Рояль, видите, очень плох. Ну, мы начали уговаривать, что это такие пустяки, что тут ведь не концертные пьесы, а танцы, и, чтоб задобрить ее, Кротиков подарил ей корзинку слив…

– А она и съела их?

– Вообразите, съела и получила расстройство желудка! Ведь это скандал, ежели она не будет в состоянии играть вечером.

Афимья уперла руки в боки и хохотала.

– Чего ты, дура? – крикнула на нее Матерницкая.

– Да как же не хохотать-то? Целую корзинку съела! Да как ее не разорвало! Ведь вот корзинка со сливами! Такую? – спросила Афимья студента.

– Такую мы ей подарили, такую, но ведь не всю же она съела. Все-таки, должно быть, что-нибудь да осталось. Клавдия Максимовна! Может быть, у вас дома есть капли?

– Нет, нет. И дома нет.

– Тогда надо бежать в аптеку. Купить ей разве еще мятного чаю?

– Конечно же, купите.

Студент Глинков помчался в аптеку. Вася побежал сзади него и кричал:

– Мосье Глинков! Мосье Глинков! Позвольте мне хоть один фонтан поджечь на фейерверке!

– Знаешь, во что мы положим груши и яблоки, Афимья? – сказала Матерницкая, обращаясь к горничной. – Это заменит нам вазы и будет оригинально.

– Во что, сударыня?

– В два деревянные лукошки. Приподнимем их на столе на простых березовых поленьях, в середину положим два русских полотенца и концы пустим по столу. Это будет в русском стиле и совсем оригинально. Беги домой и принеси скорей два лукошка. Они стоят на террасе, и в них у меня рябина положена для настойки. Так ты рябину-то высыпь на бумагу, а лукошки принеси.

– А больше ничего не надо?

– Покуда ничего. Ах да… Два полотенца захвати!

Горничная помчалась.

Подошел к Матерницкой студент Кротиков.

– Какое происшествие с Морковиной-то! – сказал он, покачав головой.

– Сами виноваты. Не дарите слив, – отвечала Матерницкая.

– Да ведь кто ж ее знал, что она на них накинется!

Вдали показались, приближаясь к сараю, нарядно одетая дама и молоденькая девушка с ней. Кротиков, стоявший в дверях палатки, воскликнул:

– Боже мой! Елеонские идут. Попадья с поповной… И чего это они с этой поры на вечер лезут! Ведь было объявлено, что начало в восемь часов, а они с пяти. Фу-у-у! Что же это такое! – протянул он с неудовольствием в голосе, покрутил головой и хлопнул себя по бедрам.

V

– Я уйду куда-нибудь, Клавдия Максимовна. А то Еле-онские запрягут меня, и стой около них на пристяжке, – проговорил студент Кротиков и, приподняв парусину, выскочил из палатки.

Попадья и поповна Елеонские заглянули в палатку, где копошилась уже одна Матерницкая. Они сухо ей поклонились, и попадья сказала:

– Ах, и вы здесь! А я уж думала, что мы первые. Что это вы здесь делаете?

– Да вот согласилась быть за хозяйку, – отвечала Матерницкая, укладывая на блюдо пирамидку из крендельков и сдобных булок.

– Охота!

– Да ведь надо же кому-нибудь. Молодые люди устраивают вечер дачникам, хлопочут, стараются. Сделали они, что могли, ну а уж по части угощения вот я взялась.

– На свой счет? – спросила попадья.

– Нет. Они собрали кой-какие деньги на угощение, но ведь надо же все это положить, убрать, чтобы красиво было.

– Могли бы официантов взять, – проговорила поповна.

– Все могли бы, если бы дачники не были так скупы. А то кавалеры наши и так-то еле концы с концами сведут. У них не хватило ни на спектакль, ни на живые картины.

– Ах, и живые картины не будут! – сказала поповна и сморщила носик. – Так на что же смотреть-то?

– Да неужели вы, милочка, не знаете, что все это не состоялось за недостатком средств, – произнесла Матерницкая. – Ведь студенты у вас были и, наверное, сказывали!

– Ах, они так много болтали! Танцы-то все-таки будут? – спросила поповна.

– Будут, будут.

– Ну, то-то.

– Погоди, душечка, радоваться, – заметила ей мать. – Может быть, будет такая публика, что тебе и танцевать будет неприлично.

– Дачники будут, – сказала Матерницкая.

– Да, но какие дачники! Ушаков, вон, пригласил Катышкову.

– Ну, так что ж такое? Приличная дама. Только что с мужем разве не живет? Но ведь теперь это…

– Зачем с законным мужем жить, ежели есть три незаконных!

– Полноте, полноте. Зачем злословить!

Попадья оживилась.

– Я злословлю? – воскликнула она. – Никогда. Должна вам заметить, что я враг сплетен, но позвольте вас спросить, зачем же инженер-то у ней до полуночи всегда на даче торчит?

– Родственник он ей.

– Знаем мы этих родственников! Ну, да что тут! Вот посмотрим, кто будет, и тогда только я дам дочери разрешение танцевать. Мы нарочно пораньше сюда и пришли.

Попадья и поповна заглянули в сарай.

– Боже мой! Еще никого и там нет! Мы первые. Мы да вы…

– В восемь часов назначен вечер, а теперь еще всего шесть, – проговорила Матерницкая.

– На даче и надо пораньше начинать. С какой стати полуночничать! – сказала попадья. – Это удобно для какой-нибудь Катышковой, которая привыкла полуночничать по «Аркадиям» то с инженером, то с доктором, а не семейным людям. Пойдем, походим мимо дач. Кстати, я зайду в мясную лавку и скажу, чтобы мне соленый язык к воскресенью приготовили.

Попадья и поповна повернулись и ушли.

Прибежала горничная Яликових Матрена, заглянула в Матерницкой в палатку и спросила:

– Господина студента Кротикова здесь нет?

– А тебе что от него нужно? – в свою очередь задала вопрос Матерницкая.

Горничная переминалась и улыбалась.

– Да нет, мне нужно от самого господина Кротикова узнать, – сказала она. – Барышня просили, чтобы от него.

– Говори, говори. Может быть, я и знаю. Кротиков хлопочет. Ему некогда.

– Да про вас-то, барыня, у него мне и велели спросить.

– Про меня?

– Про вашу барышню, про вашу дочку. Наша барышня приказала у Кротикова спросить, в каком платье ваша Варвара Петровна будут одеты.

– Дочь моя? Отлично. Так сообщи своим, что я ей новое голубое канаусовое платье сшила для сегодняшнего вечера, – отвечала Матерницкая.

– Новое, канаусовое, голубое? – переспросила горничная. – Ну, быть скандалу! Съедят они сегодня свою маменьку. Маменька им нового платья не сшила.

Горничная побежала и вернулась.

– Да, может быть, барыня, вы это нарочно, чтобы их раздразнить? – опять спросила она.

– Да нет же, нет. Новое шелковое платье.

– Беда! И меня-то всю исщиплют и исцарапают.

Горничная скрылась.

Показался студент Глинков.

– Ну, слава богу, таперше нашей лучше, – сказал он радостно. – Сейчас снес ей боткинские капли, а мадам Хохликова мешок горячего овса ей на живот положила. Через час, впрочем, собираться будут, и все уж хоть в восемь с половиной часов надо вальсом начинать. Мяты ей купил. Хохликова мятой ее напоит. И надо же так случиться, что перед самым началом вечера у нас таперша объелась!

Подбежал Вася.

– Мама! Дай мне грушу! – сказал он Матерницкой.

– После, после получишь. Вечер еще не начинался.

– Ну, тогда я буду рассказывать, что у нас на столе не скатерть, а простыня постлана.

– Мосье Глинков! Будьте так добры, поймайте его и надерите ему уши.

– Да разве это простыня? – спросил Глинков.

– Ну, вот видите, вы даже не заметили. Да и никто не заметит. А я имела неосторожность проговориться при нем, и вот он теперь…

– И вместо вазы горшок кухонный из-под теста в салфетку обернутый, – продолжал Вася, отскочив от Глинкова. – Да дайте мне грушу-то за молчание. Ну, что вам!

– На! Подавись, скверный ребенок!

Мать кинула ему грушу, которую он тотчас же и поймал на лету.

Шел Матерницкий, тощий старик с седыми бакенбардами и с Владимирским крестом в петлице сюртука. Сзади его плелся толстенький, коротенький пожилой человек, опираясь на сучковатую палку. Студент поклонился ему.

– Вечер официально начинается в восемь, – говорил он, подавая руку студенту, – но мы, я полагаю, и неофициально можем засесть за зеленое поле и начать винтить. Сейчас придет аптекарь и принесет подсвечники со свечами и явится Захар Иваныч Гвоздев с картами и мелками. Стол-то готов у вас?

– Пожалуйте… – пригласил Глинков, указывая на вторую палатку.

– Ну, а это вот новое пожертвование в сумму угощения, – проговорил Матерницкий и, вынув из заднего кармана полбутылки коньяку, подал ее жене: – Подадите нам потом к чаю.

– Отлично, отлично. Мало-помалу у нас всякого жита прибавляется. Сейчас я встретил матушку попадью, и она мне рубль пожертвовала.

– Устыдилась? – воскликнула Матерницкая. – Ах, сквалыжники! Но это я ее проняла, что она на рубль разорилась.

Показался аптекарь в соломенной шляпе с двумя подсвечниками в руках.

VI

В девятом часу начали сходиться на вечер дачники, и студенты Кротиков и Глинков бросились зажигать иллюминацию. Вася кинулся за ними.

– Вениамин Михайлыч! Позвольте уж и мне зажигать фонари! – упрашивал он Кротикова.

– Ну хорошо, хорошо. Только, пожалуйста, не болтай никому, что наша таперша, мамзель Морковина, объелась слив и больна. Она будет играть, но просила меня, чтобы никто не знал о ее болезни, – сказал Кротиков.

– Ну вот! Что мне! Очень мне нужно! – отвечал Вася и, поскакивая на одной ноге, спросил: – Тогда и фейерверк позволите пускать? Мне, Вениамин Михайлыч, хоть один фонтанчик или ракетку.

– А уж это там видно будет. Сначала мы посмотрим, как вы будете вести себя.

Сарай снаружи и изнутри стал освещаться фонариками.

Пришел дьякон с пожилой сестрой (он был вдовый) и с ребятишками-гимназистами в коломянковых блузах и в форменных фуражках. Дьяконовы гимназисты тоже начали помогать зажигать фонари. Они шепнули Васе:

– Мы принесли вареного картофелю. Скользкий он. Как начнут танцевать, мы разбросаем по полу, и пусть все падают. Мы у нас в гимназии всегда разбрасываем, чтобы падали.

Вася улыбнулся и отвечал:

– А я хлопушек принес, чтобы пугать. Бросать будем.

Сам дьякон явился со сдобной бабой, купленной в булочной, и, подавая ее Матерницкой, произнес:

– Вот и от меня лепта сирой вдовицы в общую сокровищницу.

Здесь он повстречался с Елеонскими.

– Как здесь все мрачно! Как здесь все убого! Скучища страшная… – говорила ему попадья. – Кричали: бал, бал, а на самом деле и поминки иногда бывают веселее.

– А отца Павла здесь нет? – спросил дьякон.

– Он в город уехал. Он завтра очередной. Ему завтра литургию служить.

– Я, маменька, не буду танцевать, – проговорила поповна.

– И не танцуй. Хорошо и сделаешь. Разве со студентом Ушаковым. Он все-таки медик и к Рождеству курс кончает, – отвечала попадья. – И какой это бал, отец дьякон, я вас спрашиваю, ежели и кавалеров-то настоящих нет? Все гимназисты да студенты-первокурсники. А Катышкову-то видели? Уж с доктором… И пусть не обнявшись, с ним сидит.

– Не видал еще, ничего не видал, – проговорил дьякон. – Вот сейчас пойду и ориентируюсь, обозрю, семо и овамо.

Вскоре сарай был освещен. На узеньких скамейках из досок, прибитых к круглым поленьям и поставленных у стен, засели маменьки с дочками и ждали начала танцев, но таперши еще не было у рояля. Слух, что она больна, уже распространился среди присутствующих, и толстая немка-аптекарша, прибывшая с двумя дочерьми в серых матросских платьях, подозвала к себе студента Кротикова и спрашивала:

– Да будут ли танцы-то? Я слышала, что у вас таперша заболела.

– Кто вам сказал? – удивился Кротиков. – Она хворала, но давным-давно уж выздоровела.

– А дети тут болтают, гимназисты. Говорят, что слив она объелась.

– Ах, какие врали! Все это было да прошло!

Студент Кротиков пожал плечами и бросился к Матерницкой в палатку.

– Скоро ли Варвара-то Петровна придет? – спрашивал он. – Надо начинать танцы, гости жалуются, что не танцуют, а ее нет. Ведь уж половина девятого.

– Одевается. Афимья там при ней. Сейчас должна прийти, – отвечала Матерницкая и прибавила: – Да что вам ее ждать! Начинайте без нее.

– Ах, нет, ни за что! Вы столько для нас сделали, Клавдия Максимовна, что я считаю вашу дочь царицей бала и она должна открыть вечер. Я с ней танцую вальс.

– Пошлите Васю за ней. Пусть она поторопится.

Но вдали показалась уже Варвара Петровна Матерницкая в голубом канаусовом платье. Сзади ее следовала Афимья.

– Идет, идет! – крикнул Кротиков, полез под стол, достал маленький букетик из трех роз с душистым горошком и поднес ей, сказав:

– Царице бала от устроителей.

– Зачем это вы? Какие глупости! – отвечала Варя, самодовольно улыбаясь. – Погодите, задаст вам за этот букет Надинь Яликова.

– Их еще нет, – сказал студент.

– Штаб-офицерша еще обер-офицеров поджидает для свиты своей дочери, – прибавила Матерницкая-мать.

– Вашу руку… Ждем вас, чтобы открыть бал, – проговорил Кротиков и подставил ей свернутую калачиком руку.

– Ну, что ваша таперша? – спросила Варя, принимая его руку и направляясь в сарай.

– Буквально воскрешена боткинскими каплями и горячими припарками из овса.

Их встретил балетный танцор Диванов, дирижер танцев. Он был во фраке и в белом галстуке, в шляпе-цилиндре.

– Можем начинать? – спросил он, здороваясь с Варей.

– Да, да… Пошлите скорей за тапершей. Она тут рядом, на даче у мадам Хохликовой, – отвечал Кротиков.

– Ушаков уже побежал за ней.

– Я не понимаю, зачем вы ждали меня! Я нарочно медлила… И так уж говорят, что все я, я и я… Даже говорят, что я этот вечер и затеяла-то. А через это сплетни, – бормотала Варя.

– Позвольте вас ангажировать на вальс… – поклонился Диванов.

– Нет, нет. Варвара Петровна уж мне обещала, – сказал Кротиков. – Я с ней первый вальс танцую, а вы просите поповну или аптекаршину старшую дочку.

– Ну, тогда я с мадам Хохликовой.

Когда Варя Матерницкая вошла в сарай, все дамы и девицы устремили на нее глаза и заговорили:

– Ну, так мы и знали! Ее только и ждали! А мы, как пешки, сиди и жди, когда она прочванится. Ах, какая верченая девчонка!

– Ведь вот всех мальчишек она в руки забрала, – прибавила попадья.

Аптекарша осматривала на Варе платье и говорила:

– В новом платье, в новом платье, и даже в шелковом… Условливались, чтобы быть как можно проще одетыми, а она в шелковое платье выпялилась.

– Все равно не убьет бобра, Марья Карловна, нет здесь бобров, одни мальчишки, – шептала попадья. – Но неприятно, отчего на нее одну только и обращают внимание. Лучше бы гвозди из досок повыдергали в скамейках, а то моя дочь на гвоздь села и чуть платье себе не разорвала. Уж хорошо, что я дьяконского Сережку заставила камнем гвоздь заколотить.

Медицинский студент Ушаков, худой и высокий блондин, ввел в сарай под руку тапершу Морковину, в сером платье с розой на груди, с косым пробором в волосах, с усиками на верхней губе. Она была бледна и поминутно облизывала запекшиеся губы. Он подвел ее к роялю. Студент Глинков поставил на рояле около подсвечника стакан на блюдечке с какой-то жидкостью.

– Мята… Мятный чай… – шепнул Кротиков Варе. – Весь вечер решили ее мятным чаем поить. Ушаков говорит, что это отлично успокаивает.

– Ну, конечно… Он медик… Ведь он знает.

Диванов переглянулся с Кротиковым и ударил в ладоши, крикнув Морковиной:

– Вальс!

Морковина ударила по клавишам рояля и заиграла вальс. Диванов подскочил к мадам Хохликовой, Кротиков обнял Варю за талию. Начались танцы.

VII

Вальс кончился. Дирижер танцев Диванов захлопал в ладоши и закричал:

– Контрданс! – приглашая становиться в пары на кадриль.

Морковина ударила по клавишам и дала повестку. Кавалеры зашевелились и стали приглашать дам. На голову какой-то из маменек, сидевших на скамейке около стены, начал капать стеарин из бумажного фонаря, висевшего сверху. Все сейчас же вскочили с мест, и среди маменек сделалась суматоха.

– На шляпку?

– На шляпку и на кружевной шарф.

Подскочила попадья.

– Это ужас, какие беспорядки здесь! – возмущалась она. – А все оттого, что какие-то мальчики, студенты-первокурсники, взялись за устройство вечера. Ни одного настоящего человека. Ведь вот шляпка-то уж испорчена. Послушайте, милейшая Прасковья Антоновна, – обращалась она к пострадавшей, – вы должны требовать от распорядителей, чтоб они вас вознаградили.

– Ну, вот… С кого же тут требовать? Стеарин – это ничего… Как-нибудь выведем, – отвечала пострадавшая.

– Как с кого? Да вот хоть бы с Матерницких. Матерницкая ввязалась в это дело, хлопочет за буфетом, сухари раскладывает на тарелки, так вот и платись. Хочешь величаться распорядительницей, так вот и неси ответственность. Помилуйте, а вдруг бы этот стеарин, храни Бог, в глаз?..

– Однако ведь в глаз не попал, – заметила аптекарша.

– Мало ли что не попал! Не попал, но мог попасть. Не садитесь, не садитесь там, Прасковья Антоновна. Сядьте вот тут рядом со мной, под керосиновую лампу. Да надо будет сейчас этот фонарь снять, а то он и других закапает. Сейчас я скажу дьяконским ребятишкам, чтобы они сняли. Где дьяконша?

И попадья отправилась искать дьяконят.

Дьяконята были найдены уже тогда, когда начали танцевать кадриль. Они полезли снимать фонарь и уронили еще три фонаря на головы сидевшим дамам. Один из бумажных фонарей загорелся. Его начали тушить, затаптывая ногами. Сделался переполох, так что остановились танцевать третью фигуру. Студент Глинков выскочил из пары и схватил младшего дьяконского сынишку за ухо. Тот завизжал. Прибежал дьякон, и началась стычка. Кто-то из дам закричал:

– Не имеете права защищать! Он нарочно бросил фонарь даме на голову.

– Однако как же за ухо-то постороннего ребенка?..

– А посторонний ребенок вздумал бы еще кого-нибудь палкой по затылку хватить? На вашем месте я сама бы ему еще прибавила и тумаков надавала.

– Не оставляйте этого так, отец дьякон, не оставляйте! – кричала попадья. – Какое они имеют право чужих детей за уши!..

Но мало-помалу все утихло. Кадриль продолжалась.

Во время шестой фигуры вошла в сарай штаб-офицерша Яликова с дочерью. Им сопутствовал очень юный офицер с белокурыми усиками. Яликова, войдя, очень громко сказала офицеру:

– Боже, какая публика! И как здесь темно, мрачно и грязно. Не стоило Надюше и надевать сюда белое креповое платье. Уж вы извините, Николай Павлыч, что мы вас в такое место привели. Право, мы не знали, что здесь такое помещение.

– Помилуйте… Это бал шампетр… – откликнулся офицер.

– Какой тут шампетр! И какой запах! Словно около помойной ямы.

– Ведь они, maman, хотели сначала в вокзале устроить, и было бы все прилично, но денег никто не давал, – проронила Надинь Яликова.

– И не надо давать. Это кавалеры должны от себя… Как у вас, Николай Павлыч, по полку?

Офицер передернул плечами и отвечал:

– Да, да… У нас на праздники казначей прямо из жалованья вычитает.

Дамы, сидевшие на скамье, так и впились глазами, рассматривая Яликовых и офицера. Аптекарша говорила про платье Надинь:

– Старое, старое на ней это платье. Я ее в этом платье еще весной видела.

Попадья, главным образом, обратила свое внимание на офицера.

– Уж и офицера притащила с собой! Уж и офицер! – бормотала она. – Чуть не восемнадцати лет. Этот офицер – хоть и законные пять тысяч реверсу за него внеси, так ему не позволят жениться.

Кадриль кончилась. Кавалеры благодарили дам. Варя Матерницкая надменно смерила взором Надинь Яликову и проговорила:

– Ага! И наша фря пожаловала! Послушайте, мосье Кротиков, – обратилась она к студенту. – Если хотите мне сделать приятное, то не приглашайте эту Яликову на кадриль.

– Неловко, Варвара Петровна, я распорядитель, я должен со всеми…

– Ну, тогда мы поссоримся.

– Ах, боже мой! Но ведь известный долг приличия и вежливости…

– Как хотите. Я сказала…

– Варвара Петровна! Могу я хоть легкие танцы?..

Студент шел за ней и выжидал ответа. Варя размышляла.

– Польку трамблян и вальс по одному разу я вам позволяю, но больше ни-ни…

– Хорошо-с… Но уверяю вас, что я только из приличия… Мое сердце…

Попадья, сидевшая уже рядом с дочерью, кивнула на Варю с букетиком пришпиленных роз на груди и говорила:

– Вот и это тоже… Сейчас я узнала, что эти розы распорядители ей поднесли. Разве это можно? Уж ежели подносить одной девице, то подноси и другой, и что она за святая такая! Что ее мать горшок-то опарный в салфетке с георгинами поставила да взялась самовары раздувать, так уж дочь ее и особенная. По-моему, это невежество и даже свинство. Я вот сейчас студенту Глинкову скажу. Всю правду-матку скажу.

– Бросьте, маменька. Ну что скандалить!

– Нельзя так оставить. Сам же он ходит к нам по воскресеньям пироги есть, – не унималась попадья.

– Всего только один раз и ел.

– Врешь! Два… Один раз был пирог с капустой, а другой раз пирог-курник. Я, матушка, для невежливых людей на этот счет памятна.

Аптекарша подошла к таперше Морковиной и участливо спросила:

– Ну, как ваш желудок? Лучше ли вам теперь?

Таперша вспыхнула. Лицо ее зарделось.

– Желудок? – проговорила она чуть не со слезами на глазах. – Кто вам сказал?

– Да все говорят. Сейчас Вася Матерницкий мне даже сказал, что вы с компрессом на животе сидите.

– Ах, боже мой! Боже мой! – плакалась таперша. – Кто же это ему рассказал? А как я просила, чтобы это осталось в тайне!

В это время раздался выстрел. Все вздрогнули.

– Что это? Неужели уж фейерверк в такую рань начинают пускать? – послышалось всюду.

Студенты в изумлении бросились из сарая.

– Опять дьяконята! Кто их пустил сюда! И Вася здесь! Как вы смеете трогать фейерверк, дряни вы эдакие? Кто вам позволил подпаливать? – раздавалось за сараем. – Где дьякон? Отец дьякон! Пожалуйте сюда!

Мальчишки визжали. Дьякон, бывший в сарае, бежал на выручку к ребятишкам.

VIII

Ребятишек поймали на месте преступления. Они успели поджечь только один шлаг, долженствовавший служить сигналом к началу фейерверка. Тут же был и Вася. Они еще стояли в пороховом дыму, когда прибежали студенты и дьякон. Дьяконские ребятишки сваливали всю вину взрыва фейерверка на Васю. Вася клялся и божился, что это дьяконята, что и было совершенно справедливо, так как у младшего дьяконского сына оказалась обожжена рука. Его тотчас же передали дьякону. Дьякон стал его гнать домой и кричал:

– Пошел домой, разбойник! Пошел домой и не смей сюда показываться, ежели не умеешь вести себя, как подобает.

– Папенька, простите. Я нечаянно. Я зажег только спичку и хотел посмотреть, какой это такой фейерверк, так как впотьмах не видно, а оно само и хлопнуло, – оправдывался дьяконский сын.

– Нет, нет. Сережа! Веди его домой, – обратился дьякон к другому сыну. – И пусть тетка снимет с него сапоги и посадит дома под арест. Срамник! Нарвался даже на чужое заушение. Плоть от плоти моей, я сам тут, а тебе посторонние лица уши рвут.

Старший дьяконский сын повел плачущего младшего сына домой.

– А вам, милостивые государи, если вы принадлежите к культурному обществу и носите студентский синий воротник как знак высшего образования, не подобает чужим ребятам уши рвать. Да-с… – обратился дьякон к студентам. – На этот предмет есть родители.

Прибежала Клавдия Максимовна Матерницкая.

– Боже мой! – кричала она. – Говорят, это ребятишки фейерверк-то подожгли… Цел ли наш Вася? Покажите мне Васю!

– Вот, вот он… – передал Васю в руки матери студент Глинков. – Цел и невредим, но советую вам, Клавдия Максимовна, хорошенько его приструнить и запретить, чтобы он решительно не касался фейерверка и даже не подходил сюда.

– А вот я его сейчас к отцу посажу. Пусть он держит его около себя во время винта. Пойдем, негодный мальчишка! – кричала Матерницкая, таща Васю. – Вениамин Михайлыч! Чай готов, и, если кто хочет, может приходить и брать оттуда стаканы и чашки, – шепнула она, уходя, Кротикову.

Вскоре все угомонилось. К фейерверку приставили дворника караульным, и успокоившаяся публика направилась в танцевальный сарай. Там Кротиков возгласил:

– Милостивые государи и милостивые государыни! В буфетной палатке приготовлен чай, и, если кто желает чаю, то прошу самих брать оттуда стаканы и чашки, ибо разносить мы чай присутствующим не можем. У нас прислуги нет.

Несколько взрослых гимназистов зааплодировали Кротикову.

– Ну вот… Еще даже самим за чаем идти! – с неудовольствием фыркнула попадья. – Нечего сказать, хороши порядки!

– Вообразите, а у меня даже мою горничную Матрешку для услуг взяли, – откликнулась ей штаб-офицерша Яликова, сидевшая одна, так как дочь ее прогуливалась под руку с офицером.

– Прислуги нет… – возмущалась попадья. – Посмотрите, сколько здесь прислуги набралось смотреть на танцующих. Вон горничная этой беглой жены… Как ее? Ну, вот что с доктором-то путается. Вон кухарка аптекарши. Вон дворничиха с нашей дачи. Их бы и заставить. Они бы пусть и разносили чай.

– Батюшки! Смотрите, смотрите, матушка… Наша урядничиха даже здесь среди дачников. И с каким-то кавалером под ручку! – воскликнула штаб-офицерша Яликова, всматриваясь в присутствующих в танцевальном сарае.