Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Раскольников посмотрел ему вслед. Троцкий подошёл к другой группе рабочих, заговорил с ними, как ни в чём не бывало.

Вот как. Ему, Раскольникову, дали понять, что отныне он вычеркнут из жизни этого человека. Что ж. Этого следовало ожидать.

Одновременно с этим Фёдор в 1924 году со всей своей кипучей энергией окунулся в издательскую деятельность, занимая должности редактора журналов «Молодая гвардия» и «Красная новь», а также главного редактора издательства «Московский рабочий». При этом он, как писал Дмитрий Стровский, исходил прежде всего из требований ЦК о «лице» новой советской литературы. Если уж быть объективным, то Раскольников в жизни вообще мало принадлежал себе: он был полностью подчинен партийным интересам, и по должности, и в душе. Как один из руководителей журнала, он видел предназначение послереволюционного искусства в том, чтобы воспитывать с помощью литературы нового читателя, не связанного духовными корнями с традициями прошлого. Раскольников стоял на позициях «чистого» пролетарского искусства и целиком одобрял непримиримую позицию Пролеткульта, а затем и РАППа по отношению к писателям из других социальных групп. В журнал «Красная новь» Раскольникова как твёрдого большевика перебросили «на укрепление идеологической линии» издания. Эта необходимость, по мнению ЦК партии, была вызвана неустойчивой позицией тогдашнего редактора «Красной нови» Воронского.

Несмотря на своё противостояние с Воронским, Раскольников вполне дружески относился ко многим из тех писателей, кто был вхожим в круг журнала со времён Воронского. Он, например, давно был знаком с Сергеем Есениным и оставил в своих архивах немало интересных зарисовок о нём. В очерке «Сергей Есенин» Фёдор Раскольников, в частности, писал: «В начале 1924 года в наркоминдельский особняк на Штатном переулке, где я тогда жил, шумно и порывисто, как ветер, влетел Рюрик Ивнев и, не снимая пальто с меховым воротником, вытащил из бокового кармана сложенную вдвое тонкую тетрадку выстуканных на машинке стихов. Это был цикл новых стихотворений Есенина – «Москва кабацкая». Рюрик Ивнев рассказал, что Есенин допился до зелёного змия и помещён друзьями в санаторий.

– Он близок к самоубийству, – с болью добавил Ивнев (…).

В том же 1924 году я встретился с Есениным на Воздвиженке, в квартире Вардина, где он одно время жил и писал «Песнь о великом походе». Приходя домой, Вардин снимал пиджак и вешал его на спинку стула. Однажды Есенин из озорства пропил деньги, лежавшие в пиджаке гостеприимного хозяина.

С серьёзной теплотой ухаживала за Есениным, как за ребёнком, Анна Абрамовна Берзина, часто бывавшая у Вардина. Есенин с благодарностью глядел на неё: он так ценил внимание и ласку.

По вечерам, за бутылкой красного «Напареули», Есенин по просьбе хозяина и гостей читал новые стихи. Он декламировал всегда сидя, без театральной аффектации, тихо, с грустью и задушевностью, свойственными ритму и содержанию его стихов. Когда его хвалили, он искренне улыбался широкой, детской улыбкой и со смущением встряхивал густой копной вьющихся жёлтых кудрей.

Ясные голубые глаза сияли от радости. Несмотря на славу, Есенин был падок на комплименты. Он особенно дорожил похвалой тех людей, к мнению которых прислушивался.

В конце 1924 года, когда я в первый раз был назначен в редакцию «Красной нови», мне постоянно приходилось спорить с моим редактором А. К. Воронским. Он надсмехался над стихами Есенина.

– Вот почему, «задрав штаны, бегу за комсомолом» и «давай, Сергей, за Маркса лучше сядем»?.. Вы подумайте: Сергей Есенин и – Маркс… Ну что может быть между ними общего?..

Я горячо защищал Есенина.

Последний раз я видел Есенина поздней ночью на углу Тверской и Малого Гнездниковского переулка. Я возвращался с какой-то вечеринки. Моей попутчицей была Анна Абрамовна Берзина. Вдруг из кабака вышел «проветриться» Сергей Есенин. Он был без шапки, говорил, захлебываясь словами, плаксивым голосом обиженного ребёнка. Он жаловался на травлю критики, обвиняющей его в упадничестве, на резкие нападки журнала «На посту».

Я стал уверять, что его ценят, как поэта, и, критикуя, хотят помочь ему уверенно перейти к бодрой лирике, мотивы которой уже звучат в некоторых его стихах. В частности, я упомянул о прекрасном отношении к нему редактора «На посту» Вардина.

– Вардин – хороший человек! – сказал Есенин. – Но, знаете, мне так тяжело, что другой раз приходит в голову мысль взять и покончить с собой самоубийством, чтобы хоть этим обратить внимание на тяжёлое положение литературы.

Мы стали его успокаивать. Берзина, взволнованная его состоянием, осталась с ним.

Через некоторое время, в гостинице «Англетер», в Ленинграде, он повесился лицом к окну, за которым грозно синела зимняя ночь и блестел в звёздном небе огромный, золотой купол Исаакиевского собора.

В день похорон, в Троицких воротах Кремля, у будки дежурного красноармейца, проверявшего пропуска, я встретил Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича. Скрипя по снегу новыми калошами, раскрасневшийся от мороза Бонч взволнованно сказал мне:

– Иду на похороны Есенина. Ведь это величайший поэт со времён Пушкина!

Вскоре после гибели Есенина Мариенгоф написал воспоминания о нём: «Роман без вранья». Ленинградское отделение Госиздата попросило меня написать предисловие. Я прочёл рукопись, но от предисловия отказался. Мне показалось, что это не «Роман без вранья», а враньё без романа».

К Есенину Фёдор Раскольников относился очень хорошо, восторженно отзывался о тех его стихах, которые поступили в редакцию. В своих воспоминаниях об этом поэте он писал: «Однажды сестра Есенина принесла в «Красную новь» пачку его персидских стихов. Я выбрал для очередной книжки журнала несколько лучших стихотворений, в том числе замечательное «Шаганэ, ты моя, Шаганэ!» Я спросил её о Есенине. Сестра сказала, что он путешествует по Закавказью».

Галина Бениславская писала Сергею: «У Раскольникова был Лебединский и Никифоров, и все трое в восторг пришли от персидских стихов. Раскольников заявил, что он Вас в каждом номере будет печатать».

17 января 1925 года Фёдор писал поэту: «Дорогой Сергей Александрович! Ваши последние стихи «Русь уходящая», «Песнь о советском походе», «Письмо к женщине» приводят меня в восторг. Приветствую происходящий в Вас здоровый перелом. Жду от Вас нигде не напечатанных стихов для помещения их в «Красной нови». Крепко жму Вашу руку. С товарищеским приветом Ф. Раскольников».

Во множестве мемуаров и биографических исследований о Сергее Есенине отмечалось, как он кричал в хмельном буйстве на всех углах: «Бей жидов и коммунистов!», – и отделывался при этом только составлением милицейских протоколов. По словам Андрея Соболя, «так крыть большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, давно был бы расстрелян». Это подтверждает и Фёдор Раскольников: «Как скандалист и дебошир он (Есенин) был известен всем милиционерам Центрального района Москвы, но его не трогали».

Есенина, похоже, просто все любили, поэтому на многое в его поведении и закрывали глаза. После смерти поэта Раскольников написал воспоминания «Сергей Есенин» и статью «Пушкинские мотивы в творчестве Сергея Есенина», ставшие известными только после посмертной реабилитации Фёдора в 1964 году.

Сразу же в конце 1924 года Раскольников, недавно назначенный на должность главного редактора журнала «Красная новь», обратился к Алексею Максимовичу Горькому с просьбой продолжать своё сотрудничество с его журналом. Но Горький ему практически тут же самым категорическим образом ответил: «Моё отношение к искусству слова не совпадает с Вашим, как оно выражено Вами в речи Вашей на заседании “Совещания”, созванного отделом печати ЦК 9 мая 1924 года. Поэтому сотрудничать в журнале, где Вы, по-видимому, будете играть командующую роль, я не могу». (Архив А. М. Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 14.)

Раскольникова это обстоятельство, конечно же, огорчило, но отказ Горького от сотрудничества с Фёдором – это его собственное решение. И побудило его к этому решению следующее: 19 сентября 1924 года на заседание правления МАППа пришёл заместитель заведующего отделом печати ЦК РКП(б) Владимир Сорин и заявил, что борьба между Воронским и мапповцами завершена, «напостовцы на 9/10 правы». «Это дано понять и Воронскому, – продолжал В. Сорин. – Его равнение было почти исключительно на попутчиков – вот ему и дали двоих “попутчиков” в редакцию – меня и Раскольникова. Правда, я в редакции не бываю и некогда мне там бывать, но Раскольников приедет – он в эту работу войдёт целиком, сядет в редакции и вместе с Воронским будет делать дело…» (Вопросы литературы. 1957. № 5. С. 20.)

Воронский Горькому, находившемуся на Капри, так написал о своих проблемах: «Мне пришлось уйти из «Красной нови». Журнал перешёл к «напостовцам». Мою фамилию склоняют чуть ли не заборным образом из-за попутчиков. В «Нови» хозяйничает Раскольников».

Алексей Максимович не замедлил ему с ответом: «Считаю позицию «напостовцев» антиреволюционной, антикультурной, рассматривая самого Раскольникова как парня невежественного, я глубоко огорчён тем, что Вы ушли из «Красной нови», и уверен, что этот журнал «напостовцы» погубят».

Что же касается взглядов самого Фёдора Фёдоровича, то тот целиком поддерживал официальную позицию партии, открыто недолюбливая редактора «Красной нови» за его отношение к культуре. И потому охотно откликнулся на предложение отдела печати ЦК РКП(б) провести специальное совещание относительно обсуждения политики партии в области художественной литературы, на которое отдельно был вынесен вопрос о позиции Воронского. Совещание состоялось в мае 1924 года и в выступлении Фёдора Фёдоровича позиция Воронского была признана «не вполне марксистской». ЦК распорядился ввести в редколлегию «Красной нови» ещё двух редакторов – Фёдора Фёдоровича Раскольникова и заместителя заведующего отдела по печати ЦК РКП Владимира Гордеевича Сорина. Так что шестой номер «Красной нови» подписывают уже три человека, а вскоре после этого Воронский уходит из журнала. А в нём воцаряется главным редактором Раскольников, одновременно оставаясь руководить журналом «Молодая гвардия» и издательством «Московский рабочий». Так, некогда командовавший Балтийским флотом, он был назначен Сталиным на роль «главнокомандующего по армии искусств».

«Готовность руководить чем угодно, лишь бы руководить, выдавала неистребимую тягу к власти», – скажет о нём однажды историк. И вот бывшего военмора и экс-дипломата Раскольникова, словно в насмешку, назначают одновременно главным редактором двух журналов и издательства, а к тому же председателем Главреперткома, членом коллегии Наркомпроса и начальником Главискусства.

[Известные московские литературоведы и критики отец и сын Куняевы – Станислав Юрьевич и Сергей Станиславович – в своей книге «Сергей Есенин» писали: «После совещания 9 мая 1924 года были сделаны необходимые оргвыводы. Бардину, как говорил Есенин“ сломали позвоночник”, и журнал “На посту” был закрыт. К Воронскому же в качестве комиссара был приставлен Фёдор Раскольников – профессиональный революционер, бывший командующий Волжской флотилией, известный дипломат и менее известный международный шпик, работавший на несколько разведок одновременно. Кроме того, он был известен и как драматург (абсолютно бездарный), человек, близкий к “напостовцам” и разделявший все их установки…»

Некоторые нетерпимые авторы не раз уже говорили, что Раскольников – это «тёмный авантюрный деятель», «сын питерского выкреста», «экзальтированный психопат», «ещё тот фрукт» и «психически ненормальный человек с тяжёлой наследственностью», и вот теперь ему добавилось ещё и от Куняевых одно довольно тяжёлое определение – «международный шпик». Фёдор Фёдорович и без того был увешан негативными прозвищами, ему есть, за что отвечать перед Богом и историей, но награждать революционера с многолетним партийным стажем таким позорным прозвищем как «шпик» – это всё-таки оскорбление. Исследователь должен разворачивать перед читателем широкое биографическое полотно судьбы своего персонажа, а не награждать его унизительными эпитетами… (Как это, к примеру, сделал профессор А.П. Столешников, тоже голословно утверждающий в своей работе «Реабилитации не будет»: «то, что Раскольников был агентом англо-американской коалиции, не вызывает сомнения». Вот так – «не вызывает сомнения», и этого уже достаточно для обвинения человека без всяких доказательств!..)]

А через некоторое время Александр Воронский опять будет возвращён решением ЦК в редакцию «Красной нови», но в 1927 году в журнал опять придут новые люди, и одним из них будет всё тот же Фёдор Раскольников. Он же на расширенном заседании коллегии отдела печати ЦК ВКП(б) по вопросу о «Красной нови» был основным обличителем Воронского. Теперь он остался в журнале единоличным редактором, а Воронского исключили из партии и сняли с должности главного редактора. Теперь уже – навсегда.

Ну а Фёдор Фёдорович тем временем продолжал вживаться в литературную среду столицы, где его ещё прекрасно помнили по политической и дипломатической деятельности. Художник Борис Ефимович Ефимов, брат известного журналиста Михаила Кольцова, так рассказывал о своей первой встрече с Раскольниковым:

«Я впервые увидел его в доме своего брата, с которым он был в дружеских отношениях. Фёдор Фёдорович только что вернулся из Афганистана, где был полпредом Советского Союза. Я смотрел на него с любопытством, видя в нём легендарную личность, имевшую непосредственное отношение к штурму Зимнего дворца и аресту Временного правительства.

В дружеской застольной беседе Кольцов вспомнил забавный эпизод, свидетелем которого я был. Дело было в кулуарах Кремлевского дворца, где проходил очередной партийный пленум. В перерыве между заседаниями, стоя рядом с братом, я с интересом смотрел на известных всей стране партийных и государственных деятелей. Брат обратил внимание, что неподалеку от нас стояли Бухарин, Чичерин, Молотов, Андреев и Сталин. Бухарин держал в руках номер журнала «Огонёк», редактируемого Кольцовым. Все они дружно смеялись. Мы с братом переглянулись, и он озабоченно сказал:

– В чём дело, интересно? Что их так могло рассмешить?

В это время Бухарин увидел Кольцова и, продолжая смеяться, жестом подозвал его к себе. Через пару минут брат вернулся ко мне, явно расстроенный.

– В чём дело? – шёпотом спросил я.

Оказалось, что на обложке «Огонька» была напечатана фотография со следующим текстом под ней: «Полпред Советского Союза в Афганистане Ф. Раскольников (сидит на слоне), отзыва которого потребовало английское правительство. По лесенке со слона спускается супруга Раскольникова писательница Лариса Рейснер».

– Бухарин спросил меня со смехом, чем провинился перед англичанами слон, что английское правительство требует его отзыва? Конечно, грамматически там всё правильно – поставлены скобки, но на слух получается досадный «ляп», – сказал мне брат.

Этот эпизод со слоном очень рассмешил Раскольникова. Дальше разговор зашёл о минувших делах Волжской военной флотилии. Фёдор Фёдорович вспомнил, как в Свияжск проведать флотилию приезжал сам Троцкий, тогдашний глава Красной армии. В одном из своих очерков Лариса Рейснер писала, что «когда выступает Троцкий, то приходят на ум вожди Великой французской революции».

– И это совершенно справедливо, – заметил Раскольников. – Именно такое впечатление производил Лев Давидович, но надо сказать, дело прошлое, что и на него немалое впечатление произвела красота и обаяние моей Ларисы.

– А что произошло потом? – довольно бестактно спросил Кольцов.

Раскольников посмотрел на него с неудовольствием.

– А что могло произойти? – сухо сказал он. – Ведь она любила меня.

– Да, да, конечно… – заторопился Кольцов. – Прости, пожалуйста.

Тем не менее, Раскольникову предстояло расстаться с Ларисой. Ко всеобщему удивлению она предпочла ему, мягко говоря, далеко не красавца, но прославленного своим острословием, весёлым цинизмом и авантюрной биографией Карла Ра дека».

Вернувшись в Москву из Азии, Лариса Рейснер тотчас же приложила все усилия, чтобы Радек влюбился в неё, увлекла его за собой, и их роман стал притчей во языцех. Поведение Ларисы в те годы вызывало у многих людей недоумение. Это было время, когда значительный слой коммунисток, участниц Гражданской войны, был подвержен влиянию Александры Михайловны Коллонтай, пропагандировавшей идею «любви пчел трудовых», в которой проводилась мысль, что мужчины и женщины должны свободно порхать с «цветка на цветок», отвергая какую бы то ни было семейную привязанность, объявлявшуюся «мещанством» и «пережитком частнособственнического отношения к женщине». Сама Коллонтай, не боясь стыда и не опасаясь подцепить заразу, «обслуживала» революционных матросов прямо на кораблях. Да что там – Коллонтай! Говорят, что даже Арманд и Ленин предавались плотским утехам, едва ли не в присутствии Надежды Крупской[3]3
  См. блог Александра Шелла (http://al-shell.ru/larisa-rejsner-biografiya/).


[Закрыть]. Та даже хотела было развестись с ним, но ЦК не позволил ей разрушать образ крепкого союза пламенных большевиков.

Радек, Карл

Фёдор, со дня на день ожидавший в Афганистане приказа о своём возвращении в Россию, получил вдруг письмо от жены, в котором она совершенно неожиданно, но решительно предложила ему с ней развестись. Шок заключался ещё и в том, что у Ларисы в это время случился роман с членом ЦК РКП (б) и членом исполкома Коминтерна Каролем Собельсоном (он же – Карл Радек). А в неё тогда был влюблён ещё и известный всей стране политический деятель Николай Бухарин, говоривший по этому поводу: «Радеку-чёрту незаслуженно повезло».

Надо сказать, что упоминание здесь Радека требует хоть небольшой информации о нём, хотя бы по той причине, чтобы сегодняшние читатели знали, что его в те дни называли «Остапом Бендером русской революции», поскольку он был автором множества анекдотов, каламбуров, язвительных острот и едких шуток. Судя по всему, он не верил ни в Бога, ни в чёрта, ни в Маркса, ни в мировую революцию, ни в светлое коммунистическое будущее. Дома он разгуливал по всем комнатам совершенно обнажённым, пугая своим огромным членом, свисавшим у него до колена, малых детей родной сестры, с которой он жил в одной квартире.

Он примкнул к международному революционному движению лишь потому, что оно давало ему широкий простор для его врождённых качеств бунтаря, искателя острых впечатлений и авантюрных устремлений. Он появляется то в Баку на съезде народов Востока, где темпераментно призывает к борьбе против английского империализма, то в Берлине, где агитирует против правительства Веймарской республики, то на Женевской конференции по разоружению, где выступает как один из руководителей советской делегации, бесцеремонно оттесняя главу делегации Максима Литвинова. До этого он становится секретарём исполкома Коммунистического Интернационала, много пишет, выступает с докладами. Однако наступают сложные времена, и Радек совершает первый крупный просчёт: он примыкает к Троцкому в его конфронтации против Сталина. И будучи мастером колкого, меткого слова, он направляет стрелы своего остроумия против Иосифа Виссарионовича. Его остроты ходят из уст в уста, что ни вылетевшее из него слово – то анекдот. Сталин однажды спрашивает у Радека: «Как мне избавиться от клопов?» И Радек тут же отвечает: «А вы организуйте из них колхоз, они сами разбегутся».

Почуяв однажды, что в борьбе побеждает Сталин, Карл Бернгардович довольно быстро перестроился и начал именовать Сталина руководителем партии и даже Великим архитектором социализма. Книга, изданная им к 50-летию вождя, вся была наполнена пылкими славословиями. Но это его уже не спасло.

Радек – член Заграничного представительства РСДРП в Стокгольме. Он был одним из организаторов переезда Ленина и его соратников из Швейцарии в Россию через Германию в запломбированном вагоне. Некоторые историки считают, что именно Радек и был главным переговорщиком по этому вопросу с германским Генштабом.

В 1937 году Радека судили по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». Применяемых к нему пыток он не выдержал и стал подписывать всё, что подсовывали следователи. На суде он признал всё. И то, что был агентом немецкой и японской разведки, и то, что готовил убийство Сталина, и что договорился с Троцким отдать Украину немцам и реставрировать капитализм. В ходе следствия дал согласие выступить с разоблачениями и показаниями против кого угодно. А в последнем слове сказал:

– Я борюсь не за свою честь, я её потерял, я борюсь за признание правдой тех показаний, которые я дал…

…В Москве Ларису как-то по-тихому исключили из партии, отомстив ей, как они и обещали, за «недостойное коммуниста поведение». То ли ей поставили в вину её роман с афганским принцем, то ли какие-то её другие бессистемные связи. Но, похоже, что те поступки, которые прощались Александре Коллонтай, Ларисе оказались не прощёнными. Как пишет в своей книге близко знавшая Рейснер жена разведчика Игнаса Порецки – Элизабет Порецки: «Ходили слухи, что во время пребывания в Бухаре у неё были многочисленные связи с офицерами британской армии, на свидания с которыми она отправлялась в казармы обнажённая, в одной шубке. Лариса рассказывала мне, что автором этих выдумок был сам Фёдор Раскольников…»

Но зачем бы Раскольников распространял такие выдумки о своей собственной жене, кто скажет?

На то нет объяснений. Как нет их и на то, почему все мужчины, ставшие Ларисе близкими даже на короткий срок, умерли не своей смертью. Было ли это роковым совпадением или она несла в себе столь смертоносную и разрушительную силу – остаётся загадкой. Открыл печальный список её жертв гениальный русский поэт-акмеист Николай Гумилёв, первая её любовь и первый, по-видимому, мужчина, который был расстрелян чекистами в конце августа 1921 года как антисоветчик и заговорщик. В 1929 году по приказу Сталина был расстрелян ещё один из её мужчин – Яков Блюмкин, о котором Георгий Атабеков в книге «ЧК за работой» пишет, что Блюмкин «ушёл из жизни спокойно, как мужчина. Отбросив повязку с глаз, он сам скомандовал красноармейцам: “По революции, пли!”». Затем этот список пополнили Карл Радек и Сергей Колбасьев, погибшие в 1937 году в застенках Гулага, а потом Фёдор Раскольников, выброшенный в 1939 году из окна больницы во франции, и Лев Троцкий, которому в 1940 году пробили голову ледорубом, не спрятался от возмездия даже в Мексике.

9 февраля 1926 года от тифа умрёт и сама Лариса Рейснер. Первой сообщает о её смерти газета «Вечерняя Москва»: «Сегодня в 7 утра скончалась от брюшного тифа писательница Лариса Михайловна Рейснер… В течение последних дней т. Рейснер находилась в бессознательном состоянии и никого не узнавала…Тов.

Рейснер умерла, не приходя в сознание. В момент смерти около больной находились врачи и её отец, проф. Рейснер».

Тело Ларисы переносят в Дом печати, около гроба ставят почётный караул литераторов и поэтов. Более двадцати газет и журналов помещают сообщение о неожиданной смерти Ларисы Рейснер. Печатаются воспоминания о разных периодах её жизни, посвящённые ей стихотворения, а также тексты траурных писем, телеграмм из Кабула, Берлина, Парижа, от Раскольникова из Ташкента, из Осло от Коллонтай, от посольства Афганистана в Москве, от редакций, музеев, различных учреждений.

Ей было не суждено дожить до того безумного времени, когда начнётся поголовное уничтожение партийной и культурной интеллигенции – она выпьет стакан сырого молока и скончается в Кремлёвской больнице от брюшного тифа на руках у своей матери. Её родители впадут в депрессию после смерти любимой дочери: Екатерина Александровна Рейснер умерла вскоре после смерти дочери при невыясненных обстоятельствах. По официальной версии – выпила такого же сырого молока, как и её дочь, и заболела брюшным тифом, от которого уже не оправилась. Фёдор в эту версию не поверил ни на мгновение, догадываясь о страшной и обычной в те злые времена правде. Он не сомневался – смерть Ларисы тоже была насильственной, и Екатерина Александровна, дежурившая у постели дочери, знала об этом. С таким знанием – только в могилу…

Через год после смерти жены скончался и Михаил Андреевич Рейснер, один из создателей первой советской конституции. Казённая версия гласила: профессор угас от тоски по жене и дочери. Фёдор Фёдорович предполагал, что профессора убрали вслед за Ларой.

Но смерть Ларисы ещё вполне могла сойти за естественную, не зря ведь она говорила, что «революция бешено изнашивает своих профессиональных работников… Ещё немного лет, и из штурмовых колонн, провозглашавших социальную революцию, не останется почти никого».

Известная поэтесса Лариса Васильева в книге «Кремлёвские жёны», пишет о злоключениях Рейснер с известной долей патетики и трудно скрываемого восхищения: «Она бросала своё красивое тело под снег и град, под обстрелы, пила воду из вонючих луж, рядом с кавалеристами лихо сидела в седле и наслаждалась, чувствуя, что пуля не берёт её».

Но смерть придумала для неё другую форму. Стакан молока. В своей последней статье она написала:

«Немногие научились видеть революцию, смотреть, не мигая, в раскалённую топку, где в пламени ворочались побеждённые классы, и целые пласты старой культуры превращались в пепел. И всё-таки смотрели, не отворачиваясь, и написали потрясающее, безобразное и ни с чем не сравнимое в своей красоте лицо революции».

Словно бы в память о ней была написана поэтом Матусовским песня о чайке, предназначенная для популярного фильма «Оптимистическая трагедия», премированного в 1962 году в Каннах по сценарию Всеволода Вишневского, поставленного режиссёром Самсоном Самсоновым. Главной героиней этого фильма является комиссар флота, в котором все сразу же узнали Ларису Рейснер, а имя Лариса переводится с греческого языка как «Чайка». Так что и песня эта тоже о ней:

 
Не вейся ты, чайка, над нами,
И голосом тонким не плачь, ты не плачь!
Мы вышли на битву с врагами,
Сыграй нам тревогу, трубач!
Сыграй, чтобы люди вставали,
Трубу твою слыша вдали, да вдали,
Чтоб мёртвые вместе с живыми
В атаку последнюю шли.
 
 
Мы вышли бороться за счастье
И нет нам дороги назад, нам назад,
И наши матросские ленты
Как чёрные птицы летят.
 
 
И нас провожая в дорогу
Ты нам пожелаешь удач, нам удач!
Нам песен прощальных не надо
Сыграй нам тревогу, трубач!..
 

А ведь это была бывшая салонная петербургская поэтесса, бывший комиссар Балтфлота, бывшая посольская жена… И она же – бывшая разведчица и всадница.

В 1920-е годы писатель, поэт, очеркист, общественный деятель и путешественник Вивиан Азарьевич Итин, автор утопического романа «Страна Гонгури», посвятил своей подруге Ларисе Рейснер поэму «Солнце сердца», в которой отразился весь ужас братоубийственной Гражданской войны в России:

 
…С тобой проститься не успели мы,
За лёгкой славой ты ушла;
Но всё ж путями нераздельными
Дорога наша залегла.
И – кто за прежнее поручится? —
Быть может, бешено любя,
В корабль враждебный с Камской кручи я
Безмолвно целился – в тебя!..
 

Лариса Рейснер была для Вивиана звездой, солнцем его сердца. Да и как забыть такую красавицу! У неё была внешность олимпийской богини. Или валькирии древнегерманских саг. А её острый ироничный ум сочетался с мужеством и бесстрашием воина. Она обожала риск и упивалась опасностью.

Ну, а Итин на рубеже революции учился в институте и университете и слушал лекции известного юриста – профессора Михаила Андреевича Рейснера. Его, студента, охотно принимали в доме Рейснеров, он стал другом дочери профессора – Ларисы Рейснер, которая к тому времени уже опубликовала пьесу в одном из альманахов. Вместе с Ларисой Вивиан посещает кружок Л. И. Петражинского, приобщается к литературному обществу Петербурга-Петрограда. Он пишет свою первую повесть «Открытие Риэля». Здесь – и «блоковская девушка», и пастор, и остров в Тихом океане… Лариса Рейснер отнесла повесть в редакцию журнала «Летопись», который редактировал Максим Горький. Повесть была одобрена и принята в печать, но революционные события перевернули обычный ход вещей, журнал закрылся, а рукопись пропала.

После октября 1917 года Наркомат юстиции, в котором начинает работать Итин, переезжает из Петрограда в Москву. Из Москвы он пишет Ларисе Рейснер:

«Милая Лери! Я не помню, когда мы виделись в последний раз. У Вас были очень далёкие глаза и почему-то печальные, и это казалось мне странным, так как юноши не верят Шопенгауэру, что счастья не бывает. Сегодня Екатерина Александровна сказала мне, что Вы больны, опасно больны, и волны её беспокойства передались мне и не утихают, как волны неаполитанской баркароллы в моём сознании и в Вашем. Екатерина Александровна сама такая бледная, такая озабоченная сновидениями жизни или тем, что они по необходимости преходящи, что стала совсем пассивной и утомлённой, словно мир навсегда замкнулся красным, раздражающим коридором грязноватого отеля. Я спокоен, моя воля пламенеет больше, чем когда-либо, потому что я мало думаю о настоящей жизни, но я не знаю, как мне передать моё настроение. Будем выше… Ах, ещё выше!

Я живу в прекрасном доме, среди сети переулков. Шестой этаж, дали полей, чистота, свет, тишина. Мы все любим большой покой и большие бури. Сейчас я культивирую то, что можно вспомнить только из Сыкун-Ту. Когда я бываю в Третьяковской галерее, я всегда открываю что-нибудь новое, никем незамеченное, но такое, после чего невозможно и скучно смотреть на другие картины…

В Комиссариате всякие дрязги. В той Австралии, о которой мы так недавно мечтали, есть какие-то удивительные муравьи. Если разрезать насекомое на две части, то обе половинки начинают яростно сражаться друг с другом; так повторяется каждый раз, в течение получаса. Потом наступает смерть. Весь мир походит сейчас на такого муравья… Я страдаю только от одного: где бы мне найти друзей воодушевлённых, одиноких или хотя бы только жадных, презирающих гнусное равенство! Что теперь говорят про людей! N – комиссар, X – большевик, Z – контрреволюционер. Это всё: пусто.

Я надеюсь, Вы скоро поправитесь и вернётесь, и мы будем встречаться. Целую Вашу руку. Вивиан».

Письмо датировано: 16 февраля 1918 года. Летом того же года Вивиан Итин едет в Уфу, к своим родителям и навстречу своей печальной судьбе. Война помешала ему вернуться в столицу, и его жизненная дорог повернула в сторону Сибири. После долгих скитаний в 1934 году он стал ответственным редактором журнала «Сибирские огни», а также председателем правления Западно-Сибирского объединения писателей. А ещё он был делегатом Первого съезда Союза писателей СССР. В журнале «Сибирские огни» печатались главы его незаконченного романа «Конец страха». Лариса Рейснер нашла рукопись его повести «Открытие Риэля» и пересылает её ему, а он переделывает её в роман «Страна Гонгури» и издаёт на газетной бумаге.