Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Видя, какая большая работа была проделана Раскольниковым при написании этой серьёзной книги (а он за время своего пребывания в Афганистане написал ещё книгу «Кронштадт и Питер в 1917 году» и ряд других публицистических работ), понимаешь, что два года, проведённые им на афганской земли, не были временем отдыха и безделья. Он действительно совершенствовал своё литературное мастерство. И глядя на объёмы совершаемой Раскольниковым работы в Афганистане, кажется абсолютно неестественным утверждение о постоянных пьянках и загулах Фёдора Фёдоровича, которые то и дело встречаются у некоторых авторов, сочиняющих его биографию. Помимо постоянных контактов с афганским руководством и представителями местных политических организаций, Фёдор и Лариса работали там ещё и над своими книгами, которые каждым своим словом содействовали имиджу России и её сближению с Афганистаном.

23 июля 1923 года, благодаря активной деятельности Фёдора Фёдоровича на ниве сближения Москвы с Кабулом, были установлены прочные дипломатические отношения Афганистана с СССР. А 16 августа этого же года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) было принято решение: «В виде исключения разрешить т. Раскольникову принять орден от афганского правительства, как правительства угнетённой капитализмом страны».

Раскольников, надо сказать, этот орден действительно заслужил. Хотя назначение для бывшего командующего Балтийским флотом на должность полпреда в далёкой от России и морей стране фактически является политической ссылкой за его ошибки и просчёты, приведшие, по мнению партийного руководства страны, к Кронштадтскому выступлению.

* * *

…Так сбылась мечта Ларисы Рейснер увидеть любимую Гумилёвым Персию, воспетую им в своих стихах и подаренную ей во время их прощания. Что же касается романа Ларисы с Гумилёвым, случившимся ещё в 1916–1917 годах, то Раскольникову о нём всё было давным-давно известно. Нельзя исключить, что среди бумаг жены он отыскал любовные письма Николая Степановича и посвящённые ей стихи, а также её письма и стихи, в которых она называла Гумилёва Гафизом – по имени знаменитого персидского поэта XIV столетия. В одном из своих стихотворений она ему писала:

 
Не дорожи теплом ночлега,
Меха любимые надень.
Сегодня ночь, как лунный день,
Встаёт из мраморного снега.
Ты узнаёшь подвижный свет
И распростёртые поляны.
И дым жилья, как дым кальяна,
Тобою вызванный, поэт.
 
 
А утром розовым и сизым,
Когда обратный начат путь,
Чья гордая уступит грудь
Певучей радости Гафиза?
 

Раскольников не знал, что использованный им термин «гумилёвщина» для его жены – категорически неприемлем, а он, по-прежнему ничего не постигая, продолжал поучать свою супругу: «Больше всего бойся рецидивов нездоровых куртизанских порывов. Имей в виду, что гумилёвщина – это погоня за сильными чувственными ощущениями вне семьи…»

Назойливо повторяемый рефрен «гумилёвщина» выдавал его с головой. Он не ревновал жену ни к своему благодетелю Троцкому, ни к заместителю наркома по военным делам Э.М. Склянскому, хотя с первым она встречалась в Москве и продолжала переписываться в Кабуле, величая вождя Красной армии «дорогим другом», а второй настойчиво предлагал ей свою неверную руку и любвеобильное сердце. Фёдор ревновал её только к Гумилёву, воспринимая его как своего безусловного соперника, и испытывал незатухающую ненависть к этому поэту, усматривая в нём «деклассированного интеллигента».

* * *

Тем временем Лариса организовывала культурную жизнь среди дипломатов советской России, отстаивала интересы советской России на светских раутах, многочисленных конных прогулках с женой эмира и много писала. От поэзии, в которой ей было не под силу превозмочь Ахматову, она перешла к прозе. И писала много писем – родителям, Троцкому, Коллонтай…

Вот одно из писем, отправленное в ноябре-декабре 1922 года из Афганистана матери в Россию:

«Милая мама, я выходила не за буржуа с этикой и гладко – вылизанной прямой, как Lensen-all, линией поведения, а за сумасшедшего революционера. И в моей душе есть чёрные провалы, что тут врать… Мы с ним оба делали в жизни чёрное, оба вылезали из грязи и “перепрыгивали” через тень… И наша жизнь – как наша эпоха, как мы сами. От Балтики в Новороссийск, от Камы к апельсиновым аллеям Джелалабада. Нас судить нельзя, и самим нечего отчаиваться. Между нами, совсем по секрету – мы – уже прошлое. Мы – долгие годы, предшествующие 18 году, и мы Великий, навеки незабываемый 18 год. И НЭП, и то, что за ним – потомки, вторая революция, следующая родовая спазма, выбрасывающая 10 и 100-летиями утопию в “настоящее”. Ещё несколько книг, на страницах которых будет красный огонь, несколько теорий, стихов, еще несколько наших революционных ударов по Церкви, по конституции, по пошлости – и finis comedia! Отлив надолго – пока пробитые за три года бреши не зарастут живым мясом будущего, пока на почве, унавоженной нашими мозгами, не подрастёт новый, не рахитичный, не мещанский, не зиновьевский пролетариат… Во всей ночи моего безверия, я знаю, что зиновьевский коммунизм (зиновьевское разложение партии), зиновьевское ГПУ, наука и политика – не навсегда.

Мы счастливые, мы видели Великую Красную чистой, голой, ликующей навстречу смерти. Мы для неё умерли. Ну, конечно, умерли – какая же жизнь после неё святой, мучительной, неповторимой».

* * *

На вопрос о том, как она представляет себе счастье, Лариса отвечала: «Никогда не жить на месте. Лучше всего – на ковре-самолёте».

В силу такого её характера, Ларисе действительно не сиделось на месте. Пешком, верхом, на автомобиле – она моталась по стране и жадно набиралась впечатлений. Они-то и стали основой книги «Афганистан», которая была издана по её возвращении в Москву. Эта книга до сих пор считается одной из вершин советской журналистики.

В одном из своих писем Александре Михайловне Коллонтай Лариса Рейснер привычно жалуется на неудобства своей кабульской жизни: «Моё семейное и служебное начальство, он же Ф.Ф. заставляет меня снимать бесчисленные копии с моих “Записок из Афганистана” и посылать их по столь же бесчисленным адресам Коминтерна, “сотрудником-информатором” которого я состою… Между тем единственный человек, который, может быть, прочтёт эти заметки об афганской женщине, – и которому они могут быть интересны, – это Вы. Мы живём под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов. Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира и без особого разрешения от министра полиции или иностранных дел никуда в «гости» ходить не смеет; а второе – т. е. общественное мнение вообще не существует. Его с успехом заменяет мечеть, базар и полиция, снабжённая соответствующей блямбой на околышке и дешёвенькими велосипедами».

В это время, в 1922 году, началась партийная чистка: 170 тысяч человек (25 %) были исключены из партии. Михаил Андреевич Рейснер добавляет: «Травля, особенно, насчёт Ларуни, не прекращается. По приезде сюда ей, наверное, грозит исключение из партии. Предлог очень прост: не пролетарский образ жизни при дворе и отсутствие работы среди рабочих масс, которых у вас, увы, не имеется…»

История с Бруно Минлосом, заведующим бюро печати в посольстве, весьма поучительна: он имел неосторожность не только не написать на Ларису обстоятельного доноса, но, наоборот, очень похвалил её. После этого его самого исключили из партии.

«Бедная моя “советская аристократка”, – продолжает письмо отец Ларисы, – никакими заслугами перед революцией и партией не стереть тебе ни твоей расовой красоты, ни твоих прирожденных дарований. А пока мы пережили счастливое выступление Ларуни в “Правде”. И Москва всколыхнулась. Лариса Рейснер опять на минуту вспыхнула, как метеор, рядом со своим супругом, который стал решительно звездой соответственной величины мемуарного неба».

* * *

В январе 1923 года Раскольниковы жили уже в Джелалабаде, недалеко от границы с Индией, где много зим подряд, спасаясь от суровых кабульских холодов, проводил эмир Афганистана Хабибулла-хан, отец Амануллы-хана. «Мы в раю. Ведь январь, а в этой чаше из сахарных гор – розы, кипарисы, мимозы, которые не сегодня-завтра брызнут золотом, перец, – всё, что прекрасно и никогда не теряет листьев, – снова писала Лариса домой своим родителям. – Конечно, Джелалабад – не Афганистан, а Индия. Настоящий колониальный городок с белыми, как снег, домами, садами, полными апельсинов и роз, прямыми улицами, обожжёнными кипарисами и нищим населением, ненавидящим англичан. Этот последний месяц под небом Афганистана хочу жить радостно и в цвету, как всё вокруг меня. Ходим с ф[едей] часами и не можем надышаться, пьяные этой неестественной, упоительной вечной весной. Вот он, сон человечества, “дикой Индии сады”. Но странно: в Кабуле писала очень много – а здесь не могу. Лежит масса черновиков – но, вероятно, нужен север, чтобы все эти экзотические негативы проявились…

Если сейчас, когда Афганистан] фактически воюет с Англией, когда на границе хлещет кровь племён и ни на кого, кроме нас, эмир не надеется, когда все поставлено на карту, когда рабочая Россия не смеет отказать в помощи племенам, сто лет истребляемым, сто лет осаждённым, – если мы этот момент пропустим, здесь больше нечего делать».

Из того же Джелалабада Лариса Михайловна пишет письмо своему давнему другу Мише Кириллову, который был отпущен поступать в театральную студию Всеволода Мейерхольда:

«…Пишу из Джелалабада. Этот последний месяц буду жить так, чтобы всю жизнь помнить Восток, Кречета, пальмовые рощи и эти ясные, бездумные минуты, когда человек счастлив оттого, что бьют фонтаны, ветер пахнет левкоями, ещё молодость, ну, сказать – красота, и всё, что в ней есть святого, бездумного и творческого. Боги жили в таких садах и были добры и блаженны. Я хожу и молюсь цветущим деревьям…»

* * *

По мере того, как отношения между двумя соседними странами налаживались и жизнь советской дипломатической миссии в Кабуле всё более и более приобретала рутинный характер, в семье Раскольниковых стал назревать кризис. Два незаурядных энергичных человека, Фёдор Раскольников и Лариса Рейснер, не могли существовать в условиях размеренного быта и покоя. Как только исчезло ощущение новизны в восприятии восточной экзотики, и ослаб накал дипломатических баталий, ими овладела скука и тоска по Родине. Особенно тяжело переживала оторванность от активной общественно-политической деятельности Лариса Рейснер. Энергия, кипевшая в ней и толкавшая её подчас на безумные поступки, искала выхода. Не спасали даже занятия литературой, на которые прежде не хватало времени. Размеренное течение жизни и убаюкивающий покой Востока вызывали раздражение и досаду. Всё это стало тяготить Ларису, да и Раскольников тоже стал её сильно раздражать, особенно после случившегося у неё выкидыша.

Они всей душой начали стремиться домой, но Москва на их просьбы не отвечала.

Понимая состояние жены и считая задачи, поставленные перед ним правительством, уже выполненными, Фёдор Раскольников обратился в Наркоминдел с просьбой отозвать его из Афганистана. Поскольку наркомат не торопился с ответом, они с Ларисой направили несколько писем Троцкому, рассчитывая на его содействие. Однако на этот раз Троцкий не смог им помочь. Распоряжение о смене полномочного представителя в Афганистане по разным причинам постоянно откладывалось.

* * *

В марте 1923 года, когда у Ларисы окончательно иссякло терпение и она послала из Афганистана в Москву известие о том, что она для выездов хочет (или даже уже купила) себе слона, лопнули нервы у руководства НКВД, и тогда оно разрешило ей вернуться в Россию. Официально она писала, что ей это нужно для того, чтобы похлопотать о переводе Раскольникова из Афганистана в Россию, на самом же деле – чтобы начать свою жизнь заново, без него. Если бы в Афганистане рядом с ней находился не Раскольников, а Гумилёв… Если бы у неё родился ребёнок… Если бы она была по-настоящему влюблена в своего мужа… А она его просто бросила, как надоевшую и ставшую ей больше ненужной вещь.

«Нет ничего бессмысленнее дипломатического корпуса при старинном восточном дворе, – произнесла однажды Лариса. – Ничего бессмысленнее и экзотичнее».

Хотя, расставаясь с Афганистаном, она сказала напоследок: «Эти два года. Ну, по-честному, положа руку на сердце. Вместо дико-выпирающего наверх мещанства [нэпа], я видела Восток, верблюдов, средние века, гаремную дичь, танцы племён, зори на вечных снегах, вьюги цветения и вьюги снежные. Бесконечное богатство. Я знаю, отсвет этих лет будет жив всю жизнь, взойдёт ещё многими урожаями. Я о них – не жалею».

* * *

Обратная её дорога в СССР с дипкурьером Аршаком Баратовым описана в сборнике «Дипкурьеры». Аршаку было всего 19 лет, он говорил на фарси, как чистокровный афганец, по-тюркски – как тюрк, а сам он был – армянин. В рабатах (т. е. «укреплённых монастырях») Аршака встречали как старого знакомого: «Салам алейкум, Барат-хан. Что везёшь?» – «Хрусталь». – И Аршак тайком указывает на свою спутницу. Устал он больше, чем обычно, потому что все ночи не спал, как следует. «Один глаз спит, второй начеку. Ведь мне что поручено?

Диппочта – раз, Лариса Михайловна – два. Что ценней, даже не знаю», – улыбался Аршак Баратов…

Возвратившись в Россию, Лариса вместо того, чтобы хлопотать о возвращении домой Фёдора Раскольникова, тут же отправила ему письмо с требованием предоставления ей срочного развода, при этом ничего ему не объясняя. Оказывается, на Родине она узнала о причастности своего мужа к аресту и смертному приговору её любимого Николая Гумилёва, который принимал активное участие в «Петроградской боевой организации». О деятельности Николая Степановича в кругу заговорщиков Таганцева зимой 1921–1922 года подтверждает поэт Лазарь Васильевич Берман, а также скрывшийся после провала мятежа за границей некий Сильверсман, говоривший, что эта организация действительно существовала, всерьёз работала, и что именно Гумилёв, якобы, его в её ряды и принимал. Фёдор Раскольников тоже был об этом осведомлён, потому что в 1932 году в серии «Литературное наследство» он анонсировал свою статью «Гумилёв и контрреволюция», хотя эта статья так и не была тогда опубликована.

И без того всё время ревновавший свою Ларису к тени Гумилёва, Раскольников настоятельно просил её не вмешиваться в открытое на него «дело», но она не могла остаться в стороне и писала многочисленные письма матери и знакомым в Москву, просила влиятельных друзей заступиться за Гумилёва, однако всё это было тщетно: Николай был приговорён к расстрелу. И уже после его казни Лариса узнала, что это её любимый супруг – Фёдор Фёдорович Раскольников – написал донос на Гумилёва.

Отыскав в Петербурге Анну Андреевну Ахматову, возможно – в память о своём романе с Николаем Степановичем, она оказала ей материальную помощь. И оборвала последние нити с Раскольниковым.

Так и получилось, что вскоре вместо добрых вестей о продвижении «миссии в Москве» Фёдор получил от жены письмо с требованием развода. Он недоумевал: за что? Уговаривал её: всё ещё можно поправить. Но она настаивала на своём. Без объяснений. Видимо, в процессе общения с высокопоставленными и компетентными друзьями из НКВД, она узнала о роли Фёдора Фёдоровича в аресте и смертном приговоре своего Гафиза. Его фотография в «деле» давала весомый повод для предположения, что Гумилёва постоянно избивали при допросах, как и Таганцева, а Лариса переносила это не легче расстрела.

Гумилёв и Рейснер

Раскольников открыто ненавидел «гнусную гумилёвщину» и никогда не забывал любовь своей Ларисы к этому буржуазному извращенцу. А влиятельные друзья у него были, так что было кому сказать словечко, чтобы его включили в какой-нибудь расстрельный список…

И вряд ли скорбел бывший командующий Балтфлота о расстрелянном поэте с монархическими взглядами, противоречащими большевистской линии – вскоре станет Фёдор Фёдорович редактором «Красной нови», которую перед его приходом обвиняли в «противодействии пролетарской культуре», разорвёт отношения с Троцким и включится в борьбу за установление жесточайшей партийной цензуры. «Не искусство как познание жизни, а искусство как продукт общественных отношений – вот единственно правильный марксистский взгляд на искусство», – таким станет надолго вывод Фёдора Раскольникова в литературной жизни.

Единственное, с чем не мог смириться Раскольников, так это с уходом от него Ларисы, о чём он пишет ей во множестве отсылаемых писем, часть из которых представляются в следующей главе.

Глава шестая
«Дорогая Ларисочка!..»

Ничто так не раскрывает души людей, как их личные послания близким людям, особенно, если пишущие эти письма – журналисты или писатели. Их письма не просто излагают информацию о тех или иных эпизодах из жизни их авторов, но представляют собой ещё и литературные тексты, которые порой напоминают собой настоящие романы. Такими являются письма Ларисы Рейснер своим родителям Екатерине Александровне и Михаилу Андреевичу Рейснерам, а также письма к ней от её мужа Фёдора Фёдоровича Раскольникова и её ответы ему. Специально сочинить такие послания не сможет даже настоящий большой писатель. Потому что в них – одна только голая правда.

Фёдор Раскольников – Ларисе Рейснер

25 апреля 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Лариса! Без всяких приключений мы вчера приехали в Кабул. Исполняю твоё поручение и посылаю забытые тобою фотографии. Те письма, о которых ты меня просила, я не нашёл. Пожалуйста, поищи их у себя и о результатах] поисков сообщи мне из Герата.

В «Новом Востоке» уже объявлено, что в очередном номере появятся две моих статьи. Придётся срочно начать их изготовление. И когда ты увидишь милейшего Павловича, то сообщи ему, что с ближайшей почтой из Кабула он в самом деле получит давно обещанные статьи. Как-то тебе путешествовалось от Кандагара до Герата? Ставлю вопрос в прошедшем времени, применяясь к твоему чтению, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, ты ещё не выехала из Кандагара.

Вчера, едва лишь я вернулся в Кабул, меня уже посетило итальянское посольство в полном составе. Конечно, мне был задан ряд неизменных вопросов о деталях твоей поездки и о твоём здоровье. Скоро уходит почта, и мне нужно кончать. Прости малосодержательность и бездарность этого письма…

Крепко целует тебя твой Фед. Фед

28 апреля 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Ларисочка!..

Вероятно, сегодня или завтра вернется из Кандагара автомобиль, в котором надеюсь найти твои следы, хотя бы в форме воздушно-поцелуйных писем. Крепко обнимаю тебя, моя родная!

Твой Фед. Фед

Лариса Рейснер – Фёдору Раскольникову

Май 1923. Герат.

Мушенька, когда мы простились с тобой в Кандагаре, я не знала ещё, какой тяжестью ляжет на сердце эта разлука. Ты снишься мне каждую ночь. Вчера приснился с нашим неродившимся малышом на руках. И так было больно, проснувшись, убедиться в том, что это лишь сон. До скрипа зубов хочу тебя видеть возле себя, мыши, всегда, ласкать тебя – нам нельзя расставаться. С нетерпением буду ждать в Москве…

Спасибо тебе за всё: за твою верную любовь, за чудный Восток, за эти последние звёздные ночи под небом 1001 ночи. Буду тебя выцарапывать всеми силами из песков. Не удастся ускорить твоё возвращение – вернусь в Кабул, это решено.

От Кандагара до Герата ехала верхом, дорога ужасная, лошадь тряская, я порядочно растряслась. Если бы и была беременна, не довезла бы ребёночка. Дорогой обдумывала планы своих изданий на первое время в Москве, одно из них – сборник статей разных авторов по Афганистану, включая себя, Игоря и тебя, если ты вдохновишься, как обещал в Кандагаре, писать об Афганистане и вышлешь написанное мне – немедленно…

Мушка, где же ты? Я тебя не слышу, не чувствую через эти пространства. Ты как-то оборвался. Двух лет – как не бывало вовсе. Целую твои глаза.

Жду. Твоя половинка Л. Раскольникова.

Фёдор Раскольников – Ларисе Рейснер

29 мая 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Ларисочка!

В последнюю минуту оказалось, что на помощь тебе и Льву Давыдовичу по вытягиванию меня из безнадёжной дыры Афганистана поспешил наш старый друг лорд Керзон оф Редльстон. Я имею твёрдую уверенность, что совместными усилиями Вам втроём удастся, наконец, выдрать меня из Кабульского ущелья. Трогательно, что Керзон, помнящий твоего мужа по Энзели, ещё до сих пор не забыл его, несмотря на огромную перегруженность работой.

В нашей тихой заводи полный штиль…

Я написал большую статью для «Нового Востока»: «Россия и Афганистан». Если твоя идея об издании сборника по Афганистану не утопия, навеянная тебе прозрачным Кандагаром, то можешь использовать мою статью вдоль и поперёк. Однако, кроме советско-партийных издательств, я нигде печататься не намерен. Самое главное – скорей издавай свои книжки. По крайней мере, выпусти «Письма с фронта».

Крепко целую тебя, пушинка.

Ещё пока твой, скрытый за расстоянием Эф. Эф.

16 июня 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Лерхен!

Только на днях получил твоё письмо из Чильдухтерана. Из телеграммы знаю, что ты уже в Москве. С нетерпением жду известий, в особенности по глубоко волнующему меня вопросу о дне отъезда из кабульской дыры. Что за злой рок преследует меня? Целый ряд друзей, начиная от Троцкого, хлопочет о моём возвращении из Афганистана, окончательно ставшего для меня местом ссылки – по крайней мере, по психологическим ощущениям, – а «воз и ныне там». Даже после твоего приезда не чувствуется «движения вод».

Конечно, Керзон оказал мне медвежью услугу. Своими неуместными хлопотами о моём отозвании, о чём его никто не просил, он только задержал меня ещё на несколько месяцев. Но я полагаю, что через некоторое время всё забудется, и тогда я потихоньку смогу выбраться из этого проклятого горного мешка…

На днях, 20 июня, я переезжаю в Пагман. Министерство всё уже там. Недавно я начал чтение курса лекций по истории партии и на Пагман возлагаю большие надежды, что там, в тиши уединения, мне удастся оформить мои идеи в виде книжки по истории РКП. Смешно сказать, но до сих пор, кроме устарелых брошюр Лядова и Батурина да меньшевистской апологии Мартова, по этому вопросу ничего не имеется. Ведь нельзя же всерьёз принимать беглый, наспех написанный очерк Бубнова. А между тем, во всех партшколах история РКП является обязательным предметом. И, наконец, для каждого члена партии необходимо знание истории своей организации. В Пагмане предполагаю закончить и воспоминания о 1917 годе. Как видишь, планы большие.

Кроме того, между делом, ради отдыха занимаюсь своей любимой библиографией. Составляю указатель: «Что читать по истории Российской коммунистической партии». Работа подвигается очень медленно, т. к. я совершенно не признаю механической библиографии, т. е. бездарного списывания одних заголовков книг и статей, а под каждым названием даю небольшое резюме содержания и даже по возможности простую, в неск[ольких] словах, её рецензию.

Прости, что утомил тебя разговорами на эту неинтересную для тебя тему. Крепко обнимаю тебя. Твой Фёдор.

25 июня 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Ларисочка!.. Очень обидно, мышка, что ты не получила трёх моих писем, отправленных мною с афганской почтой в Герат. Кто же виноват, что ты так быстро тряслась на своей лошадке…

Не позабудешь ли ты прислать книг, хотя бы те номера «Пролетарской революции», где напечатаны твоя статья о Казани и моя о приезде Ленина в Россию (№ 12 и 13).

Ну, пора расставаться. Напрягая воображение, целую тебя в нежные, закрытые глазки. Твой муж Федя.

28 июля 1923. Пагман, Афганистан.

Дорогая Ларисочка! Позволь мне от души расцеловать тебя за те услуги, которые ты оказала нашей политике в Афганистане. Искренне радуюсь, что твоя миссия, в своей главной части, увенчалась полным успехом. Теперь добивайся осуществления более второстепенной цели твоей поездки: моего скорейшего отозвания. После ряда волнующих телеграмм о том, что я должен пробыть здесь ещё несколько месяцев, вчера, наконец, мною была

получена радостная депеша Караханчика, гласившая, что мой отъезд возможен приблизительно через месяц после приезда т. Соловьева. Так как последний ожидается здесь в конце августа, то, таким образом, в конце сентября или в нач[але] окт[ября] я имею возможность вырваться из кабульской дыры. Пожалуйста, проследи, чтобы не последовало никакой неприятной перемены решения, которая могла бы задержать меня здесь. Дальнейшая жизнь в этой глуши для меня физически невыносима.

На днях уезжает Патерно. Маркиз после долгого разговора со мной по душам, дал определённое обещание добиваться в Риме полного признания Советской России, исходя из интересов итальянской политики на Востоке. Передай Льву Михайловичу мою просьбу, чтобы наш представитель в Италии вошёл с ним в самый тесный дружеский контакт. Этот титулованный человечек нам может очень пригодиться. В разговоре с Патерно необходимо втирать ему очки о наших якобы общих задачах на Востоке и о перспективах совместной борьбы против англ[ийского] и франц [узского] влияния в Турции, Персии и Афганистане…

В Патмане, где нет этой одуряющей и расслабляющей жары, мне удивительно хорошо работается. С этой почтой посылаю в Истпарт и в копии тебе законченные мною воспоминания об Октябрьской революции. Пожалуйста, сообщи т. Лепешинскому, что это предназначается мною к 6-лет нему юбилею Окт. рев. для очередного номера «Пролетарской революции» или для какого-нибудь юбилейного сборника.

Кроме воспоминаний, обеими руками пишу сейчас задуманную мною книгу «История русской революционной мысли».

По моей обычной привычке к разбрасыванию, начаты одновременно две главы: «Декабристы, как идеологи мелкопоместного и мелкого служилого дворянства» и «Движение русской революционной мысли в 60-х годах XIX века». Дело успешно подвигается вперёд, но работа сильно затрудняется отсутствием всех необходимых материалов. По приезде в Россию, прежде чем печатать эти главы моей работы в наших журналах, как отдельные статьи, придётся их порядочно дополнить и переработать.

Кстати, как тебе понравилась моя статья для «Нового Востока»?

Знаешь, мышка, тебя здесь совсем было похоронили. На имя Эльбуриха была получена телеграмма: «Ваша жена умерла». (Бедная женщина! Я думаю, что она отравилась после того, как с Самсоновым получила от своего мужа документ о разводе.) После получения этой телеграммы, в министерство иностранных дел было вызвано пять переводчиков и все они, единодушно игнорируя фамилию Эльбуриха, согласно перевели: «Ханум-и-сафир саиб мурда ост». Можно представить себе панику, какая воцарилась среди сардаров и послов. Душка-маркиза проплакала себе все глаза. Дипломатический корпус имел заседание для обсуждения вопроса о способе постепенного подготовления меня к этой трагической новости. Общее мнение было таково, что La mort de madame Raskolnikov (смерть мадам Раскольниковой) последовала от выкидыша или аборта мифического ребёнка. А я недоумевал, почему все послы встречают меня с вытянутыми похоронными лицами и избегают говорить о тебе. Целую неделю они находились под впечатлением этой ужасной вести. И только когда Рикс, взволнованный этими разговорами, поступавшими к нему со всех сторон, пошёл наконец в министерство и потребовал разъяснений, на каком основании распространяются подобные слухи, то всё недоразумение разъяснилось. Ему показали телеграмму на имя Эльбуриха. Нужно сказать, что я всё время находился в блаженном неведении.

В результате, когда все разъяснилось, tout le monde (весь свет) решил, что тебе, как заживо похороненной, предстоит долго жить…

Горячо любящий тебя твой Фед-Фед.

Лариса Рейснер – Фёдору Раскольникову

17 июля 1923. Москва.

Здравствуй, Фёдор! Получила сразу несколько твоих писем. Не люблю и не привыкла лукавить, поэтому скажу без обиняков. От твоих писем мне стало холодно, они мне не понравились. Твоя неловкая попытка писать каким-то странным, сухим и будто бы ироническим языком меня убедила в одном: и в письмах виден этот симптом охлаждения, о котором я говорила тебе в Джелалабаде… Ты изменился ко мне. Сказать одним словом? Я больше тебе не нужна… Ты ничего не замечаешь. Не замечал, как унижал меня двойственным отношением ко мне: наедине и на людях. Как не хотел ребёнка. Когда я была беременна, был невнимателен и груб, тебя раздражала всякая мелочь. Конечно, ты этого не помнишь – ты ничего, чёрт побери, не замечал, занятый своими делами, – а, может быть, поэтому и случился выкидыш. Не помнишь слов, сказанных с ненавистью. Никогда не забуду, как ты накричал на меня в Джелалабаде, обругал последними словами, сказал, что я живу с тобой по инерции, потому лишь, что мне нужен самец. Может быть, ты уже тогда держал в голове мысль о разводе. Я его не хочу. Но если ты хочешь – что ж, решай: или – или. Я не буду противиться. Должно быть, и в нашем браке случилась банальнейшая вещь: у нас оказались несхожие характеры.

Высылаю тебе книги, которые ты просил.

В Наркоминделе пока нет новостей.

Л.

Фёдор Раскольников – Ларисе Рейснер

26 августа 1923. Кабул, Афганистан.

Дорогая Ларисочка! Только что приехал т. Соловьев и передал мне пару твоих писем. Я прочёл их и не знаю, как тебя успокоить. Конечно, жаль, что мои письма тебе не понравились. Как ты знаешь, я лишён дара остроумия, но в этих письмах <…> я напрягал все свои силёнки, чтобы развеселить тебя. Но, оказывается, не развеселил, а, наоборот, привёл в состояние грусти. Как мало, Ларисочка, ты меня знаешь. Юмористическое, весёлое письмо у меня высшее проявление дружбы. Пишу в таком стиле только тем, кого очень люблю. Писать в стиле «Ромео и Джульеты» я не умею. Ведь я не прыщавый юнкер. Не забывай, что я уже перевалил через тридцатилетний перевал. К тому же, по складу своего характера, я всегда эпос предпочитаю лирике. Как же ты, моя малютка, под моим спокойным эпосом не почувствовала жаркого огня. Прямо удивляюсь, что от моих писем тебе стало холодно. Будь спокойна, моя милая нервная мышка. Всё обстоит как нельзя более благополучно. Неужели ты могла придать хоть какое-нибудь значение тем или иным джелалабадским словам, произнесенным «в запальчивости и раздражении»? Я с огромным нетерпением ожидаю дня своего возвращения. Шепни там кому следует, чтобы скорее фиксировали срок моего отъезда из Кабула. Рассчитываю отправиться отсюда в конце сентября. Пожалуйста, приходи встречать меня на вокзал. Моя работа «Движение революционной мысли в 60-х годах XIX века» уже закончена. Не посылаю её с почтой, т. к. хочу привезти с собой…

Огромное спасибо тебе, дорогая, за интереснейшую литературу, которую ты мне прислала. Прямо поражаюсь твоему умению так удачно выбирать книги по моему вкусу. Пожалуйста, купи к моему приезду юбилейный сборник Морского комиссариата: «Пять лет Красного флота». Там, между прочим, напечатано исследование о действиях Каспийского флота в 1920 году.