Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

А. Я. Таиров: «Работа Ф.Ф. ещё не закончена. Робеспьер не показан ни в глубину, ни в ширину…Это не трагедия, а скорее хроника, в которой события изложены в хронологической последовательности…» ф. Н. Каверин: «Лучшие места в роли Робеспьера не даны автором, фокусники во втором акте вовсе не нужны. Затем неизвестно, почему все нужные автору люди собираются на бульваре. Надо, чтобы автор больше полюбил театр, захотел, чтобы актёру было что играть в пьесе. Пьесу нужно сократить до размеров трёхактной». М.В. Морозов закончил обсуждение и вовсе обескураживающей нотой: «Непонятно, почему погибает Робеспьер и откуда его сила. Так как не дана увязка Робеспьера с революцией, не получилось и трагедии».

Легко представить себе, как поражён был герой вечера непримиримой резкостью выступления, повернувшего ход обсуждения в сторону жёсткой критики, – ведь эту позицию занял человек, у которого вылетели из репертуара все его пьесы! Мало того – в этих обстоятельствах он заканчивал свою новую пьесу, судьба которой вот-вот должна была стать в зависимость именно от Ф.Ф. Раскольникова!

Чтобы читатель мог представить себе, какую глубинную неприязнь должен был вызывать Булгаков у Раскольникова – причём, не только своим творчеством, но и всем складом своей личности, манерой поведения, – процитируем хотя бы одно из писем Фёдора Фёдоровича к Ларисе Рейснер – от 9 мая. В нём он роняет, обсуждая личный сюжет, характерную фразу по поводу возможного соперника: «Я не остановлюсь перед тем, чтобы скрутить ему руки на лопатках и за шиворот представить по начальству перед высоким судилищем трибунала».

«Выстрелит в спину или не выстрелит?» – покидая зал, подумал Булгаков о Раскольникове.

И это при том, что Фёдор был широко открытым человеком, легко шедшим на контакты с людьми и дружившим со многими своими коллегами по литературе. Он, к примеру, не раз приходил в гости к Льву Борисовичу Каменеву – Председателю Моссовета в 1918–1926 годах, заместителю Председателя Совнаркома, члену ЦК в 1917–1927 годах, члену Политбюро ЦК в 1919–1926 годах, а затем кандидату в члены Политбюро. Его квартира была открыта для всех работников культуры, здесь решались многие их вопросы.

«Как администратор, Каменев был доступен, – писал Фёдор Раскольников. – Умный и благодушный “барин-либерал”, со склонностью к меценатству, он быстро схватывал суть дела и своим авторитетом пресекал произвол “власти на местах”, устранял “головотяпство” помпадуров и с наслаждением восстанавливал попранную справедливость. Со свойственной ему добротой и гуманностью он нередко по просьбе родственников заступался за арестованных, и немало людей обязано ему спасением жизни. Он увлекался театром, литературой, искусством, заботился об украшении Москвы и с пеной у рта защищал от разрушения художественные памятники московской старины».

Каменев никогда не рвался к личной власти, не претендовал на лидерство, политическое честолюбие не было главным мотором его существования. В книге «О времени и о себе» Фёдор Раскольников пишет о главе Моссовета Льве Борисовиче Каменеве: «Несмотря на его политические грехи, ошибки и заблуждения, Ленин очень любил Каменева и высоко его ценил, как одного из крупнейших работников. В своей лебединой песне, предсмертной речи в Московском Совете, Ленин с огромной похвалой и сердечностью отзывался о Каменеве, как о хорошей лошадке, везущей три воза: Московский Совет, Совнарком и Совет Труда и Обороны. Ещё во время болезни Ленина руководство страной и партией перешло к «тройке»: Сталин, Зиновьев, Каменев. Как музыкальное трио, они великолепно дополняли друг друга: железная воля Сталина сочеталась с тонким политическим чутьём Зиновьева, уравновешивалась умом и культурой Каменева. Зиновьев и Каменев были более на виду, чаще выступали с докладами на огромных собраниях в Большом театре и в Колонном зале Дома Союзов, но маткой пчелиного улья, хозяином «тройки» Политбюро и всего Центрального Комитета с самого начала был Сталин. Может быть, на первых порах Зиновьев и Каменев считали себя равноправными членами «тройки».

Сталин считался с их мнениями и в отдельных случаях шёл им навстречу: это могло создать иллюзию коллективной работы. Но на деле гегемония принадлежала Сталину. Помимо превосходящей силы воли он обладал таким несоизмеримым преимуществом, как пост генерального секретаря партии. Захватив «палочку-воровочку», Сталин крепко держал в мускулистых руках могучее орудие партийного аппарата с его руководящими центрами и разветвлениями по всей стране, заботливо расставляя всюду своих людей. На заседаниях Политбюро председательствовал Каменев, а потом Рыков, но решающую роль играл Сталин. Он сидел слева от председателя, напротив Молотова или с трубкой в зубах медленно и неслышно ходил по комнате, прислушиваясь к речам ораторов и бросая на них взгляд исподлобья, потом брал слово и формулировал предложение, которое всегда принималось… уже в начале 1930-х годах Каменев в предисловии к капитальному труду Никколо Макиавелли воздавал хвалу основоположникам марксизма-ленинизма Марксу, Энгельсу, Ленину и Сталину».

Вот что пишет Фёдор Фёдорович о своих встречах с Львом Борисовичем Каменевым и его гостями:

«С 1918 по 1926 годы я часто бывал в уютной квартире Каменева в Московском Кремле. <…> У него всегда можно было встретить артистов, писателей, художников, музыкантов. Это не был салон, но интеллигенция охотно посещала его гостеприимный дом. В начале 1920-х годов я познакомился там с Фёдором Ивановичем Шаляпиным, Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, Ильёй Григорьевичем Эренбургом, Максимилианом Александровичем Волошиным, Георгием Ивановичем Чуйковым. Каждый приходил туда со своим нуждами, жалобами, просьбами, зная, что он найдёт благожелательное отношение. Мейерхольд просил дотацию для своего театра и вдохновенно рассказывал о планах постановок. Приехавший из Парижа Эренбург жаловался на травлю журнала “На посту”. Георгий Чулков, ссылаясь на отъезд Бориса Зайцева, просил отпустить его за границу. Писатели и поэты просили Каменева прослушать их новые произведения, и он всегда находил для этого время…»

Раскольников в рабочем кабинете (1920)

Точно так же старался находить время для большинства своих знакомых писателей и Фёдор Раскольников. Кому-то он помогал издать его рукопись, кому-то решить бытовые проблемы, кому-то избежать тюрьмы. В 1928 году готовилось десятое издание повести Александра Неверова “Ташкент – город хлебный”, и Фёдор по первой же просьбе написал для него небольшое, но ёмкое предисловие:

«“Ташкент – город хлебный” выходит десятым изданием. Это своего рода литературное событие. Своим успехом эта повесть Неверова обязана её литературным достоинствам. Написанная необычайно просто, без всяких претензий, она отражает целую эпоху, которую можно охарактеризовать как канун НЭПа. Действие происходит в 1921 году, во время голода. Несложный сюжет поездки крестьянского мальчика из Самарской губернии в Ташкент за хлебом для своей семьи дал возможность Неверову чрезвычайно выпукло изобразить картины голода и общей хозяйственной неурядицы в переходный период от военного коммунизма к новой экономической политике.

Как на экране, перед читателем проходят яркие сцены железнодорожной разрухи. Невероятные мытарства и лишения крестьян, настигнутых голодом и вынужденных за куском хлеба тащиться в Ташкент, даны сквозь призму переживаний и ощущений мальчика, что более усиливает впечатление. При этом Неверов обнаруживает изумительное знание эпохи и детской психологии. Но какие теневые явления не подмечал бы наблюдательный художник, в его подходе, во всём его умонастроении нет ни тени злорадства. Этим он выгодно отличается от некоторых других писателей, внутренно враждебных революции, пишущих на неё пасквили или принимающих её частично и своеобразно, по-сменовеховски. Каждая строчка произведений Неверова даёт чувствовать, что это действительно свой, близкий революции писатель, кровно связанный с трудящимися массами нашей страны. Творчество Неверова наглядно опровергает теорию о невозможности пролетарской и крестьянской литературы. Неверие в пролетарскую литературу не может иметь под собой никакой базы после произведений Неверова, Лебединского, Гладкова, Подъячева.

К сожалению, ранняя смерть Александра Неверова помешала развернуться во всю ширь его крупному беллетристическому дарованию.

Но в его художественном наследстве предлагаемая вниманию читателя повесть составляет одно из лучших произведений. Если бы Неверов не написал ничего, кроме этой повести, то и в таком случае он вошёл бы в историю нашей пролетарской литературы. Надеемся, это десятое издание повести “Ташкент – город хлебный” не будет последним».

Предисловие Раскольникова к книге Александра Неверова написано в точном соответствии с его собственными статьями о пролетарской литературе, но это вовсе не значит, что он подгонял свои мысли под декларированные им ранее постулаты. Фёдор действительно воспринимал литературу как служение революции, и сквозь эту призму на неё он смотрел, и так он о ней писал. И на работающих в этом плане писателей он тоже смотрел, как на своих единомышленников и товарищей по боевому литературному кораблю.

Глава восьмая
Писатели и политики

Многочисленные знакомства среди правительственных и литературных кругов России в значительной мере облегчили Раскольникову освоение новых «боевых» постов после его возвращения в Россию. Так с 1924 по 1926 год он – редактор журнала «Молодая гвардия», позже становится редактором «Красной нови», а параллельно этому возглавляет издательство «Московский рабочий» и является членом редакции журнала «На посту». В первые месяцы после возвращения Фёдора из Кабула его жизнь с Троцким и Воронским вроде бы сошлась в одном направлении, выразив радость от их встречи. Иосиф Гальперин так изобразил в пьесе «Бродячая собака» момент возвращения Раскольникова в круг Троцкого:

«…Заболевший в самый разгар дискуссии Троцкий не мог выступать на партийных собраниях, не в силах был даже проводить совещания со своими сторонниками. Его появление у Воронского было, вероятно, его первым после болезни выходом в свет.

– А вот и нашего полку прибыло! – радостно встретил он Раскольникова, вытянул ему навстречу обе руки, не вставая, однако, с кресла, в котором сидел, укутанный верблюжьим одеялом, ещё, должно быть, не вполне оправился после болезни. – Знакомьтесь, товарищи, кто не знаком с товарищем Раскольниковым. Мы старинные друзья, и в тюрьме стенка в стенку сидели, и флотские щи хлебали из одного котелка. За длинным столом, стоявшим перед высокими стрельчатыми обледенелыми окнами, в которые било холодное солнце, сидело человек двадцать, кресло Троцкого было отодвинуто от стола, придвинуто к выложенной синими изразцами полукруглой печи – подальше от холодных окон, от сквозняков. Раскольникову подали стул, он сел возле Троцкого, поклонившись обществу, взглядом захватив лица знакомых – карлика Радека с большой незажжённой трубкой во рту; лысого, беспокойно вертящегося на своём стуле «гения военного коммунизма» бывшего наркома финансов Крестинского; согнутого над столом нескладным вопросительным знаком прозаика Пильняка…

Лев Троцкий

– Что-то вашего голоса не слышно, Фёдор Фёдорович, в проходящей дискуссии? Приехали и затаились. Будто ушли в подполье. На вас не похоже. Может быть, болеете? Но по вашему виду этого не скажешь. Выглядите иностранцем. Этакий преуспевающий господин, – шутливым тоном говорил Троцкий, цепко вглядываясь в Раскольникова.

– Я не болен, не в подполье, занят своими литературными делами, кое-что написал в кабульском уединении, готовлю к печати, – отвечал Раскольников. – Присматриваюсь к новой Москве, новой России…

– Нэпмановской?

– Да, и нэпмановской.

– Интересны ваши впечатления свежего человека. Как вам НЭП?

– Не думаю, чтобы моё понимание того, что происходит, отличалось от вашего, Лев Давыдович. Многое нравится, многое не нравится.

– Партия теряет контроль над стихией рынка?

– И это есть. Но я не думаю, что дело зашло так далеко, что мы не справимся с этим.

– Кто – мы? Партия не едина.

– В этом я как раз пытаюсь разобраться…

…В прихожей прогудел телефонный аппарат, прислуга вызвала из комнаты Воронского, он вышел, оставив дверь в коридор открытой. Все стали прислушиваться к разговору Воронского… Воронский говорил громко, по отдельным его словам нетрудно было заключить, что ему сообщали подробности с проходящей Всесоюзной партконференции.

Вернулся в комнату насупленный, взъерошенный Воронский. Небольшого роста, востроносый, он в эту минуту напоминал нахохлившуюся птицу. <…>

– Принято решение о приёме в партию новых ста тысяч членов, исключительно рабочих от станка. Всё.

– Сталин и его друзья надеются таким образом получить опору в борьбе с оппозицией в лице этих рабочих, – откомментировал последнюю новость Троцкий. – За нами – примерно пятьдесят тысяч партийцев, из непролетарских ячеек главным образом. Что ж, надо усилить работу в пролетарских коллективах. – Повернувшись к Раскольникову, без видимого перехода: – Чем намерены заниматься помимо литературных дел?

– Всё-таки именно литературными делами, Лев Давыдович, – ответил Раскольников.

– В таком случае идите в «Красную новь». В заместители к товарищу Воронскому. Возьмите на себя идеологию.

– Наш журнал – один из немногих островков свободной беллетристики и публицистики, противостоящих бесцеремонному административному нажиму. И, смею утверждать, лучший из толстых литературных журналов, – лёгкой скороговоркой заговорил подошедший близко к Раскольникову Воронский. – Нам удалось собрать вокруг журнала лучшие литературные силы России. Критерий отбора произведений всего один – талантливость…

– И честность, – вставил Троцкий.

– И честность. Подлинность изображаемого. Наших авторов пролеткультовская критика называет «попутчиками революции». Но кто из так называемых «пролетарских» писателей с такой силой отразил реалии революции, как Пильняк, Бабель, Замятин, Толстой?..

– Я согласен с вами. И я тоже считаю «Красную новь» нашим лучшим литературным журналом, – сказал Раскольников. Повернувшись к Троцкому: – Я подумаю, Лев Давыдович.

– Держите связь с товарищем Воронским, – посоветовал Троцкий. – Я, к сожалению, вынужден на днях оставить Москву. Врачи отправляют меня на лечение на юг…»

Надо заметить, что назначение Раскольникова на должности главных редакторов литературных журналов в 1920-е годы свидетельствовало о боевой его настроенности в борьбе за гегемонию пролетарской литературы. Он утверждал, что литература должна создаваться пролетариями и быть им полезной. В статье «Традиции большевистской печати» Раскольников призывал к привлечению писателей от станка, чтобы очистить литературу от формалистов и имажинистов. Несмотря на сближение Фёдора с Воронским в первые месяцы его возвращения из Афганистана, он начал часто критиковать журнал «Красная новь», и в частности – его директора, который публиковал в основном «попутчиков» (И. Бабеля, К. Паустовского, А. Толстого, Б. Пастернака, Б. Пильняка, Л. Леонова, Всеволода Иванова и ряда других).

В 1924 году в издательстве «Красная новь» вышла целиком книга «фронт» Ларисы Рейснер, ни на какие другие не похожая, с сильным голосом самостоятельно мыслящего писателя. В предисловии к ней Лариса написала:

«Новую пролетарскую культуру, наше пышное Возрождение будут делать не солдаты и полководцы революции… а совсем новые, совсем молодые, которые сейчас, сидя в грязных, спертых аудиториях рабфаков, продают последние штаны и всей своей пролетарской кожей всасывают Маркса, Ильича… Это буйный, непримиримый народец материалистов… Скажите рабфакам “красота”, и они свищут, как будто их покрыли матом. От “творчества” и “чувства” – ломают стулья и уходят из залы. Правильно… Если нет для вас буржуазно-индивидуалистических Любовей, порывов и вдохновений, то есть Бессмертие этих только что отпылавших, в тифозной и голодной горячке отбредивших лет…

Чтобы драться три года, чтобы с огнём пройти тысячи вёрст от Балтики до персидской границы, чтобы жрать хлеб с соломой, умирать, гнить и трястись в лихорадке на грязных койках, в нищих вошных госпиталях; чтобы победить, наконец, победить сильнейшего своего, в трое сильнейшего противника, при помощи расстрелянных пушек, аэропланов, которые каждый день валились и разбивались вдребезги из-за скверного бензина, и ещё получая из тыла голые, голодные, злые письма… Надо было иметь порывы, – как вы думаете?..»

Журнал «Красный флот» вёл разговор о только что вышедшем «фронте» Ларисы Рейснер: «Ещё никто так одухотворённо не описывал гражданской войны, так тонко не подмечал её многообразной сущности, не развёртывал столько граней этой эпопеи…» А для Всеволода Витальевича Вишневского эта книга в 1928 году была лучшей из написанных о волжской кампании. Маршал Мерецков писал в своей книге «Моя юность» (1970), что, когда читал очерк «Казань» в журнале «Пролетарская революция», то «вспомнил казанскую эпопею, подивившись, насколько точно и живо описала события молодая женщина».

Но Лариса могла опубликовать и резкую статью «Против литературного бандитизма», в которой она открыто назвала Михаила Булгакова «врагом» СССР. Получается, что она едва ли не первая в стране заклеймила его, сказав, что: «Его книга – книга врага, и она не будет признана…»

А ещё после неё осталось несколько хороших стихотворений, и, хотя Николай Гумилёв считал её как поэтессу бездарной, некоторые из этих стихов заслуживают того, чтобы остаться в истории нашей литературы. Ну хотя бы такие, как стихотворение «Дождь после засухи»:

 
Расправили сосны душистые плечи,
Склонили к земле увлажнённые гривы.
Упавшие капли, как звонкие речи,
И в каждой из них голубые отливы…
 
 
Бесцельно-певучий, протяжный и сочный,
Откуда ты, говор, ленивый и странный?
Размыло ли бурей ручей непроточный,
Усилил ли ветер свой бег непрестанный?
 
 
И вслед водоносной разорванной туче
Понёс утолённых лесов славословье
Туда, где рождается ливень певучий,
Где солнце находит своё изголовье…
 

Однако жизнь с Ларисой Рейснер и воспоминания о ней отходили куда-то всё дальше и дальше в прошлое, а рядом пульсировала настоящая сегодняшняя судьба и сегодняшние люди – причём, не только политики, командармы и писатели, но и простой народ, варивший в цехах сталь и выращивавший в полях хлеба. И не сбрасывая со своих счетов никаких литературных дел, Раскольников не отказывался и ни от какой другой агитационной работы. Так, например, в тагильской газете «Рабочий» за 1 апреля 1928 года было помещено объявление о том, что к ним приехал из Москвы член Исполкома Коминтерна Ф.Ф. Раскольников, который 1 апреля в 12 часов выступит в клубе «Металлист» на собрании партактива Нижнего Тагила с повесткой дня: «итоги пленума ИККИ (Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала)».

А 4 апреля в той же газете была опубликована большая статья П. Караульца «Это есть наш последний и решительный бой», в которой говорилось, что в большой зал клуба «Металлист» едва вместились все желающие послушать Фёдора Фёдоровича Раскольникова. «Докладчик рассказал, как Исполком Коминтерна решал вопросы международного коммунистического движения. В статье подчеркивается значимость речи «самого» Раскольникова.

Нельзя не повторить, как в зале откровенно отзывались о докладчике: «Нашенский, из матросов…», «участник Октябрьского переворота», «испытанный большевик…», «…Раскольников!..» Ему аплодировали. Доклад длился полтора часа и дал подробную характеристику главнейшим вопросам, стоящим на пленуме Исполкома Коминтерна…

Раскольников говорил также о Зиновьеве и Каменеве, Пятакове и Троцком. В заключение было сказано о созыве VI очередного Всемирного конгресса Коммунистического Интернационала. Тагильчане одобрили решение пленума Исполкома Коминтерна и поручили ознакомить общественность города с выступлением т. Раскольникова. Докладчику было задано много вопросов, на которые Фёдор Фёдорович давал исчерпывающие ответы.

Так произошло знакомство тагильчан с Ф.Ф. Раскольниковым».

Много сил и времени Фёдор уделял своей работе в руководимых им журналах, приглашая в них как признанных, так и новых авторов, и расширяя журнальные страницы для новых оригинальных тем. Печатал, как и прежде, писателей из разных литературных групп – «Перевала», «Кузницы», «Серапионовых братьев», а также «попутчиков». Продолжал возиться с беспомощными рукописями рабочих, сам много правил, вытягивая их рассказы, очерки. Дал путёвку в жизнь группе комсомольских поэтов – Безыменскому, Жарову, Светлову, Михаилу Голодному. Привлёк-таки к журналу своего брата. Видя, что он успешно занимается покорением шахмат, получает звание мастера, становится чемпионом профсоюзов СССР, побеждает в международном турнире в Берлине, одерживает победу в турнире сильнейших шахматистов Закавказья и руководит шахматным клубом в Ленинграде, Фёдор тут же ввёл шахматный отдел под его редакцией.

Надо сказать, что его брат – Александр Фёдорович Ильин-Женевский – пользовался огромным уважением коллег. Вот, что писал о нём известный шахматист Михаил Моисеевич Ботвинник в своей книге «Портреты»: «Он обладал ангельским характером, удивительно порядочный человек был. Не прощал только плохого отношения к шахматам…

А.Ф. Ильин-Женевский, брат

В 1933 году Ильин-Женевский был советником полпредства СССР в Праге, естественно, общался с чехословацкими шахматистами, в том числе и с чемпионом страны. Сало флор всегда отличался предприимчивым характером – тогда он был шахматной надеждой Запада – и, рассчитывая, по-видимому, на нетрудную победу, предлагал сыграть матч с чемпионом СССР. Женевский послал два письма: одно – Крыленко, а второе – Вайнштейну для меня. Он был в восторге от предложения флора и верил в успех советского чемпиона…»

Сам Александр тоже был не чужд писательству и нередко выступал со статьями на шахматную тему. Так, например, он начинает статью «За шахматы как искусство», печатающуюся «Шахматном листке» № 4 за 1930 год с подзаголовком «В порядке обсуждения»:

«Что такое шахматы – искусство, спорт или ещё что-нибудь другое? Этот вопрос опять со всей остротой встает перед нами. И не думайте, что это вопрос отвлечённого, философского порядка. Нет, это вопрос актуальнейший, вопрос, тесно связанный с практикой и направлением шахматной работы сегодняшнего дня. От того или иного разрешения этого основного вопроса зависит то или иное разрешение целого ряда практических вопросов, стоящих перед нами.

Возьмём то положение, которое мы имеем сейчас. Шахматное движение в СССР является одним из составных частей физкультурного движения. Шахматные секции на местах и в центре являются секциями советов физической культуры. Следовательно, шахматы в данный момент рассматриваются нами как спорт…»

А заканчивает эту статью словами: «…Не так давно кто-то бросил мысль, что шахматам как искусству уместнее было бы строиться по линии Главискусства. Бывший председатель Главискусства Ф.Ф. Раскольников приветствовал эту мысль. Вот вопрос, над которым очень и очень следует подумать».

1924-й год – это год возвращения Фёдора в литературную жизнь России, его знакомство с новыми писателями и новыми литературными направлениями. Уже в наши годы доктор экономических наук, ведущий научный сотрудник экономического факультета МГУ, писатель Андрей Иванович Колганов написал фантастический роман «Жернова истории», в котором он со своей женой якобы оказывается в Москве 1920-х годов и встречается там с известными российскими писателями, проводящими свои вечера в Доме Герцена, на Тверском бульваре, 25, где тогда был ресторан (ныне в нём Литературный институт имени Горького). В 1840—1850-х годах этой усадьбой владел русский дипломат Дмитрий Николаевич Свербеев, у которого часто собирались известные литераторы и общественные деятели – П.Я. Чаадаев, В. Г. Белинский, Н.В. Гоголь, В. А. Жуковский, Е.А. Баратынский и многие другие. Именно в этот ресторан в булгаковском романе «Мастер и Маргарита» заявился преследовавший Воланда поэт Иван Бездомный, а потом ресторан сожжёт неразлучная парочка Коровьев и Кот Бегемот. В 1920-е годы здесь ели, пили, шумели, острили, дрались и выступали со своими произведениями первые советские поэты и прозаики – Блок, Есенин, Маяковский, Олеша, Толстой, Шкловский, Леонов, Фадеев, Радек, Либединский и многие другие, среди которых было значительное количество молодых людей, абсолютно никакого отношения ни к поэзии, ни к литературе не имеющих. Это были друзья поэтов, приходившие в Дом Герцена, чтобы с ними выпить.

Сюда же пришёл со своей женой автор романа «Жернова истории» Андрей Колганов, который первым делом заглянул в ресторанную уборную, чтобы проверить собственноручно начертанную там рукой Владимира Владимировича Маяковского надпись: «Хер цена – Дому Герцена!»

После этого, пишет он, «удовлетворив своё детское любопытство, возвращаюсь в зал, и сразу вслед за мной рядом со столиком появляется новая фигура. Не сразу узнаю вошедшего, но восклицание Фурманова: «Фёдор Фёдорович! Давайте к нам!» – всё расставляет на свои места.

Это же Раскольников! До революции – партийный журналист, затем настоящий герой Гражданской войны, командующий рядом флотилий, одно время командовал Балтфлотом (но не слишком удачно), затем полпред в Афганистане. Его женой была такая яркая женщина, как Лариса Рейснер, сейчас оставившая его ради Карла Радека, что при всём при том нисколько не испортило отношений между Радеком и Раскольниковым. Сейчас он вновь на литературной работе. Уже около года работает редактором в журналах «Молодая гвардия» и «На посту», написал воспоминания о революционных днях «Питер и Кронштадт в 1917 году»[5]5
  На самом деле надо: «Кронштадт и Питер в 1917 году».


[Закрыть], активно защищает пролеткультовские позиции и воюет с редактором «Красной нови» Воронским, куда Раскольников прошлым летом послан ЦК РКП(б) одним из редакторов. Как раз в этом месяце в ЦК должно состояться бурное обсуждение работы Воронского. Да, в этой компании он свой. Хотя он не только литератор – заведует Восточным отделом Исполкома Коминтерна, преподает в 1-м МГУ…

Раскольников оказался довольно молодым ещё мужчиной (наверное, ровесник Фурманова) с жёстким, волевым лицом. Оглядев столик, занятый нашей компаний, он на секунду остановил взгляд на нас с Лидой, устроившихся на одном стуле, затем оглядел зал.

– А чего нам тут толкаться? – задал он резонный вопрос. – Здесь уже и не втиснешься никуда. Может, махнём ко мне в гостиницу? Номер большой, всех рассадим, честное слово!

– В какую гостиницу? – тихонько спрашиваю сидящего неподалёку Ра дека.

– Да ведь в «Люксе» он живёт, – отвечает Карл Бернгард о – вич. – Как из Афганистана в конце двадцать третьего вернулся, так там и квартирует. Не торопится постоянное жильё подыскивать, и понятно почему, – складывает губы в язвительной улыбке Радек.

Всей компанией мы поднимаемся, рассчитываемся и направляемся к выходу, на ночную январскую стужу <…>.

Тем временем, пройдя по тёмной, заснеженной Тверской, мы разношерстной толпой ввалились в небольшой вестибюль гостиницы, архитектурное решение которой тяготело к модерну, но интерьер при этом был украшен лепниной в стиле ампир. Это здание, построенное купцом Филипповым, первоначально целиком занимала его компания. Тут была и знаменитая булочная, и кофейня, и хлебопекарные цеха во внутридворовых постройках, и общежитие рабочих-булочников… Лишь в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году левое крыло было отдано под гостиницу. После революции всё здание было национализировано, и в нём в девятнадцатом разместилось общежитие НКВД, а затем уже – ведомственная гостиница Коминтерна. Впрочем, и булочная, и кофейня (под названием «кафе-столовая») продолжали функционировать, по-прежнему притягивая к себе москвичей.

Здесь, на входе, нам пришлось застрять на некоторое время, пока Раскольников выяснял имена и фамилии всех собравшихся, а затем, поднявшись к себе в номер, по телефону заказал для нас пропуска. Этот порядок соблюдался неукоснительно, поскольку в гостинице жили в основном сотрудники Коминтерна и товарищи, приезжавшие из-за границы.

Предъявив пропуска красноармейцу, стоявшему на посту при входе, мы все попытались загрузиться в лифт за красивой чугунной решеткой, но его габариты не были рассчитаны на такую толпу. Раскольников и Либединский остались внизу, дожидаясь, когда лифт вернётся, выгрузив первую партию, и уже тогда поднялись на этаж, где располагался номер Фёдора Фёдоровича. Конечно, такому количеству людей у него было тесновато, но все так или иначе расселись вокруг стола, используя и стулья, и кресло, и диван, и даже кровать…

Пока все рассаживались, Раскольников полушутливо спросил Радека:

– Ну что, Карл, ты ещё не решил заняться художественной литературой? А то, смотрю, ты среди нашего брата-литератора всё время крутишься, на собраниях всяких, диспутах и на конференции ВАПП все дни просидел…

Лицо Радека перестало улыбаться, он молчал некоторое время, а потом заговорил, как будто ни к кому персонально не обращаясь, а доводя свои мысли до всеобщего сведения.

– Я не верю ни гадалкам, ни цыганкам-предсказательни-цам. Я не очень-то верю даже в политические науки, в смысле их способности предвидеть, – произнёс он, и было видно, что слова эти, в порядке исключения, не имеют даже и налёта позы или фальши. – Единственные люди, которые способны хотя бы в какой-то мере предсказывать будущее, – это писатели и поэты. Так всегда было и так будет. Достоевский, Толстой, да и Чехов, к ним ещё и Маяковского можно добавить – именно как поэта, не как политика, – знали, что грядёт революция, и предчувствовали её в своём творчестве. У людей творческих есть какое-то особенное чутьё, некая способность выхватывать из калейдоскопа настоящего образ грядущего. А у прочих смертных такой способности нет…».

В качестве подтверждения того, что, начиная с 1924 года, по вечерам в номере Фёдора Раскольникова в гостинице «Люкс» действительно проводились по вечерам собрания группы «напостовцев», то есть сторонников журнала «На посту», подтверждают записи русско-польского писателя Вацлава Сольского, издавшего в 2005 году свою книгу «Снимание покровов». Присутствовавший, по его рассказу, на этих беседах Юрий Николаевич Либединский был во много раз образованнее, чем Дмитрий Андреевич фурманов, но оба они были большевиками вовсе не потому, что они считали, что Маркс или Ленин были теоретически правы, а потому, что их захватила революция, что они верили в неё своим «нутром», ожидая от победоносной революции, прежде всего, перемены в области межчеловеческих отношений, «счастья для всех», «голубых городов» социалистического будущего. Так что НЭП не мог не быть для них чем-то непонятным и чуждым, потому что он нёс с собой прежнюю несправедливость, которую неминуемо создаёт власть денег.