Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Глава одиннадцатая
«Хороша страна Болгария…»

…Только проводили Пильняка, как из Москвы от наркома иностранных дел Литвинова Раскольников получил предложение переехать в Софию. С Болгарией, не имевшей дипломатических отношений с Россией ещё с 1914-го года, решено было восстановить их, и для Болгарии, писал Литвинов, оказалось невозможным найти лучшую кандидатуру, чем его, Раскольникова.

Не раздумывая, Фёдор согласился. Работа в бурлящей политическими страстями Болгарии представлялась более интересной, чем в благополучной Дании, с которой у Советского Союза отношения ограничивались торговлей. После отпуска, который Раскольниковы провели, как и прежде, в Италии, они простились с Данией и в начале ноября отправились в Софию.

В нарушение дипломатического иммунитета полицейские агенты с особой тщательностью обыскали багаж Раскольниковых – искали запрещённую к распространению в Болгарии революционную литературу.

Таковой не оказалось. Раскольников не посчитал возможным привезти в Болгарию даже свои книги, а он был членом союза писателей, автором нескольких сборников рассказов, пьес. Не обнаружив революционной литературы, полицейские агенты составили… подробный список туалетов мадам Раскольниковой, многочисленного багажа: антикварной мебели, дорогих картин, ваз, богемского хрусталя, венецианских люстр.

Самое серьёзное внимание полиция уделяла прослушиванию телефонных разговоров советского полпреда, перлюстрации его корреспонденции, а также слежке и составлению досье на всех граждан, вступавших в контакт с советскими дипломатами. Раскольников продолжал удивлять руководство полиции! Он практически не встречался и не поддерживал связей с представителями болгарской коммунистической партии, не привлекал связанными с ней людей к работе по ремонту и обслуживанию полпредства.

С первых дней пребывания в столице Болгарии Раскольников развил поразительную активность в дипломатическом корпусе. «Ненормальный масштаб визитов», – отметил в своём отчёте полицейский информатор.

Очень скоро Раскольников познакомился со всеми членами болгарского правительства, с широким кругом болгарской творческой интеллигенции. Он – частый гость ректора Софийского университета, посещает университетскую библиотеку, интересуется наличием советских книг, обещает содействие в пополнении фонда советскими изданиями.

В Софии первое время они с Музой жили в гостинице «Болгария», дожидаясь окончания ремонта пустовавшего двадцать лет здания русского посольства. Всё это время активно изучали болгарский язык, историю страны, листали подшивки болгарских газет за последние годы.

Раскольников довольно быстро овладел болгарским языком и сейчас же загорелся идеей перевести на русский особенно полюбившееся из болгарской литературы с намерением опубликовать переводы в Москве. Особенно нравились ему стихи Христо Ботева, многие из которых он впоследствии перевёл.

Раскольников не жалел времени для знакомства с Софией – город понравился ему своим живописным расположением, уютными улицами, обилием цветов и зелени.

С приобретением «Кадиллака» Раскольников стал совершать довольно частые поездки по стране – только за первые четыре месяца своего пребывания в Болгарии он посетил 20 городов и множество сёл. То-то задал он работы филёрам!

Особый интерес у него вызывали болгарские монастыри и церкви, хранившие шедевры болгарской средневековой иконописи, и памятники, воздвигнутые в честь русских воинов-освободителей, участников русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

И вот новая неожиданность! В монастырской книге Люлинского монастыря «Св. Крал» оставил такую запись: «Приехал из России, где уничтожены давно все монастыри и церкви. С особенной радостью посетил и посещаю святые обители, где, как когда-то и на моей Родине, теплится истинная христианская вера на радость и утешение народу. Молю Бога о вечном существовании Вашей обители».

Игумен монастыря, предоставивший Дирекции полиции монастырскую книгу, сообщил, что Раскольников неоднократно бывал в этом монастыре и каждый раз, входя в церковь, зажигал свечи и крестился. Лукавил ли Раскольников? Ведь в своей автобиографии, написанной в 1913 году, он писал: «формально я крещён по обряду православного вероисповедания, но фактически уже около 10 лет являюсь решительным и безусловным атеистом. Разумеется, никогда не говею и никогда не бываю в церкви». Однако слова, записанные в монастырской книге, сердечные и искренние. Видимо, ростки православной веры, заложенные в семье отцом протодиаконом, неожиданным образом проявились у Раскольникова в Болгарии к вящему удивлению агентов-информаторов, которые априори считали представителя большевистской России безбожником и поборником разрушения памятников старины. Такого же мнения придерживались и русские эмигранты.

Раскольников не поднимал вопроса о разрушении памятников во славу русского оружия. Однако, когда решался вопрос о судьбе церкви на улице Царя-освободителя, которую советское руководство первоначально намеревалось сохранить в распоряжении советского полпредства, Раскольников поддержал идею о её передаче Святому Синоду Болгарии при условии, что служить в ней должны не русские, а болгарские священники.

Таким образом классовая ненависть Раскольникова к белоэмигрантам возобладала над христианским милосердием к братьям по вере и по крови.

Свои ознакомительные прогулки и поездки Раскольников резко сократил, начав в конце 1934 года получать известия о готовящемся на него покушении со стороны экстремистских белогвардейских организаций. «Страх перед белогвардейским покушением очень мешает его работе в болгарском обществе», – отмечается в полицейских отчётах, в целом оценивающих поведение русских эмигрантов в отношении сотрудников советского полпредства как спокойное. По данным дирекции полиции, до апреля 1935 года 54 человека из числа русских эмигрантов обращались в советское полпредство с различными просьбами (14 из них ходатайствовали о возвращении в СССР).

Все контакты Раскольникова с русскими эмигрантами, проживающими в Болгарии, болгарская полиция оценивала, как попытки разложения и дискредитации русской эмиграции в глазах болгарских властей и общественности.

Из-за малочисленности состава советского полпредства (персонал его, согласно договоренности с болгарским руководством, в среднем составлял около 10 человек) Раскольникову приходилось заниматься административно-хозяйственными вопросами: организацией ремонта здания полпредства, оборудованием его интерьера. Работа эта велась с размахом: ремонт посольства был поручен одному из самых высокооплачиваемых архитекторов, мебель была куплена и в антикварных магазинах Москвы, и в Берлине, и у самых дорогих софийских торговцев.

В конце зимы белый двухэтажный дом русского посольства, выстроенный по соседству с царским дворцом, напротив собора Александра Невского, был отремонтирован. Он сиял чистотой снаружи и изнутри, был обставлен по вкусу Раскольникова и Музы.

15 апреля 1935 года состоялся первый официальный приём в отремонтированном здании советского полпредства: в центре Софии близ царского дворца заалел советский флаг. Для болгарского правительства и дипломатического корпуса дали большой обед. Газетчики не преминули отметить, с каким вкусом Раскольниковы подобрали самый изысканный бархат и шёлк для мебели и портьер, шикарные люстры, старинные картины и вазы. Неслыханная роскошь советского полпредства, многочисленные и дорогие туалеты мадам Раскольниковой кого-то восхищали, а кого-то покоробили – на слуху были сообщения о голоде в советской России и кампании по сбору средств в помощь голодающим за границей, в том числе и в Болгарии.

Как бы то ни было, в качестве постоянных посетителей советского полпредства полиция зарегистрировала более 100 представителей болгарской творческой интеллигенции – они неизменно составляли большинство на всех советских приёмах. В полицейском досье на советского полпреда подчеркивается, что Раскольников пользуется расположением творческой интеллигенции и журналистов как человек «по-настоящему интеллигентный и культурный».

Практически сразу же с восстановлением здания советского посольства и обустройством интерьера начались визиты, телефонные переговоры, встречи с журналистами. Русских дипломатов не видели здесь с начала мировой воины, когда Болгария выступила на стороне Германии, и журналистов интересовали перспективы советско-болгарских отношений. Нынешние правители страны во главе с царём Борисом видели выход из кризиса в присоединении, экономическом и политическом, к Германии, в которой ещё год назад с триумфом пришла к власти нацистская партия Гитлера.

Но в Болгарии не были забыты и давние близкие отношения с Россией. С первых дней появления Раскольникова в Софии его наперебой приглашали к себе сторонники сближения с «вечной братской» Россией. Старые русофилы, народные демократы, встречаясь с ним, много и горячо говорили о перспективах славянства, об угрозе германизации их родины.

Муза в своём дневнике о пребывании их с Фёдором в Болгарии писала:

«Мы часто устраивали большие и малые приёмы для болгарской интеллигенции. Мой муж не только читал в подлиннике болгарских писателей и поэтов, но даже перевёл на русский язык многие стихотворения Христа Ботева, Пейо Яворова, Николая Лилиева, Елизаветы Багряны и, особенно, Димчо Дебелянова. На этих приёмах речь шла только о книгах, поэзии, живописи, скульптуре. Болгарская интеллигенция очень интересовалась послереволюционной русской литературой и сожалела, что доступ в нашу страну так труден».

Но приёмы продолжались. На литературные вечера приходили известные поэты, читали свои стихи. Их стихи в русском переводе читал Фёдор Раскольников, который сам их и переводил. Болгарский язык он освоил довольно быстро и переводы давались ему легко, он перевёл много стихотворений, среди которых были такие, как: «В глухом поле», «Париж, Париж, убийца и отец», «Я чувствую сердце мёртвого дня» поэта Николая Лилиева; «Сейсмограф сердца» Елисаветы Багряны; «Карта» Отона Жупанчича; «За стеною», «Песня сироты», «Несу легко я жизни бремя», «Чёрная песнь», «В темнице», «Словно безумный или странный», «Письмо», «Пловдив», «Забота», «Утро», «Прошёл я жизни луг нескошенный», «Назад, сквозь тёмных снов туманы», «Когда вернёшься в отчий дом», «Помнишь ли…» – известного болгарского поэта Димчо Дебелянова, а также ещё целый ряд других стихов. Фёдор Фёдорович обнаружил в себе хорошие поэтические задатки, и его переводы на русском языке звучали просто замечательно, как, например, стихотворение Дебелянова:

 
Словно безумный или странный,
Как бы злопамятный, злу рад,
Раскинул крылья вечер ранний —
Там, где мой скорбный виноград.
 
 
Ложатся молча тени строго,
И странно чувствую я сам:
Подводят чёрные итоги
Моё раскаянье и срам…
 
 
Где моя радостная зелень?
Где зноем виноград налит?
Ах, весь мой труд был так бесцелен,
Мечта бесплотна, как гранит.
 
 
И где теперь я сердце спрячу,
Последний пламень приютя?..
Далёко где-то эхо плачет,
Таясь во мраке, как дитя.
 

В декабре 1934 года из Москвы в Софию долетела громоподобная весть: был убит Сергей Миронович Киров. И вслед за этим не менее оглушительная новость: арестованы Зиновьев и Каменев.

Сталин и Киров

Итальянские и французские газеты широко освещали эту тему, сообщая о начавшемся в Москве процессе Зиновьева, Каменева и ещё четырнадцати видных большевиков, которые обвинялись в убийстве Кирова, подготовке убийства Сталина и других преступлениях. Все подсудимые признавали свою вину. Пошли слухи о массовых репрессиях в Советском Союзе, особенно в Ленинграде, где ГПУ хватало людей практически без разбору.

«Раскольников передал газету Музе. Купил ещё несколько газет, на других языках, но и в них сообщались те же сведения. Подождав, пока Муза кончила чтение, сказал ей:

– Муза, ни единому слову обвинения я не верю. Всё это наглая ложь, нужная Сталину для его личных целей. Я никогда не поверю, что подсудимые совершили то, в чём их обвиняют и в чём они сознаются. Но почему они сознаются?

Теперь каждый день начинали с чтения газет. Бредом казалось всё, что говорилось на процессе. Решили съездить в Рим, чтобы там в полпредстве узнать что-нибудь более точно. Полпредом в Риме был Борис Ефимович Штейн. Но он избегал говорить о московском процессе, отделывался пересказом статей «Правды» и «Известий».

Это было невыносимо. Решили уехать. Но куда? Вернуться в Софию? Но возвращение из отпуска раньше времени могло быть истолковано в Москве в дурную сторону. Решили продолжить путешествие.

Безрадостным было это путешествие. Газеты приносили всё новые ужасные вести. Сообщили о казни Зиновьева и Каменева. Писали о многочисленных арестах в Москве. О том, что там готовятся какие-то новые процессы.

Раскольниковы побывали в Неаполе, проехали всю Сицилию, несколько дней провели в Афинах, в Стамбуле, наконец, в середине сентября, Восточный экспресс доставил их в Софию…»

Зарубежные газеты из номера в номер печатали длиннейшие статьи с анализом причин гибели Кирова. Мало кто верил официальной советской версии о том, что это дело рук оппозиции, будто бы перешедшей к террору против деятелей ВКП(б) и советского государства. Одни газеты намекали, а другие прямо связывали убийство Кирова с именем Сталина, которому мешал быстро набиравший авторитет в партии молодой, энергичный руководитель ленинградской партийной организации.

С тоскливым чувством вчитывался в эти зловещие пересуды Раскольников. Да, для Сталина Киров был серьёзным соперником в борьбе за власть. Вполне могло быть, что он убрал Кирова, как в своё время устранил со своей дороги Фрунзе.

Раскольников хорошо знал Кирова. Близко сошёлся с ним в 1920-м году во время военных действий на Каспии, в Азербайджане. С ним и с Серго Орджоникидзе он обсуждал тогда план нападения на Энзели. А кроме того, они втроём обсуждали и ещё один план, которому не суждено было осуществиться, – план выхода десантных отрядов раскольниковской флотилии после Энзели к Индийскому океану. Киров тогда загорелся, ухватился за эту мысль: «Выйдя к Индийскому океану, мы распространим наше влияние на всё Южное полушарие!»

И вот – Кирова нет…

Но жизнь, тем не менее, продолжалась, и надо было думать о делах насущных…

Начиная работать в Болгарии, он видел свою задачу в том, чтобы, содействуя восстановлению былых близких отношений между Болгарией и Россией, прерванных мировой войной, в то же время всеми возможными мерами мешать соединению Болгарии в политический и военный блок с фашистской Германией. В своих отчётах, представляемых в НКИД, он постоянно подчеркивал эту направленность дипломатических усилий в Болгарии, отчёты принимались без оговорок, во всяком случае, никаких претензий ему не заявляли. Хотя и проводить эту линию было очень и очень непросто…

Всё это время Раскольникова осаждали просьбами дать свои произведения для издания на болгарском языке, разрешить постановку его пьесы «Робеспьер», болгарские литераторы присылали ему свои труды на рецензию. Газета «Нови дни» печатала воспоминания Раскольникова о борьбе против белогвардейцев на Волге. В прессе часто публиковались доброжелательные статьи о советском полпреде, интервью с ним и его супругой.

Накануне нового 1935 года газеты «Утро» и «Камбана» подготовили развернутое интервью с Раскольниковым, которое было опубликовано в их новогодних выпусках вместе с фотографиями советского полпреда. «В предстоящем 1935 году, – отмечал Раскольников в обращении к болгарским читателям, – мы должны укрепить культурные, хозяйственные и политические отношения между Болгарией и Советским Союзом. Я надеюсь, что искренние чувства симпатии к болгарскому народу, с которыми я приехал в вашу страну, найдут ответный отклик».

И этот отклик Раскольников вскоре увидел, причём на страницах правительственной газеты «Ла Бюлгари», которая признавала: «Редко иностранный дипломат принимается у нас с таким интересом и такой живой симпатией, как полпред Советского Союза. И эти симпатии в равной степени относятся как к личности Раскольникова, так и к представителю братского народа, который занимает в наших душах и сердцах, в нашей общественной и культурной жизни огромное место».

Этот отклик не мог беспокоить надзирательные органы Софии да и всей Болгарии в целом. «Болгарская пресса в руках Раскольникова», – с тревогой отмечается в рапорте полиции, предлагавшей незамедлительно принять меры с целью разрушения тех представлений об СССР, которые создает Раскольников.

«В Болгарии Раскольников нашёл то, что нигде не встречал – люди сами идут ему навстречу». Журналисты как будто соревновались между собой в том, кто больше успел узнать Раскольниковых, жители Софии искренне приветствовали советского полпреда, где бы он ни появлялся.

В нарушение дипломатического иммунитета с особой тщательностью полицейские агенты обыскали багаж Раскольниковых – искали запрещённую к распространению в Болгарии революционную литературу.

Таковой не оказалось.

Болгарская полиция установила, что за Раскольниковым ведёт постоянное наблюдение один из сотрудников советского полпредства. Не осталось незамеченным также то обстоятельство, что мать Раскольникова с ноября 1934 года так и не получила разрешение в Советском Союзе приехать к сыну, а её письма были вымараны советской цензурой. Постоянное наблюдение за Раскольниковым привело дирекцию полиции к убеждению, что «товарищ Раскольников не имеет 100 % пролетарского доверия у своего руководства».

А вот какая характеристика на Раскольникова была подшита в его досье: «Неглупый человек. Достаточно отшлифован для своей дипломатической карьеры и умеет держаться в любом обществе. Он прекрасно знает, что нарушение общепринятых правил этикета, которое он себе позволит, ему простят как дипломату новой формации, а известными кругами это будет даже приветствоваться. Энергичен. Для чисто партийной работы в Советской России он не был бы годен, так как он ближе к буржуазии, чем к пролетариату. Он предан пролетариату только до тех пор, пока пролетариат связывает его с прошлым и позволяет вести ему буржуазный образ жизни».

Руководители болгарской полиции правильно поняли, что советский полпред больше не революционер. Трудно сказать, когда началась эволюция взглядов Раскольникова, однако очевидно, что именно пребывание в Болгарии позволило ему убедиться в том, что принцип революционной целесообразности, положенный в основу советской внешней политики взамен отброшенных вечных внешнеполитических интересов, ошибочен. В формировании общественного настроения в Болгарии определяющей оказалась не классовая ненависть, а традиционное русофильство, дух славянской солидарности и братства.

…А тем временем ужасы коллективизации, бесконечные московские процессы, аресты и расстрелы большого количества друзей, военных, писателей и дипломатов всё сильнее коробили Раскольникова в течение всего его пребывания на дипломатическом посту в Болгарии. Мрачные вести, приходившие из родной страны или доносимые иностранной прессой, теребили душу революционера, давили на его сознание, гасили теплившийся в нём энтузиазм. По воспоминаниям жены Раскольникова, поездки в Рим или Париж наполняли их сердца радостью, в то время как в Москве сердца сжимались от тревоги и печали за соотечественников, да и от опасности за самих себя. Путешествуя по Европе, Раскольниковы завели немало знакомств, в том числе и среди либералов. Конечно, они продолжали враждебно относиться к капиталистическому миру, но опьянение от его богатств не отвращало их от Идеи. Тем не менее, росло число вопросов и страшных мыслей, особенно в 1937–1938 годы, когда супруги жили в посольстве под постоянным наблюдением агентов НКВД. Стараясь сохранить свою цельность и преданность Идее, Раскольников безоглядно отдавался творческому труду. Помимо привычных для него публицистических очерков и статей, Фёдор стал всё чаще и чаще обращаться к поэзии, о чём свидетельствует написанное им стихотворение «Зима в Софии»:

 
Летят снежинки, мёрзнут уши,
Нависла пасмурная мгла.
Какие царственные груши
Вчера кухарка принесла!
 
 
Летят, спешат во все концы
Автомобили и коляски,
Звенят игриво бубенцы,
Несутся под гору салазки.
 
 
По снежным улицам визжат,
Скрежещут длинные полозья,
И на морозе дребезжат
Полураздетых нищих просьбы.
 
 
И Ви́тоша, и Муссала,
И Красный флаг над белым домом.
Какие древние слова
Поют болгары дружным хором!
 
 
Летят снежинки, мёрзнут скобы,
Нависла сумрачная мгла.
И белоснежные сугробы
Метель до крыши намела.
 

Софию Фёдор Фёдорович искренне полюбил, как и саму Болгарию, и куда бы они с Музой ни уезжали в свои отпуска, но всегда с радостью возвращались на эту добрую и дружественную землю, где у них появилось столько настоящих друзей. А по выходным они иногда отдыхали в посёлке Чамкории – ездили на машине в это дачное место, когда им хотелось побыть одним, отдохнуть от людей и хотя бы на день-два выпасть из поля зрения наблюдающих за ними стукачей, когда в душе накапливались тоска и боль, о которых надо было поговорить друг с другом свободно.

Они снимали мезонин у знакомого болгарина. Дом был большой, тёплый, с громадным садом, за которым следил садовник, глухой старик, живший неподалёку. Каждое утро старик приходил со своим инструментом, привозил на тачке лопаты, грабли, брезентовую сумку с набором садовых ножей, ножниц. Работал час-полтора, не больше, но яблони и плодовый кустарник всегда носили на себе свежие следы ухода – сухие ветви обрезаны, обрезки собраны и сожжены, стволы деревьев побелены, и при этом всегда расчищены, разметены дорожки в саду. По этим дорожкам и любили гулять супруги Раскольниковы.

А ещё они иногда среди недели ездили к царскому дворцу во Вране, чтобы подышать там чистым полевым воздухом…

Вот как писал о работе Фёдора Раскольникова в Софии болгарский академик Веселии Хаджиниколов:

«Он поддерживал тесные контакты в политических и культурных кругах, содействуя нормализации болгаро-советских отношений, расширению влияния идей Великого Октября. Мудрости и такту Фёдора Раскольникова мы обязаны тем, что эксцессы культа личности Сталина, репрессии тридцатых годов в Советском Союзе не смогли омрачить в целом положительного воздействия достижений СССР».

Всего Фёдор Фёдорович проработал в должности полномочного представителя Советского Союза в Болгарии с 31 августа 1934 года по 5 апреля 1938 года. (Вручение верительных грамот состоялось 23 ноября 1934 года.) За это время он неоднократно получал вызовы в Москву – якобы для переговоров о назначении на более ответственную работу. Зная о судьбе, постигшей большинство советских дипломатов, Раскольников всячески оттягивал свой отъезд из Болгарии. Он, разумеется, не знал, что в НКВД уже были сфабрикованы показания о его принадлежности к «антисоветской троцкистской организации». Однако по многим признакам он чувствовал, что недоверие к нему растёт и даже в самом посольстве за ним уже ведётся постоянное агентурное наблюдение.