Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Внутри полпредства обстановка была вполне сносной. Должности первого секретаря, генерального консула, военного атташе занимали люди, круг интересов которых был далёк от круга интересов Раскольникова, и отношения с ними с самого начала установились деловые, без амикошонства. Эти люди представляли собой новую породу дипломатических работников, в последние годы усиленно выводимую на родине. Это были «выдвиженцы», партийцы со стажем. Прошедшие ускоренные сталинские курсы марксизма-ленинизма, убеждённые в несокрушимой силе усвоенного ими на этих курсах «самого передового учения», они с высокомерием относились к политическим и общественным деятелям страны, где находились, пренебрежительно относились и к самой стране. Языков они не знали, к контактам с иностранцами не стремились. Впрочем, контакты с иностранцами и не поощрялись Москвой.

Однажды очень насмешил Раскольникова первый секретарь Антипов. Взволнованно вошёл к нему в кабинет, протянул номер русской эмигрантской газеты «Сегодня».

– Фёдор Фёдорович, смотрите, что о вас эти белогвардейцы написали.

В газете отчёркнута была фраза: «Он вышел на площадь и, как Раскольников, упал на колени и стал публично каяться в грехах».

Раскольников засмеялся:

– Это не обо мне. Речь идёт о герое «Преступления и наказания» писателя Достоевского. Вы не читали этот роман Достоевского?

– Я о таком писателе не слышал, – ответил удивлённый Антипов…

Осваивая раскрывшуюся перед ней заграницу, молодая жена Фёдора Фёдоровича Раскольникова активно знакомилась с культурными ценностями, традициями и людьми окружающей её Эстонии, о чём впоследствии рассказывала в своей книге «Моя жизнь с Раскольниковым». Вспоминая дни, прожитые ею вдвоём со своим мужем-дипломатом, Муза Васильевна об этом писала:

«У Фёдора Фёдоровича был необыкновенный дар располагать к себе людей. Когда мы приехали в Эстонию, отношение к нам было скорее холодное. Но очень быстро всё изменилось, и эстонцы стали относиться к нам действительно хорошо. Фёдор Фёдорович всегда проявлял живой интерес к истории и культуре той страны, в которой он находился. У нас постоянно устраивались приёмы для интеллигенции, чего, как правило, не делали другие наши посланники. <…>

Когда мы приехали в Таллинн, главой государства был Отто Штрандман, холодный и важный эстонец, бывший петербургский адвокат. По эстонской конституции того времени, вместо президента был глава государства, он же и премьер-министр. Пастор Л аттик, простой и доброжелательный человек, занимал пост министра иностранных дел.

Со многими политическими и общественными деятелями у нас скоро завязались личные дружеские отношения. Среди них Константин Пяте – человек большого ума и личного обаяния. Я так ясно вижу его сейчас, его высокий лоб в ореоле седых, лёгких как пух волос, умные голубые глаза, доброжелательную улыбку. Раскольников часто говорил мне, что вести переговоры с Пятсом (он вскоре сделался президентом Республики, после изменения Конституции) было очень приятно. Его ум, широта политического горизонта, желание найти общий язык с собеседником, чтобы избежать ненужных осложнений и обострений, делало из него крупного государственного деятеля. Он очень ценил Раскольникова и был с ним в прекрасных личных отношениях.

Яан Тыниссон, одно время глава государства, – высокий, худой человек с твёрдыми политическими и моральными принципами, либерал, враг коммунизма. Но и он, особенно его жена, всегда выражали по отношению к нам самую искреннюю доброжелательность, выходившую за пределы простой дипломатической любезности. Август Рей, социалист, бывший петербургский адвокат, одно время министр иностранных дел, культурный и образованный человек. Его жена Тереза Рей, высокая полная блондинка, обладала хорошим сопрано и однажды даже выступила в роли Травиаты в Таллинской опере. По этому случаю я одолжила ей мой роскошный страусовый веер, подаренный мне Федей. Александр Ойнас, тоже социалист, тоже министр разных ведомств. У нас с ним и его женой, известной социалисткой Астрой Ойнас, была дружба. Вместе с А. Ойнасом мы совершили наше первое путешествие по Эстонии. На машине с шофёром Новожиловым, бравым комсомольцем, мы отправились в Гунгенбург, известный ещё в дореволюционной России морской курорт на финском заливе. Там, у моря, в чудесном сосновом лесу, мы провели три прекрасных дня. Там же, не помню как, мы познакомились с поэтом Игорем Северяниным.

Множество его стихов я знала наизусть. В школе одно время мы увлекались его поэзией. Оскар подарил мне несколько книжек Северянина: «За струнной изгородью лиры», «Ананасы в шампанском», «Поэзы». В нашей суровой юности его поэзы были совершенно неуместны. Однако мы повторяли:

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж.
Королева играла в башне замка Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил её паж…
 

Действительно, было «гротескно» представить себе комсомолок в красных платках, повторяющих эти «красивости». Но, вероятно, «Ананасы в шампанском», «Мороженое из сирени» и прочее были в какой-то мере бессознательным желанием смягчить суровость нашей жизни. Скоро это увлечение прошло. И я с интересом смотрела теперь на бывшего «Короля поэтов». Это был высокий, аскетического типа человек, державшийся с большим достоинством. Он был женат на эстонке и жил в Эстонии. Игорь Северянин перевёл много стихов эстонских поэтов на русский язык. Видимо, не случайно в Тарту, в театре Вайнемуйне, была поставлена драма Раскольникова «Робеспьер».

И хотя молодая жена Раскольникова с волшебным именем Муза и успела забыть сцену своего знакомства с поэтом эгофутуристом Игорем Северяниным в Эстонии, он воспоминания об этом непродолжительном визите к нему полпреда СССР с его женой сохранил в своей памяти надолго. Двенадцать лет живя вне своего родного отечества, Игорь Васильевич был искренне рад этому случайно выпавшему на его долю подарку судьбы. Вот, как ему запомнился этот неожиданный и неповторимый день, изложенный им самим на бумаге:

«Лето 1930 года в Тойле. Солнечный полдень. Жена со знакомой барышней, гостящей у нас, гуляют в парке. Не любя солнца и жары, сижу дома в одиночестве, перечитывая Лескова. На закате собираюсь, по обыкновению ловить рыбу. Окна нашей квартиры выходят в сад. У калитки (слышу, но не вижу) останавливается автомобиль. Скрипит калитка. Шаги по дорожке. В дверях – они распахнуты – высокого роста блондин в сером костюме.

– Разрешите войти?

– Пожалуйста.

Представляется. Известный эстонский государственный и общественный деятель.

– Я, собственно, не по своей инициативе. В автомобиле мой приятель полпред Раскольников с женой. Мы едем из Таллинна в Нарва-Йыезу. По дороге заехали к вам: они хотят с вами познакомиться. Но вы – эмигрант или беженец, я не знаю. Поэтому разрешите узнать, как вы смотрите на это знакомство? Удобно ли оно для вас?

– Прежде всего, я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года. В 1921 году принял эстонское гражданство. Всегда был вне политики. Рад каждому, кто рад мне. Передайте, прошу вас.

Спутник полпреда направился к автомобилю. Я остался ждать. Скоро все трое приблизились к крыльцу. Очень элегантная и миловидная молодая женщина с улыбкой, давшей мне понять, что творчество моё было ей знакомо и ранее сегодняшнего дня, протянула мне руку. Улыбкой такого же порядка приветствовал меня её муж. Сели.

– Не могли себе отказать в удовольствии заехать к вам.

– В таком случае могли бы зайти ко мне без предупреждения, – рассмеялся я.

– Бедный поэт! Воображаю, как вы разочарованы в современных женщинах. Читала в «Сегодня» ваше «Годами девочка, а как уже черства…»

– Зато природа не изменяет. Если, конечно, люди от неё подальше, то есть не успели её испортить.

– Что вы теперь пишете? – спросил Раскольников.

– Большей частью пацифистские стихи.

– А помните свои строки: «Когда отечество в огне, и нет воды, лей кровь, как воду?..»

– Это написано в августе 1914 года, но уже в сентябре я опомнился и написал: «Ни капли крови и ничьей…»

– Ваши ближайшие планы?

– В октябре еду в Югославию и в Болгарию читать стихи, созерцать южную природу.

– А в СССР не хотели бы проехаться?

– Я слишком привык к здешним лесам и озёрам…

– Однако же, за границу едете?

– Там всё новое, неизведанное. Да и что я стал бы читать теперь в России? Там, кажется, лирика не в чести, а политикой я не занимаюсь. У меня даже стихи есть: «Долой политику – сатанье наважденье!»

– Лирика всегда и везде нужна. И в СССР.

Я показал посетителям свой синий кабинетик. Они внимательно разбирали надписи на портретах, подаренных мне некоторыми знаменитостями. Минут через 40 собрались ехать.

– Хотелось бы ещё парк и виллу осмотреть. Не прокатитесь ли с нами?

– С удовольствием.

В парке встретили жену со знакомой барышней. Вышли из автомобиля, познакомились. Спустились к Пюхаеги, поднялись на противоположный берег. Машина тихо следовала сзади. Я попросил управляющего дворцом показать все его сорок комнат. Всё было очень запущено, но природа понравилась. Гуляя по парку, всё время говорили о стихах, музыке, живописи.

Уезжая, Раскольников подарил мне едва начатую коробку русских папирос – совсем прежние! – «Нева».

Кстати, пока полпред и его спутники сидели у меня, одна барышня беженка, как она сама мне впоследствии рассказывала, увидев советскую машину у нашего дома, побежала домой за белой краской и затем намалевала на автомобиле крест и корону…»

Спустя девять лет, то есть – в 1939 году, когда Фёдора Фёдоровича Раскольникова объявили в СССР врагом народа, Игорь Северянин написал этот мемуарный очерк о встрече с ним в Тойле – «Визит полпреда». Тем самым он подчеркнул перед всеми свою независимость от всякого рода политических игр. «Долой политику – сата́нье наважденье!» – эти строки из своего стихотворения «Долой политику!» Игорь Северянин демонстративно цитирует в очерке «Визит полпреда», удерживая таким образом встречу с Раскольниковым не только в своей собственной памяти, но и в сознании всех остальных читателей.

…А тем временем жизнь в Эстонии продолжала открывать перед Фёдором и Музой всё новые и новые жизненные просторы, понемногу заслоняя собой ту тоскливую, а порой и драматичную жизнь, которую они наблюдали в России.

«С Музой отношения складывались счастливо, – снова писал в своей книге «Отступник» Владимир Савченко. – Ему нравилось доставлять ей большие и маленькие радости. Они много вместе читали, оставаясь одни, по вечерам. Она любила слушать стихи, и он часами читал ей из Бунина и Ходасевича, по-французски из Бодлера, Аполлинера. Читали прозу – Шмелёва, Ремизова, Набокова, Алданова, читали из мемуарной литературы, особенно интересовавшей его…

Оба любили путешествовать. В свободные дни садились в машину и отправлялись в Тарту, Пярну, Гунгенбург. В первый же отпуск он повёз её в Берлин и Париж.

В Берлине их поразила неброская, стыдливая нищета населения, очереди за благотворительным супом, прилично одетые мужчины, протягивающие шляпы за милостыней. Гейнц Нейман, водивший их по Берлину, рассказывал о падающей экономике, растущей безработице. Они встретили небольшую колонну марширующих штурмовиков со свастикой на рукавах коротких курток. Прохожие останавливались, смотрели на шествие с любопытством, иные – с ироническими улыбками.

– Кое-кто из политиков считает, что наци очень скоро могут взять верх в Германии, – сказал Раскольников.

Гейнц рассмеялся:

– Чепуха! Ничтожная кучка кретинов. Что они в сравнении с этой силой? – Они проходили мимо громадного дома немецкой компартии с типографией «Роте фане», на этот дом указывал Гейнц.

В Париже без устали бегали по музеям, выставкам, объезжали знаменитые предместья. Жили в полпредстве, в прекрасном старинном, но страшно запущенном особняке – там по ночам по коридорам с визгом носились крысы.

Раскольникову хотелось повидаться с Эренбургом, жившим в Париже, с ним он давно был знаком, печатал у себя в «Молодой гвардии», в «Красной нови». Нашли его в полуразвалившемся доме на глухой улочке, в узкой, сырой, нетопленой комнате; оказалось, он сидел без гроша. Дали ему денег, он повёл их в знакомый ему кабачок, жаловался на московских критиков, обвинявших его в преклонении перед Западом, он же не мог парировать удары, живя вдали от Москвы. Отчего же он не часто появляется в Москве, спросил Раскольников. Съездил бы, устроил там свои дела и вернулся назад.

– Ездил бы чаще, но всякий раз, как соберусь ехать, меня останавливает мысль, что назад меня не выпустят, – сказал Эренбург с досадой.

На другой день он сам пришёл к Раскольниковым, предложил показать им в Париже такие места, о которых мало кто знает. Водил по каким-то задворкам со зловонными помойками, показывал сбитые из фанеры и кусков жести лачуги, в которых ютились плохо одетые люди, с неестественной горячностью живописал убогую жизнь этих людей. И потом исчез. Раскольников недоумевал: зачем он устроил этот спектакль, что ему эти люди, никогда прежде он как будто не проявлял беспокойства о судьбе парижских отверженных. Может быть, решил, что накануне сказал лишнее, вздумал таким способом очиститься в глазах Раскольникова? Неприятный осадок оставила эта встреча…

Беря пример со своего пишущего супруга, Муза Васильевна тоже начала записывать свои впечатления от встреч с людьми и городами, что начало потихоньку складываться в симпатичную книгу, которая увидит свет гораздо позже. А пока она просто фиксировала всё, что видела вокруг себя:

«В октябре 1930 года мы с Федей съездили в Берлин и в Париж. Берлин поразил нас не скрываемой нищетой… Из Берлина мы поехали в Париж. Какое очарование этот город! Мы бегали по музеям, выставкам, сидели в кафе на бульварах, ездили в Версаль, Фонтенбло, Мальмезон. Жили в полпредстве на рю де Греналь, в прекрасном особняке XVIII века…»

Присутствуя в 1930 году в Стокгольме на церемонии вручения верительных грамот, Коллонтай обворожила семидесятилетнего шведского короля Густава V, а все газеты отметили броский туалет советского посла – русские кружева на бархатном платье. Муза Канивез впоследствии так вспоминала о первой встрече с послом: «Передо мной стояла невысокая, уже немолодая, начинающая полнеть женщина, но какие живые и умные глаза!..»

Во время официального обеда Александра Коллонтай пожаловалась Музе: «Во всём мире пишут о моих туалетах, жемчугах и бриллиантах и почему-то особенно о моих манто из шиншилл. Посмотрите, одно из них сейчас на мне». И Муза увидела «довольно поношенное котиковое манто, какое можно было принять за шиншиллу только при большом воображении…»

А 15 ноября 1930 года А.М. Горький опубликовал в газетах «Правда» и «Известия» статью, в которой заявляет: «Если враг не сдаётся, его уничтожают», что очень сильно огорчило Раскольникова тем, что это одобряет все, проходившие в то время в Москве, политические процессы.

В один из следующих отпусков Муза с Фёдором ездили в Италию. Готовились к этой поездке всю зиму, брали уроки итальянского, изучали справочники, путеводители по Италии. По пути исколесили Германию, останавливаясь на день-два то в Мюнхене, то в Гейдельберге, Дрездене, Баден-Бадене, прокатились на пароходе по Рейну.

Первым итальянским городом была Венеция. Известный по бесчисленным репродукциям, город всё равно поражал воображение. Ослепили кружева дворцов Большого канала, удивив странным сходством с дворцовой перспективой Невы в Петрограде. Блаженные часы провели они во Дворце дожей, в залах Академии, на площади Святого Марка.

После Венеции – Падуя с фантастическими фресками Джотто, Флоренция с её дворцами, церквами, садами. Им хотелось познакомиться с обычной, будничной жизнью итальянцев. Рано утром садились в маленький потрёпанный автобус местных линий, ехали до какого-нибудь Сан-Джиминьяно, проходили городок насквозь, заходили в дома местных жителей, заговаривали с хозяевами.

В Риме их устроил у себя полпред Курский, благожелательный и гостеприимный, широкая натура, с замашками русского барина. Он возил их на своём автомобиле, показывал Рим. Вечера неизменно проводили на веранде его квартиры, заплетённой виноградом.

Очарованные, опьянённые всем увиденным, пережитым в Италии за этот месяц, возвращались они в Таллин. В поезде, стоя у окна, мимо которого проносились утопающие в зелени римские предместья, он сказал ей с улыбкой:

– Обещаю тебе, Муза. Пока я жив, каждый год будем ездить в Италию.

Ездили в Италию и в очередной отпуск, летом 1932-го года. Позже Фёдор Фёдорович написал небольшое лирическое стихотворение, которое было адресовано жене и называлось «Музе», в котором откровенно прослушивалось эхо прекрасной далёкой Италии:

 
Я помню Ваш блестящий бал,
Я помню этот праздник шумный,
Как итальянский карнавал
На площади полубезумной.
 
 
Мы танцевали до утра,
Нам было радостно и больно,
Но кто-то нам сказал: «Пора!» —
И распрощались мы невольно.
 
 
С тех пор утрачен мой покой,
Мне всюду пусто и тоскливо,
И возвращаюсь я домой,
Вздыхать о Музе сиротливо…
 

В феврале 1931 года Раскольников отправился из Эстонии в Ленинград на премьеру своей пьесы «Робеспьер». Разрешение на трёхдневную отлучку полпред получил, судя по всему, ещё в середине января, когда не шло речи о сроках возможного правительственного кризиса. 11 февраля Фёдор Фёдорович покинул Таллинн и 12 присутствовал на спектакле в Государственном академическом театре. Его радушно встретили. Приём был достаточно тёплым, чтобы драматург рискнул задержаться «на пару дней дольше разрешённого срока по болезни» (в действительности – на пять дней). Задержка, возможно, и не вызвала бы в Наркоминделе серьёзного недовольства, если бы не одно обстоятельство: полпред отсутствовал в Таллинне именно в те дни, когда происходило формирование нового состава правительства во главе с Константином Пятсом. В НКИД явно считали, что особые отношения, которые сложились у советской стороны с этим эстонским политиком, позволяли рассчитывать на то, что мнение Москвы, высказанное в корректной форме, может повлиять на процесс формирования правительства.

Вернувшись только 20 февраля в Таллинн и уже зная, что в правительство и, прежде всего, в министерство иностранных дел пришли люди, контакты с которыми наладить будет не только не просто, но, пожалуй, и невозможно, полпред в своём первом докладе попытался, тем не менее, успокоить руководство. «Думаю, – писал он, – с новым правительством будет работать легче».

С 1930-го по 1933-й год Раскольников работал полпредом в Эстонии, но, как пишет в своих воспоминаниях Муза, не менее двух-трёх раз в каждом году они выбирались ненадолго в Москву. Были они в Москве и зимой 1931–1932 года, оглядываясь на который, она пишет о запомнившемся ей тогда одном тревожащем уличном эпизоде:

«Однажды, выйдя из трамвая у Никитских Ворот, я вдруг увидела появившегося как из-под земли высокого молодого крестьянина с женщиной, державшей на руке младенца. Двое детей постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнёс: “Христа ради, дайте что можете, только скорее, а то нас заберут”. Ошеломлённая, я спросила: “Откуда вы, чего вы боитесь, кто вас заберёт?” – и высыпала на ладонь крестьянина содержимое своего кошелька. Исчезая, он бросил: “Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает с голоду. Нас гонят из домов, убивают…”

Я до сих пор вижу этого крестьянина и его семью…»

Эти ежегодные приезды в столицу советской России, как писала Муза Васильевна, «были всё более угнетающими. Усталость, страх и разочарование чувствовались очень сильно. «Обожествление» Сталина шло быстрым темпом. Он был объявлен «великим корифеем науки», «великим философом, классиком марксистской философии, равным Марксу, Энгельсу, Ленину», «великим историком», «великим лингвистом», «лучшим другом детей», «солнцем и луной», «вождём, самым любимым из вождей всех эпох и народов» и т. д. и т. п. На плакатах появляются уже четыре профиля: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Под знаменем «социалистического реализма» и борьбы с «формализмом» критика грубо одёргивала «виновных»: писателей, театральных деятелей, художников, композиторов…»

А в 1933-м году, перед самым отпуском, который они тоже наметили провести в Италии, Раскольников неожиданно получил новое назначение – в Данию. И на пароходе они уплывали в Стокгольм.

Грустным и трогательным было прощание Раскольниковых с Эстонией. Здесь они оставляли уже много приобретённых друзей. В начале сентября, после бесчисленных прощальных приёмов, они взошли на борт парохода, отплывавшего в Данию. Провожали их с помпой – официальные лица, журналисты, знакомые, друзья. Музу завалили цветами, вся ванна в их каюте оказалась заполнена букетами…

Советское полпредство в Дании находилось в Копенгагене. Предшественник Раскольникова, Кобецкий, не поддерживал никаких отношений с датской общественностью. Соответственно, помещения полпредства представляли собой помесь большой коммунальной квартиры, где жили сотрудники, с заурядной канцелярией для штемпелевания входящих и исходящих бумаг. Приёмных комнат не было, посетителей принимали в коридорчике с журнальным столиком и парой стульев.

Раскольников вручил верительные грамоты датскому королю, Муза представилась королеве. Не теряя времени, стали делать визиты к общественным деятелям. Одновременно начали ремонт и переустройство дома.

Не кончив ремонта, уехали в отпуск – сначала в Париж, потом в Италию и Берлин.

Когда вернулись из отпуска, дом был отремонтирован, оборудованы два салона, большая столовая. Из Берлина были доставлены купленные ими там несколько хороших картин, ковры, кое-что из мебели. Полпредство приобрело приличный вид, можно было устраивать приёмы.

Как и недавно в Эстонии, Раскольников приглашал на приёмы датских писателей и поэтов. Переводчик ему не требовался, к осени он уже прилично говорил на датском. Одним из первых датских писателей, побывавших на приёме в полпредстве, был нобелевский лауреат Мартин Андерсен Нексе, известный советским читателям романами из жизни бедных людей.

Летом того же года у Раскольниковых гостил несколько дней Борис Пильняк с женой. Они ездили с ними на машине по всей Дании, побывали в знаменитом Эльсиноре, замке Гамлета, принца Датского.

«По вечерам усаживались на диване в салоне, ставили на стол коньяк для Пильняка, он читал свои рассказы, отвергнутые московскими журналами и издательствами, – ему не прощали «Повести о непогашенной луне»[6]6
  Правильно надо: «Повесть непогашенной луны», опубликована в журнале «Новый мир», 1926, № 5.


[Закрыть]. Высокий, рыжий, громкий, он то и дело вскакивал с дивана, делал круг по комнате, выпивал коньяк, потом продолжал чтение. Когда женщины уходили спать, мужчины ещё долго разговаривали. Раз засиделись до утра. Пильняк спросил, имея в виду свои неопубликованные рассказы:

– А вы, Фёдор Фёдорович, напечатали бы их? Если бы оставались в журнале?

– Сейчас – да, напечатал бы.

– Хорошо вам это говорить сейчас, когда вы сидите тут, а не там. Сидели бы там, держали бы хвост по ветру.

– И всё-таки, думаю, напечатал бы.

– Все рассказы?

– Ну, все не все. Но что-нибудь напечатал.

– Что-нибудь! Да мне не подачки нужны, мне нужно знать: могу я печататься в советских журналах или нет?

Пробежался по комнате, спросил:

– А вы сами что-нибудь пишете?

– Пишу, когда есть время, – ответил Раскольников. – Пишу пьесы. Рассказы тоже. Но не тороплюсь печатать. Пусть отлежатся.

– Да, вы можете себе это позволить. Завидую вам. – Снова сделав круг по комнате. – Сейчас в Москве готовится съезд писателей. Будет создан единый Союз писателей: ССП. Союз советских писателей. Злые языки поправляют: Союз сталинских писателей. – Усмехнулся. – Вы довольны? Ведь это ваша идея, Фёдор Фёдорович. Помнится, вы ратовали за единый Союз.

– Ничего хорошего от этого ожидать не приходится, – сказал Раскольников.

– Вот как? – удивился Пильняк. – Не ожидал это услышать от вас.

– Союз писателей будет строиться по аналогии с партией. Никакой фракционности. Писатели будут обязаны исповедовать одно направление. Какое? Теория соцреализма для этого самая подходящая. Я ратовал не за такой Союз. Впрочем, ваш упрёк принимаю.

– Значит ли это, что не надо вступать в такой Союз?

– Не знаю. Это каждый должен решить для себя сам.

– Но вы – вступите?

– Как и вы, Борис Андреевич, скорее всего – да. Куда мы денемся?

– Невесёлый у нас получился разговор, – уныло заключил Пильняк. – Но я вам признателен за откровенность. С этим, знаете ли, у нас становится всё труднее.

Желая как-то приободрить Пильняка, Раскольников устроил в его честь приём. Пригласил редакторов литературных журналов, издателей. Этим людям имя Пильняка было хорошо знакомо, его проза печаталась за границей…»

(Но в России творчество Пильняка воспринималось очень неоднозначно. В 5-м номере журнала «Новый мир» за 1926 год была опубликована его «Повесть непогашенной луны», в которой рассказывается о смерти видного военачальника Михаила Фрунзе на операционном столе, в чём обвинялся непосредственно Иосиф Сталин. Повесть была воспринята за клевету, весь тираж номера этого журнала в течение двух дней был изъят из продажи и уничтожен.

В 1929 году российские критики обрушились на повесть Пильняка «Красное дерево», написанную в Берлине. За это произведение он был отстранён от руководства Всероссийским союзом писателей. В 1930 году выходит его роман «Волга впадает в Каспийское море», в котором Пильняк изучает «новую русскую культуру», её появление и особенности. Но власти снова начинают травлю писателя, не воспринимая его точку зрения. В начале 1934 года на Первом съезде советских писателей его прощают и избирают членом Правления, предоставляя тем самым очередную возможность «исправиться». Он ездил за границу, писал письма Сталину и даже сжигал свои рукописи. И тем не менее, власти не могли простить Пильняку его чрезмерную дерзость, и поэтому 28 октября 1937 года его арестовали, а через полгода, 21 апреля 1938 года, его осудили и расстреляли.

И только в 1956 году его реабилитировали посмертно…)

К 1934 году все литературные группировки и течения были ликвидированы и создан единый Союз советских писателей. На Первом съезде Союза летом 1934 года Горький провозглашает «социалистический реализм» – новый художественный метод, ставший обязательным во всех областях культуры. На этом же съезде Сталин подарил писателям громкий титул «инженеры человеческих душ».