Текст книги "Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольникова"

Глава третья
На посту комфлота

После того как черноморские корабли умиротворённо легли на дно Цемесской бухты, Раскольников быстро организовал отправку спасённого им имущества, а сам с отрядом матросов пробился в Царицын. Потом, по возвращении в Москву, он сразу же получил новое задание – ЦК партии направил его на Восточный фронт членом партийно-следственной комиссии, наделённой чрезвычайными полномочиями, и 16 июля Совнарком принял решение о назначении Раскольникова членом реввоенсовета Восточного фронта, который летом 1918 года стал главным для Советской Республики. К тому времени части мятежного чехословацкого корпуса и белогвардейские отряды захватили крупнейшие города Сибири, Урала и Поволжья. Особенно тревожно было положение на Волге – враг, заняв первоначально Сызрань и Самару, неуклонно продвигался вверх по реке. Вскоре он овладел Симбирском, а к началу августа вышел к Казани, обошел её, отрезав пути отступления оставшимся в городе красноармейцам.

«Сейчас судьба России стоит на одной карте: быстрая победа над чехословаками на фронте Казань – Урал – Самара. Всё зависит от этого», – с такими словами обратился Ленин к командирам восточного фронта. Это не удивительно: на тот момент Казань имела стратегическое значение: здесь находился пороховой завод, а в местном отделении Госбанка хранился весь золотой запас Российского государства, так что это был важнейший железнодорожный узел. В связи с угрожаемым положением на Восточном фронте Центральный Комитет партии направляет Фёдора в качестве своего представителя в Поволжье. В мандате на имя Раскольникова говорилось, что он «назначается ЦК РКП членом партийно-следственной комиссии, учреждённой для расследования поведения всех членов партии в связи с военными действиями на фронте, и уполномоченный отстранять от всякой партийной и советской работы и исключать из партии всех членов партии, деятельность которых окажется несоответственной задачам партии и требованиям момента».

А перед тем как вручить Раскольникову мандат, Ленин предупредил его, требовательно и настойчиво смотря прямо в глаза:

– Вам придётся нелегко, фронт – в безобразном состоянии. До сих пор никакой организованности. С партизанской расхлябанностью надо кончать решительно и беспощадно. Действуйте, не останавливаясь перед расстрелом предателей и дезертиров. Либо мы одолеем расхлябанность, либо она поглотит нас. Полномочия у вас самые широкие, как представителя ЦК. На ближайшем заседании Совнаркома введём вас в реввоенсовет фронта… Нужно остановить чехословаков, – подбежав к карте, перекрыл ребром ладони район Среднего Поволжья и Урала. – Не дать им соединиться с контрреволюционным донским казачеством. Как можно скорее закончить переформирование войск фронта и крепко ударить. Освободить Поволжье и Урал. Без хлеба и сырья этих районов нам не выжить. Телеграфируйте ежедневно…

Уезжал Раскольников на Волгу не один, а вместе со своей красивой женой (или пока ещё – только будущей?..) Ларисой Рейснер, которой предстояло заведовать агитпропом при реввоенсовете фронта. По слухам, они жили вместе уже с ноября прошлого года, но поженятся не раньше лета 1918-го.

Ехала она на фронт ещё и в качестве корреспондента газеты «Известия», обещав его редактору регулярно писать о ходе боевых действий. Кроме того, она была сотрудницей газеты Максима Горького «Новая жизнь», а также печаталась в журнале «Военмор», где не скрывала в своих очерках правды о Гражданской войне: о жестоких убийствах священников и о том, как расстреливали по приказу Троцкого провинившихся солдат «как собак резанных».

До связи с Раскольниковым она, по слухам, была спутницей-любовницей поэта Николая Гумилёва, потом – спутницей-секретарём наркома просвещения и друга Владимира Ильича

Ленина – Луначарского, подругой анархиста Якова Блюмкина и писателя Сергея Колбасьева, а после них – секретарём и любовницей Льва Троцкого, поражающей всех одновременно как своей красотой, так и воинственностью.

В письме к родителям она пишет: «Троцкий вызвал меня к себе, я ему рассказала много интересного. Мы с ним теперь большие друзья, я назначена приказом по армии комиссаром разведывательного отдела при штабе (прошу не смешивать с шпионской контрразведкой), набрала и вооружила для смелых поручений тридцать мадьяр, достала им лошадей, оружие и от времени до времени хожу с ними на разведки. Говорю с ними по-немецки».

В этой роли Ларису описала другая пассионария – Елизавета Драбкина:

«Впереди на вороном коне скакала женщина в солдатской гимнастёрке и широкой клетчатой юбке, синей с голубым. Ловко держась в седле, она смело неслась по вспаханному полю. Это была Лариса Рейснер, начальник армейской разведки. Прелестное лицо всадницы горело от ветра. У неё были светлые глаза, от висков сбегали схваченные на затылке каштановые косы, высокий чистый лоб пересекала суровая морщинка. Ларису Рейснер сопровождали бойцы приданной разведке роты Интернационального батальона».

Писатель Лев Никулин встречался с Ларисой летом 1918 года в Москве в гостинице «Красный флот», служившей чем-то вроде общежития красного «Комиссариата по морским делам». В вестибюле стоял пулемёт «максим», на лестницах находились вооружённые матросы, в комнате Ларисы – полевой телефон, телеграфный аппарат прямого провода, а на столе – браунинг…

Вот и на идущей сквозь жестокие бои по Поволжью яхте «Межень», превращённой Раскольниковым в его плавучий штаб-квартиру, вызывающе спокойно вела себя 23-летняя красивая женщина в чёрной кожанке и с браунингом в изящной руке. Ею, как сказано выше, была жена «командора», его адъютант и флаг-офицер Лариса Рейснер. С одной стороны, она не жалела себя, наравне с матросами терпела лишения, грязь, кормила вшей в окопах, превозмогла долго мучившую её тропическую лихорадку. Но с другой стороны, она при случае не отказывалась ни от каких «мелких радостей жизни», с удовольствием прогуливалась по Волге на царской яхте «Межень», наряжаясь в трофейные «дореволюционные» платья и «шляпы с траурными перьями».

Говорят, её боялись все матросы флотилии, потому что она не пряталась от вражеских снарядов, бесстрашно стояла под огнём на капитанском мостике и с садисткой улыбкой расстреливала пленных белогвардейцев. Именно с неё писал портрет решительной комиссарши в пьесе «Оптимистическая трагедия» Всеволод Вишневский. Даже не верится, что когда-то могла быть в реальности такая «крутая» женщина, наводящая страх на прокуренных мордастых хмельных матросов, размахивающих клёшами.

Но, оказывается, реальная Рейснер была куда ужасней её. Ведь она умела не только усмирять и вести в бой взбунтовавшихся анархистов, но любила часто превращаться в кокетливую светскую барышню.

Здесь же, в Нижнем Новгороде, на принадлежавшей раньше царской семье яхте «Межень», Рейснер по-хозяйски и со вкусом расположилась в покоях бывшей императрицы Александры Фёдоровны. Тут она с удовольствием сменила свою кожанку на «трофейные» платье и шляпу, уже зная, что жена Николая Второго со всем семейством была недавно расстреляна в Екатеринбурге. Её это известие, как говорили, откровенно обрадовало.

Яхта Межень

На пути следования их флотилии находилось множество «ничьих» помещичьих имений, брошенных убежавшими хозяевами, на которых Лариса облачалась в оставленные ими роскошные наряды. Её гардероб становился всё больше, а на руке сиял огромный красивый алмаз – память о работе в комиссии по учёту и охране сокровищ Эрмитажа и других музеев. Утомившись в боях, она принимала в захваченных поместьях ванны из шампанского и писала своим родственникам письма с приглашением «погостить» у неё. Как ни странно, но теперь она гораздо больше прежнего любила роскошь. Плавала на бывшей царской яхте, по-хозяйски располагаясь в покоях бывшей императрицы. Узнав из рассказов команды, что та однажды начертала алмазом на оконном стекле шикарной кают-компании своё имя, она тотчас же зачеркнула его и процарапала алмазом над ним своё имя.

Соответственно этим эпизодам, главными злодеями мировой истории являются «кровожадные» большевики, сумевшие втянуть «в развязанную» ими революцию целые народы. Об этом свидетельствует сценарий фильма под названием «Лери» (автор – Н. Беленицкая), посвящённого Ларисе Рейснер и Фёдору Раскольникову и опубликованного в рубрике «Большое кино» в журнале «Синопсиз». Посмотрим на один из его фрагментов:

«…Любовная сцена между Ларисой и Раскольниковым. Они в каюте военного корабля, за иллюминатором – революция, кровь. Это явно добавляет адреналина… Раскольников – экзальтированный психопат. Вид крови его опьяняет. Лариса говорит о нём как о герое, но картинка показывает другое – от опасности он убегает, а бьёт врага в спину. Раскольников захватывает царскую яхту «Межень», зверски убивая белых офицеров. Лариса с чисто женским упоением принимается мерить царские наряды. Больше всего ей нравится амазонка императрицы – в ней она и будет учить матросов скакать на лошадях. На окне кают-компании она выцарапывает своё имя, перечеркнув имя императрицы…»

Во всём этом, конечно, видится откровенный перебор, но какая-то часть всего этого материала действительно имела место в реальности. Как вспоминали очевидцы, Лариса, примеряя царские наряды, произнесла однажды с невероятным бесстыдством: «Мы строим новое государство. Наша работа созидательная, было бы лицемерно отказывать себе в том, что достаётся людям, стоящим у власти, без всяких усилий».

При этом Раскольников со своей женой жили на широкую ногу, не отказывая себе ни в чём, тогда как многие вокруг конкретно голодали. Писательница Лариса Николаевна Васильева в своей книге «Кремлёвские жёны» утверждает, что они с лёгкостью реквизировали в свою личную пользу имущество ближайших усадеб, в том числе шикарные наряды и украшения. И даже детскую одежду.

Рассказывая о своей встрече с женой Льва Каменева – Ольгой Давидовной Каменевой, сестрой Льва Троцкого, – поэт Владислав Ходасевич так передавал её историю о сыне Александре, которого в их семье все звали Лютиком – двенадцатилетнем подростке, который летом 1918 года упросил Фёдора Фёдоровича Раскольникова взять его с собой на Волжский фронт. Вот как она говорила об этой истории, расписывая качества своего Лютика:

«А какой самостоятельный – вы и представить себе не можете! В прошлом году (то есть в 1918-м) пристал, чтобы мы его отпустили на Волгу с товарищем Раскольниковым. Мы не хотели отпускать – опасно всё-таки, но он настоял на своём… Я потом говорю товарищу Раскольникову: “Он, наверное, вам мешал? И не рады были, что взяли?” А товарищ Раскольников отвечает: “Что вы! Да он у вас молодчина!..”» И дальше Ольга Давидовна добавляет к своему рассказу: «Вернулся наш Лютик совсем другим: возмужал, окреп, вырос… Товарищ Раскольников тогда командовал флотом. И представьте – он нашего Лютика там на Волге одел по-матросски: матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки – как матросы носят. Ну, настоящий маленький матросик!..»

«Слушать её мне противно и жутковато, – пишет Ходасевич. – Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал ещё один мальчик, сыну её примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребёнок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!

А Ольга Давидовна не унимается:

– Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…

Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это ещё только её мысль, что я не вспомнил ещё о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нём вспомнить, – и топит себя ещё глубже.

– То есть я хочу сказать, – бормочет она, – что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…»

Похоже, она доподлинно знала, чью матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки получил в подарок от Фёдора Раскольникова её сын. Ходасевич считал, что это была матросская форма убитого месяц тому назад царевича Алексея, наследника престола Романовых, так как Раскольников плавал по Волге именно на царской яхте «Межень», где находилась походная одежда юного Алексея.

* * *

В 1918 году, когда по всей России шла Гражданская война и красные отступали от Екатеринбурга, Яков Свердлов, Председатель ВЦИКа, подписал приказ о расстреле всей царской семьи. Мальчика в матроске не стало. Его больная кровь пролилась невинно. Но вскоре не стало и самого Свердлова. Ходил слух, что рабочие, когда он выступал на одном из московских заводов, якобы в порыве энтузиазма, подбрасывали его после выступления и нарочно уронили на землю, отбив ему все внутренности. В отместку за кровь царской семьи.

Имущество царя – дворцы, яхты, земли, конюшни – досталось большевикам. Попала в их руки и яхта «Межень», ходившая по Волге и Каме. Именно на этой яхте летом 1918 года, может быть, даже в день убийства царевича Алексея, командир Красной большевистской флотилии Фёдор Раскольников вместе со своей возлюбленной и помощницей, поэтессой Ларисой Рейснер, нарядили Лютика, сына большевика Каменева, в матросский костюм, найденный в гардеробах яхты.

Матроска пришлась Лютику, что называется, впору. Но откуда было знать его умилённой матери, что вместе с матроской убитого ребёнка Раскольников и Рейснер надели на Лютика судьбу убиенного царевича Алексея?..[1]1
  Сын Льва Борисовича Каменева и Ольги Давидовны Бронштейн (сестры Льва Давидовича Троцкого) – Александр Львович Каменев, которого в семье все звали Лютиком. Родился в 1906 году, значит, во время его плавания в 1918 году с Раскольниковым по Волге и Каме ему было всего 12 лет. Став взрослым, он выучился на лётчика. А в 1937 году был расстрелян. – (Н.П.)


[Закрыть]

* * *

…В Свияжск Троцкий прибыл в полубронированном поезде, и тут же приказал поставить его в тупик – в знак, мол, того, что дальше отступать им некуда. С ним была многочисленная охрана, одетая в кожаные куртки, а также оркестр, корреспонденты газет и кинооператоры, готовые снимать документальный фильм «Взятие Казани товарищем Троцким» (кинолента потом демонстрировалась в казанском кинотеатре «Аполло» в ноябре 1918 года). Троцкий ехал в Свияжск с решимостью ввести в армии единоначалие и дисциплину, покончить с партизанщиной и начать строить армию, опираясь на военных специалистов.

Служившая комиссаром штаба Волжской военной флотилии Лариса Рейснер писала: «В Свияжске обнаружился весь организационный гений Троцкого, сумевшего наладить снабжение, протолкнуть к Свияжску по явно саботировавшим железным дорогам свежую артиллерию и несколько подвод – всё необходимое для обороны и дальнейшего наступления…»

В одном из своих первых приказов, изданных в Свияжске 14 августа, Троцкий предупреждал: «Если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом всей Красной Армии». С такой же решимостью угрожал Троцкий и казанцам: «Всякий, кто во время господства чехо-белогвардейцев оказывал им содействие, будет расстрелян».

Позже, по его предложению, стали освобождать арестованных ранее белых офицеров, давших согласие служить в Красной Армии, взяв у них предварительно подписку о том, что их семьи – заложники в случае их измены. А кроме того, были введены заградительные отряды. Но именно в Свияжске Троцким была осуществлена первая децимация – расстрел каждого десятого в воинской части, бросившей свои позиции. Так в ночь на 29 августа 1918 года 2-й Нумерной Петроградский полк под натиском превосходящих сил белогвардейского генерала Каппеля оставил позиции и позорно бежал с поля боя. Узнав об этом, разъярённый Троцкий потребовал расстрелять комиссара полка Пантелеева и командира Гнеушева. Всего тогда были расстреляны 41 человек. Трупы расстрелянных побросали в воду и для верности проутюжили их ещё винтами катеров.

Утром местные жители выловили несколько обезображенных тел. Этих несчастных потом похоронили монахи на монастырском кладбище Успенского монастыря.

«Жёсткие методы тов. Троцкого для этой эпохи партизанщины и недисциплинированности были наиболее всего целесообразны и необходимы. Уговором ничего нельзя было сделать, да и времени для этого не было. В течение тех 25 дней, которые тов. Троцкий провёл в Свияжске, была проделана огромная работа, которая превратила расстроенные и разложившиеся части 5-й армии в боеспособные и подготовила их к взятию Казани», – рассказывал позднее старый большевик Гусев.

Активное участие в осуществлении методов Льва Троцкого принимал также и Фёдор Раскольников. Из его приказа от 26 августа: «Всякого рода халатность, неисполнительность, медлительность выполнения данного поручения, не говоря уже о прямом неповиновении, будут мною жестоко преследоваться. Социалистическая Революция не расправится со своими врагами раньше, чем те, кто стоят под её знаменами, не проникнутся сознанием твёрдой, объединяющей всех судовой товарищеской дисциплины. В нашу среду просачивались шкурнические, трусливые элементы, отбросы нашей флотской семьи. История никогда не простит Красному флоту, что главные силы лево-эсеровского мятежа состояли из отряда Попова, сформированного из балтийских и черноморских моряков. Пусть же волжские военные моряки воскресят былую славу матросов, как рыцари без страха и упрёка».

Анализируя положение дел на Волге, Фёдор отчётливо видел, что своим быстрым продвижением вверх по реке противник в значительной мере обязан помощи созданной белогвардейцами флотилии, которую возглавил бывший царский адмирал Старк. Наспех вооружённые речные суда красных не могли сдержать её натиска, отходили с боями, обнажая фланги сражающихся частей Красной Армии. «Сейчас для нас самое важное – создание сильной флотилии», – докладывал он Ленину.

Фёдор принимал все эти поручения без оглядки, и в одной из своих автобиографий он о своей деятельности так писал: «Я затрудняюсь точно классифицировать характер моей работы. Туда, где острее всего ощущалась какая-либо неувязка, где образовывалась зияющая прореха, туда сейчас же с молниеносной быстротой бросались большевики…»

27 июля Фёдора Раскольникова назначили командующим всей охраной и обороной водных путей на Волге, и прибыв в Поволжье, он принялся активно организовывать флотилию…

В это необыкновенное клокочущее время в Свияжске, под Казанью, Ларису Рейснер ожёг своими пламенными речами и очаровал Лев Троцкий, а Фёдора Раскольникова сразили её красота и обаяние. Таким образом здесь ненадолго возник магический треугольник: Раскольников – Рейснер – Троцкий. Для Ларисы Троцкий был примерно тем же, чем и Раскольников: воплощением революционной стихии, которую она мечтала подчинить себе. Троцкий – был вторым человеком в государстве, великолепный оратор, человек невероятной харизмы; покорить его как мужчину означало для неё приобщиться к самой революции, к власти…

* * *

6 августа, решительно смяв не организованную как следует большевистскую оборону, белочехи всё-таки взяли Казань. Красноармейские отряды охватила паника, и многие из них начали спешно покидать фронт. Катера и до конца не переоборудованные в военные корабли пароходы Раскольникова отошли к Нижнему Новгороду, а он сам в этой завертевшейся кутерьме где-то внезапно потерялся.

Об этих днях Лариса Рейснер с волнением писала своим родителям:

«…Вы, наверное, знаете, что из проклятой Казани мы ушли вполне благополучно. Я с печатями и важными бумагами в 6 часов (со мной были оба Миши), а Федя в 9 часов уже с боем, в последние минуты пробился к шоссе. Через 3 дня мы были в Свияжске (в штабе) – о феде стало известно, что он попался в плен и сидит в Казани. Тогда мы с Мишей взяли лошадей и пробрались в Казань вторично. Поселились у пристава – черносотенца, и всё шло хорошо. Часами (с забинтованной головой) торчала в их штабе и очень скоро выяснила, что Федя спасся.

К сожалению, Мишу, по доносу соседа из гостиницы, узнали и арестовали где-то в городе. Нет его день, нет два, я без гроша денег, без паспорта. Пристав настоятельно предлагает проводить меня в штаб «для справок». Пришлось пройти. В штабе, где я часами справлялась о мифических родственниках, меня сразу узнали. Сравнили фамилии – не сходятся. Ваш паспорт? Нету. Начался ужасающий, серый, долгий допрос. Допрашивал японец-офицер. Никогда не забыть канцелярию, грязный пол и вещи уже «оконченных» людей на полу по углам. Целые кучи.

На минуту мой палач ушёл в соседнюю комнату, направо за прокурором. У часового потухла папироска, он вышел закурить налево. Осталась большая, заколоченная войлоком, зимняя дверь посередине. Я её рванула, вырвала с гвоздями и оказалась на лестнице, потихоньку сошла вниз, сорвала с головы бинты, попала на улицу. Тихим шагом до угла, потом на извозчика. Куда же, Боже мой, ехать? И вспомнила Булыгина, белогвардейца, с которым ехала когда-то в Казань. Застала дома – они дали мне платье кухарки, 5 рублей, и я скоренько побежала к предместью. В четырёх верстах, отшутившись неприличными шутками от двух патрулей, набрела на нашу цепь. Так чудом спаслась, а бедный Миша погиб. В Свияжске узнала, что Раскольников жив…»

Чуть позже Лариса описала всё это в своём тревожном очерке «Казань», где она обрисовала свои хождения по белогвардейским штабам, пытаясь выяснить хоть что-нибудь о своём пропавшем муже. И у неё тоже, так же, как в прозе Раскольникова, острая публицистика тесно переплетается с документалистикой и всё это скрашивается яркой художественностью. Вот как она рисует открывающуюся перед ней захваченную белогвардейцами Казань:

«Телега въехала в пыльную широкую слободскую улицу. Деревянный тротуар, во всех его щелях простодушная трава; одноэтажные деревянные домики, ворота с петухами и скрипом, зелёные и белые, всегда сонные ставни. Словом, сплошная голубизна купеческого неба, облачка, как пар от послеобеденного самовара, городок Окуров в шёлковых, ярких и жирных красках Кустодиева. Догадливый кум остановил повозку перед самым нарядным и сдобным домиком, поцеловался с нами на прощанье и отечественно сдал на руки вышедшему на крылечко куму – приставу…

…В предместье трамвай остановился, чтобы пропустить подводу, гружённую всё теми же голыми, торчащими, как дерево, трупами расстрелянных рабочих. Она медленно, с грохотом, тащилась вдоль забора, обклеенного плакатами: «Вся власть Учредительному собранию». Вероятно, люди, налепившие это конституционное вранье, не думали, что их картинки станут частью такого циничного, общепонятного революционного плаката…»

Тем временем аналогичное приключение произошло и с Фёдором Фёдоровичем, до самого последнего момента защищавшим с красноармейцами от беляков Казань, а потом окольными путями начавшего выбираться из окружённого города. Перед выходом из Казани Раскольников увиделся с Ларисой в штабе: она навешивала на себя документы, которые собиралась вынести из города. Договорились, что она с двумя матросами будет пробираться в Свияжск (это в 20 верстах от Казани), а Раскольников вскоре подойдёт туда со своим отрядом.

Однако в Свияжске он через несколько дней нашёл не только Ларису, но и Льва Давидовича Троцкого, который сидел в каюте Ларисы неодетый, рядом с незастеленной постелью, где они только лежали… Для Ларисы Троцкий был примерно тем же, чем и Раскольников: воплощением революционной стихии, которую она мечтала подчинить себе. Троцкий, второй человек в государстве, великолепный оратор, человек невероятной харизмы – покорить его как мужчину означало приобщиться к революции, к власти… Раскольников смог и понять, и простить её. Этот эпизод с Троцким не сыграл практически никакой роли в их отношениях…

Восстановив всё случившееся в эти дни с Раскольниковым и Ларисой по рассказам тех, кто был с ним знаком по совместному участию в гражданской войне, писатель Владимир Савченко в своём романе «Отступник: драма Фёдора Раскольникова» с максимальными подробностями описывает события, связанные с падением Казани, при этом концентрируясь, в основном, только на том, что касается непосредственно самого Фёдора Фёдоровича. В частности, он об этом пишет следующее:

«…Он уходил с отрядом красноармейцев, который прикрывал отход обозов с беженцами и воинским имуществом, выбиравшихся на Сибирское шоссе. Шли в арьергарде, отстреливаясь от наседавших чехословаков.

Получилось так, что, прикрывая с фланга какую-то часть, решившую зацепиться на задворках лесопильного завода, задержались, оторвались от обозов, они ушли далеко вперёд. И тут неожиданно, отсекая отряд от шоссе, из-за окраинных хибар вымахала конная батарея белоказаков, две упряжки низкорослых гривастых сибирских лошадей с всадниками и полевыми пушками, с грохотом, гиканьем понеслись полем к лесопилке. Лихо развернулись там, всадники по спрыгивали с коней, мигом привели орудия в боевое положение и стали лупить разрывными снарядами по лесопилке. А следом за батареей из-за хибар высыпали пехотинцы в темно-серых мундирах, не чехи и не казаки, должно быть, какой-то отряд армии Комуча, с винтовками наперевес устремились в том же направлении, к лесопилке <…>.

Нужно было прорываться к шоссе. Командовал арьергардным отрядом красноармейцев немолодой солдат с черной бородой, в черной барашковой, несмотря на жару, папахе, в шинельной скатке через плечо.

– Значит, так, – сказал солдат, оглядев своё воинство, штыков двадцать, лишь комиссар с револьвером. – Двум смертям не бывать, одной не миновать. Возьмём на испуг. Всем держаться кучей. Выйдем за хибары – и бегом к шоссейке. Орудовать штыком, патроны зря не жечь. Перемахнул шоссейку – дуй вдоль неё с той стороны, там вроде низина <…>.

Вышли за последние дома и побежали. Оказавшиеся у них на пути солдаты в незнакомых мундирах замешкались, увидев несущуюся на них молча, с выставленными штыками ораву красноармейцев, брызнули в стороны, не думая сопротивляться. Но не все успели убраться с дороги, два или три человека упали, наколотые на штыки, ещё одного, опомнившегося из первых, выставившего было свой собственный штык, застрелил Раскольников. Это был румяный молодой мужик с голубыми глазами, весёлой ямочкой на щеке, он хотел пырнуть пробегавшего мимо него Раскольникова, тот увернулся, солдат изготовился послать винтовку сильнее, и Раскольников, не целясь, пальнул в его сторону из револьвера.

Добежавшие низиной до рощицы, налево от шоссе, остановились, переводя дух, стали совещаться, как двигаться дальше <…>. Неизвестно было, что творится на территориях, занятых белыми, поэтому решили двигаться небольшими группами.

Раскольников и ещё трое бойцов, перейдя Казанку, какое-то время шли вдоль неё на север, обходя стороной попадавшиеся на пути деревеньки, потом повернули на запад. Заночевали на опушке лесочка, в копне сена, стоявшего возле леса.

Пока шли сюда, Раскольников ловил на себе косые взгляды попутчиков – он, комиссар, был для них чужаком. Люди были ненадёжные, неизвестно, что у них на уме, могли и выдать, случись напороться на белых, и Раскольников решил отстать от группы. Ночью, когда все уснули, встал тихонько и пошёл полем, вдоль леса, стараясь не терять западного направления.

Утром неподалёку от какого-то хутора, стоявшего на большой почтовой дороге, наткнулся на место недавнего боя, по полю были рассеяны разбитые орудия, повозки, изувеченные трупы лошадей, попадались неубранные тела убитых красноармейцев. Возле трупа одного красноармейца он остановился, поколебавшись, перевернул его. На нём была вполне сносного вида солдатская обмундировка. Преодолевая отвращение, раздел его, снял с себя бросавшуюся в глаза флотскую форму, облачился в одёжку убитого… Отправился дальше.

…К вечеру он добрался до расположения советских частей. Переночевал в штабе левобережной группы войск. Несколько дней пришлось провести при этом штабе, разъезжая с агитационными речами. На пятый или шестой день, на рассвете, переправившись через Волгу, был в Свияжске. Узнав, что Лариса находится при штабе Волжской флотилии, поспешил к месту стоянки кораблей.

Поднялся на борт белоснежной «Межени», бывшей царской яхты, где у них с Ларисой была большая роскошная каюта с ванной, горячей водой, запасом чистейшего тонкого белья. Его радостно встретил на палубе «Межени» Лепетенко, скосив взгляд, сказал, что Лариса Михайловна у себя. Ещё сказал, что на борту – Троцкий. При этом взгляд его ещё больше уплыл в сторону.

Недоумевая, зачем понадобилось Троцкому посетить яхту, Раскольников спустился к своей каюте. В коридоре дежурил латыш из охраны наркомвоенмора. Он отдал честь Раскольникову, сделал движение, будто хотел что-то сказать, но как бы не решился и замер с каменным лицом.

Дверь каюты была заперта изнутри. Раскольников постучал – никто не ответил. Он постучал громче, подумав, что Лариса, должно быть, ещё спит, не слышит. Опять никакого ответа. Начиная странно тревожиться, громко позвал Ларису, снова постучал.

Дверь отворилась, за ней стоял Троцкий.

– Входите. Рад вас видеть, – незнакомым скрипучим голосом заговорил Троцкий, отступая в глубь каюты. – А мы тут, бог знает, что передумали о том, где вы, что вы…

Троцкий был не вполне одет, в расстёгнутом френче, надетом на белую рубаху, плохо заправленную в шаровары, пытался застегнуть пуговицы френча, но пальцы не слушались. Ноги засунуты в незашнурованные ботинки с высокими каблуками. И Лариса была полуодета, в ночной сорочке, в накинутой на плечи светлой шали, с распущенными волосами. «Вот так номер», – подумал Раскольников, не столько с огорчением, сколько с удивлением. Было ясно: они только что встали с постели. Постель была разобрана.

– И не смотрите на меня так, – продолжал Троцкий, теперь уже раздражённым тоном. – Ничего страшного не случилось. Сцены между нами, надеюсь, не будет. Нет причины. Я не собираюсь уводить у вас жену, у меня своя есть. То, что произошло между нами с Ларисой Михайловной, закономерное чувство взаимной симпатии, усиленное естественным же желанием дойти в любопытстве друг к другу до конца. И вот мы дошли до конца. И что же? Любопытство удовлетворено. Мы остаёмся с Ларисой Михайловной добрыми друзьями. Так, Лариса Михайловна?

– Так, – улыбалась она.

– Ничего подобного между нами больше не будет, уверяю вас. И мне, и Ларисе Михайловне это не нужно. И самое главное: это ни в малейшей степени не касается её чувств к вам, как и моих чувств к моей жене. Если бы вы знали… впрочем, она вам расскажет, как она металась, когда получила известие, что вам грозит гибель, как сама чуть не погибла, пытаясь спасти вас. Она была прекрасна в своей трагической страсти. Страстной любви к вам. Это была разъярённая тигрица. Признаюсь, я позавидовал вам. Смею вас уверить, такая любовь дорогого стоит…

– Лев Давыдович, вы недооцениваете Фёдора Фёдоровича, – перебила его Лариса. – Зачем столько слов? Ему ничего не надо объяснять, он и без длинных речей понимает вас правильно. Я права, Федя?